Лама, чтобы заглушить боль утраты, пил каждый день. В деревне, закрывшись в доме, в одиночестве пил сутками. Когда водка заканчивалась и наступало просветление, брал карабин и шел на охоту. Но перед этим все-таки заходил в магазин за нехитрыми продуктами: хлебом, крупой. И обязательно прихватывал чекушку водки. Так однажды по пьяни он поскользнулся в горах, ударился коленом о камень. Колено долго сильно болело, потом боль перешла в ноющую по ночам, в непогоду, после дальних переходов. Но терпимую. А вот мушку на стволе винтовки, которую он сбил при падении на камень, он исправить не мог. И он пошел к соседу наискосок через дорогу с карабином на плече.
Лукич его встретил у калитки. Выслушал пьяное бормотание. Спокойно сказал:
— Приходи, когда будешь трезвый.
Лама сначала что-то заворчал, но Лукич был непреклонен. И он ушел. Дома допил остатки водки. Пару раз ругнулся на соседа. Лег спать. Утром проснулся ни свет ни заря. Все болело: колено, голова, душа. Но появилась цель, и Лама, дождавшись открытия магазина, пошел и купил вместо водки плитку прессованного китайского зеленого чая, сухого молока и сливочного масла. Дома стал варить тувинский чай с молоком, с маслом и солью.
Двое суток Лама пил тувинский чай, спал, опять пил чай. А потом пошел опять к соседу. Таким он и предстал перед Лукичом: высокий, худой, с длинным армейским карабином на плече. И трезвый.
Лукич молча повел его в сарай, где у него стоял верстак. Лама снял с плеча карабин, протянул Лукичу. Лукич взял карабин, взглянул на сбитую мушку, умело клацнул затвором, проверяя, не заряжен ли? Потом нажал на спусковой крючок, вытащил затвор, положил его на верстак. С полки взял чистую бархатистую тряпку, разложил ее на клешнях больших тисков, стоявших на верстаке, закрепил карабин в тисках, зажав обернутое в тряпку цевье. Маленьким молоточком через тонкую тряпочку, чтобы не оставить следов на металле, стал постукивать по свернутой мушке, ставя ее на место. После того как мушка заняла положенное место, отложил молоточек, взял с полки катушку толстых черных ниток, из которых он обычно делал дратву для подшивки валенок и для сшивания бродней, отмотал чуть больше метра, отрезал острым сапожным ножом. Один конец нитки привязал к деревянной перекладине сарая, ко второму концу привязал гайку. Плавно повернул тиски с карабином стволом к натянутой вертикально нитке. Через пустой патронник заглянул в ствол карабина, чуть-чуть сдвинул его вправо. Нитка делила отверстие ствола ровно пополам. Лукич посмотрел в прорезь прицела, взял тряпочку, молоточек. Пару раз легонько ударил по мушке. Еще раз прицелился.
— Принимай, — сказал Лукич Ламе.
Лама взглянул в прицел, заглянул в ствол. Опять прицелился. Отстранился от карабина. Засуетился, полез в карман за деньгами.
— Не надо, — сказал Лукич. — Не пей, и мы в расчете. — Он ослабил тиски, извлек карабин. — Держи.
Лама в нерешительности стоял на месте.
— Пойдем, — сказал Лукич. Они вошли в дом, прошли на кухню. Лукич взял у Ламы карабин, повесил на гвоздь, вбитый в косяк, пригласил Ламу за стол. Из столового шкафа достал три тарелки, два стакана, ложки, вилки, нож. Из большой кастрюли, стоявшей на печи, начерпал супа, кусок мяса положил на отдельную тарелку.
— Ешь, — сказал Лукич. — Да, хлеб забыл. — Он достал из деревянной хлебницы булку белого, ловко нарезал его острым большим ножом.
Лама, не евший несколько дней, быстро опустошил тарелку. Лукич подлил еще. Сам сел за стол, начал хлебать.
Лама, съев суп, замер, прислушиваясь к тому, что происходит у него в желудке.
— Что замер, — улыбнулся Лукич. — Режь мясо.
Лама по таежной привычке начал есть мясо прямо с ножа. И так ему понравилась эта проваренная маралятина, что он даже вспотел. Пот тек у него по лицу, он смахивал его тыльной стороной кисти. Лукич тоже ел мясо. Мясо действительно хорошо проварилось, таяло во рту. И настроение от этого стало умиротворенным.
Лукич встал из-за стола, подошел к холодильнику.
— Выпить хочешь? — спросил он, улыбаясь.
Лама от неожиданного предложения замер.
— Давай договоримся, что пьем только один раз. Согласен?
— Да, — кивнул Лама.
Лукич поставил на стол полулитровую бутылку без этикетки. В ней была жидкость, похожая на коньяк. Лукич сел на свою табуретку, откупорил бутылку.
— Ты понял, что я наливаю только один раз?
— Да, — кивнул Лама.
Лукич налил себе полный стакан. В бутылке оставалась ровно половина жидкости.
— Говори, тебе сколько? — сказал Лукич и стал лить в стакан Ламы.
— А столько же, — махнул рукой гость.
Лукич наполнил стакан, поднял свой.
— За знакомство!
Они чокнулись и начали пить до дна. Лукич поставил пустой стакан на стол, взял кусочек хлеба, поднес его к носу, занюхал. Лама, допив стакан, крякнул, выдохнул, глотнул воздуха и начал задыхаться.
— Я думал, ты умеешь пить, — засмеялся Лукич, встал из-за стола, черпанул ковшиком из ведра колодезной воды, протянул Ламе. Лама припал к живительной влаге.
До дому Лама в этот день не дошел. Лукич уложил его спать на диван на веранде.
Это было двадцать лет назад. А после того как единственная дочь Ламы, продолжавшая учиться в городской школе, под присмотром его сестры, и приезжавшая в деревню к отцу на каникулы, поступила в педагогический институт да скоротечно выскочила замуж, он остался, по сути, один. Правда, у него всегда была вторая семья — тайга, и прибавился новый друг Лукич с женой Татьяной и Вовкой. Но через три года, после развода с мужем дочь привезла к Ламе внука Мергена. Сначала ненадолго, потом на лето, а потом и вовсе оставила на постоянное проживание. Мерген в деревне пошел в начальную школу. Когда Лама уходил в тайгу, за внуком присматривала жена Лукича Татьяна…
Лама очень хорошо знал своего друга. И понимал, что его не нужно ни утешать, ни разговаривать с ним. Лукич все свои проблемы носил в себе. Не делился с другими. И не любил, когда кто-то к нему лез в это время с расспросами.
Гришка откупорил бутылку, налил желтоватого напитка в алюминиевые кружки. Лукич протянул ему ковшик.
— Лей нам с Ламой сюда.
Гришка взглянул на содержимое бутылки, отметил пальцем половину, долил равномерно в кружки, остальное вылил в ковшик.
Лукич привстал с чурки, на которой сидел, протянул ковшик с виски Ламе. Тот взял ковшик, обмакнул в виски кончики большого и безымянного пальцев другой руки, плавным щелчком побрызгал на печку, по сторонам, что-то еле слышно побормотал, отпил половину содержимого. Вернул ковшик Лукичу. Лукич тоже обмакнул два пальца в виски, побрызгал по сторонам, на печку, перекрестился. Гришка и Семен проделали то же самое.
— За скорое выздоровление Татьяны, — сказал Семен. Звякнули алюминиевые кружки.
Лама от выпитого повеселел, заулыбался.
— У Лукича самогонка лучше. Без запаха.
— Да, — крякнул Семен. — И как они пьют такую гадость?!
— А мне понравилась, — оживился Гришка. — Надо еще заказать Вовке… Хотя он уже не работает на этого…
Лукич молча посмотрел на Гришку.
— На кого? — спросил за него Семен. Ему тоже было интересно узнать, чем занимался Вовка в городе.
— Ну этот, как его, сын Стюрки из сельмага, — сказал Гришка.
— Это та, которая под видом водки самогоном своим торговала. А Генка, ее мужик, с этим сынком разливали самогон по бутылкам, закручивали крышки, этикетки наклеивали? — спросил Семен.
— Она. А его «Торбой» все звали. Такой круглый, рыхлый. В себя да под себя все грёб, — подтвердил Гришка.
Лукич нахмурился.
— Этот Торба забурел. Гоняет по городу на большом черном джипе — встречные машинёшки к обочине прижимаются, когда видят его. Побаиваются, пропускают… Говорят, он подмял под себя лесхоз в соседнем районе — прежний директор помер при странных обстоятельствам. Еще крепкий был мужик. И дружит этот Торба с самим районным прокурором. А Стюрка при нем. Деньги считает. А Генка в этом лесхозе охраняет срубленный лес да лесовозы крыжит, которые лес вывозят.
В избушке наступила тишина. Дрова в печке прогорели. Лукич резко встал, распахнул дверь. Поток холодного воздуха затушил полусгоревшую свечу. Лукич вышел из избушки, откинул полог пристройки, набрал дров.
— Эх, не к добру все это, — негромко сказал Семен.
— Генка на грузовике собаку Лукича задавил, — сказал Лама.
— Это когда было? — спросил Семен.
— Вовка был еще маленький, об этом все знают, — сказал Гришка.
— Я тогда егерем работал, в деревне редко появлялся, — оправдываясь, сказал Семен.
В избушку вошел Лукич с охапкой поленьев. Высыпал их у дверцы буржуйки.
— Пора собакам варить, да спать укладываться надо, — сказал он.
Семен улегся спать поперек досок у каменной стены избушки, где потолок был всего в метр высотой. Лама, Гришка и Лукич легли повдоль досок нар ногами к печке, головой к Семену.
— Ты, Семен, того. Ночью не порти воздух, — попросил его Гришка.
— В тесноте, да не в обиде, — ответил Семен. — А чтобы крепче сон был, может, кто что-нибудь расскажет, байку какую… Вот скажи, Лама: что обозначает твое имя?
Лама стеснительно крякнул от внимания к себе, но ответил:
— По-тибетски — «Высочайший». — Лама замолчал, услышав смешок Семена.
— Родители твои, значит, знали, что ты таким высоким будешь?!
— У меня и отец высоким был, — продолжил Лама. — Но «высочайший» это не про рост, а про высокий дух. Ламы — это же тибетские священники. Считается, что у священников духовность выше, чем у простого человека, — пояснил Лама.
Все молча слушали, и он продолжил:
— Раньше у тувинцев имена не сразу давались. Мальчик получал свое имя лет в десять, а то и старше. Считалось, что когда мальчик получает коня, только тогда он становится мужчиной. А до этого у мальчика не было имени. Его звали просто «Оол», то есть «мальчик». Иногда это приложение оставляли при имени. К примеру, Алдын-оол. Переводится как Золотой мальчик… А меня назвали в честь священнослужителя. Видимо, уважали его родители шибко, а может, он сам и посоветовал, — Лама замолчал.