алось, подминал под себя и набережную, и реку с ее мостами и островами, и полузатопленную лодку, которая зацепилась веревкой за трос буя. Борис представил себя в этой полузатопленной лодке, по колено в холодной осенней воде. Что-то было страшное в этом ощущении, и он, поежившись, отвернулся от заоконной черноты к залу. К нему, плавно ступая, шла официантка.
— Здравствуй, Боря, — сказала она.
— Здравствуй, Тома, — сказал он.
— Что-то давненько тебя не было. Болел, что ли? — спросила она.
— Почему болел?
— Вид у тебя не очень. Я думала, что болел.
«Понимаешь, плохо мне», — хотел сказать Борис, но вместо этого пробормотал:
— Тома, принеси водки и что-нибудь закусить.
Официантка засунула в кармашек кружевного фартука ручку.
— Хорошо. Но ты бы лучше не пил, Боря.
— Это почему же? — спросил он равнодушно и стал отламывать мелкие кусочки хлеба.
Официантка хотела еще что-то сказать, но, раздумав, пошла в буфет.
За соседним столиком сидели два парня. Один из них, белобрысый, одетый в спортивный костюм «Адидас», посмотрел вслед официантке.
— Ну как? — спросил он друга.
Второй, который крутил на пальце брелок с автомобильными ключами, ухмыльнулся.
— Высший класс телка.
Борис с неприязнью взглянул на него и отвернулся к эстраде, на которую вышли музыканты. Настроившись, они заиграли вальс. Пара, успевшая уже изрядно выпить, начала танцевать, сбиваясь с ритма и налетая на столы и стулья.
Подошла официантка. Поставив графин водки и салат, она спросила:
— Ну что, работу по душе нашел?
Борис налил.
— Выпьешь?
Официантка покачала головой. Борис выпил, поморщился и снова налил рюмку.
— А ты красивая, Томка.
— Увиливаешь от ответа?
— А зачем тебе? — Борис опять выпил.
— Да так. Жалко, — вздохнула официантка, развернулась и, покачивая бедрами, пошла.
Борис поковырял салат. Он вдруг вспомнил бесконечные отчеты: месячные, квартальные, годовые, и его передернуло: «Нет, только не это». Он опять выпил.
— Тебе горячее заказать? — снова подошла официантка.
Он взглянул на нее. Она надела колготки-сеточки, туфли на каблуках и повыше подтянула юбку.
— Антрекот будешь, Боря? — повторила она.
— Давай, — вяло произнес он. Ему вдруг показалось, что это уже когда-то было: и этот ресторан, и эти длинные ноги, и этот осенний вечер, и что кружится он по замкнутому кругу.
Когда официантка проходила мимо соседнего столика, парень в «Адидасе» ей что-то сказал негромко. Она улыбнулась и отрицательно покачала головой. Парень, улыбаясь, взял ее за руку и что-то опять начал говорить. Борис опрокинул в рот рюмку водки, медленно встал и, покачиваясь, пошел к соседнему столу.
— Отпусти, — заплетающим языком выговорил он.
Парень, не обращая на него внимания, продолжал:
— Ну так мы вас подвезем?
— Отпусти, кому сказал, — Борис схватил парня за рукав и потянул, вытягивая его.
Официантка повернулась:
— Боря, сядь, пожалуйста, на место. Я сейчас подойду.
Борис покачнулся, неосторожно смахнул со стола бокал с шампанским и покрепче вцепился в костюм парня. Его друг поднялся со стула и, с трудом разжав кисти Бориса, оттолкнул его. Борис повалился, сбил стул и тяжело ударился о пол. Он успел заметить расстроенное лицо официантки. Потом появилось лицо дочери: «Папа, что ты принес?..» Тетка прошаркала мимо: «Вставай, Боря, все проспишь». «Такой молодой», — говорила, прищурившись, девушка.
Водитель «Скорой помощи» и сержант милиции вынесли носилки с Борисом из ресторана. Рядом, прощупывая пульс, торопился врач. Он наклонился над пострадавшим, когда увидел, что губы того зашевелились.
— Сме-шно, — чуть слышно выдохнул Борис, и голова его безвольно склонилась набок.
— Что, что он сказал? — Официантка ухватилась за носилки.
— Не знаю, не расслышал, — ответил врач, садясь в машину. Официантка тоже хотела сесть в машину, но врач сказал, что не может взять ее с собой, и чтобы она попозже позвонила в медсанчасть.
«Скорая помощь» рванула с места. Завыла сирена, и, разрывая черноту наступающей ночи, вспыхнула мигалка. Официантка медленно сделала несколько шагов вслед за машиной. Резкий порыв ветра обдал ее мелкой дождевой пылью. От этого же порыва полузатопленная лодка отцепилась от буя и поплыла по течению все дальше от берега в холодную ночь. На старинной башне забили куранты, а на лоджию девятиэтажного дома вышла пожилая женщина. Она посмотрела в моросящую темноту и тяжело вздохнула: где он бродит в такую погоду?
Через три года рухнула Советская империя.
Борис разыскал девушку по имени Света и женился на ней.
А еще через два года он стал одним из самых богатых и влиятельных людей в городе, создав крупнейший в области агрохолдинг, но дачу так и не достроил, потому что такие самодельные строения-клетушки из полкирпича остались в прошлом. Как, впрочем, и всесильные при Советах чиновники-бумагоперекладыватели. Вот только в прошлом ли?..
…Ни единою буквой не лгу, не лгу.
Он был чистого слога слуга, слуга,
Он писал ей стихи на снегу, на снегу…
К сожалению, тают снега.
Но тогда еще был снегопад, снегопад
И свобода писать на снегу,
И большие снежинки, и град, и град
Он губами хватал на бегу…
Аллилуйя
Светлане
Первый раз я очнулся от страха, потому что мне приснился кошмар: я сидел на крашеном паркетном полу в кругу своих родственников, которые вызывали дух покойника. Пол подо мной закачался, начал вздыматься волнами и расползаться, образуя черные бездонные трещины, похожие на рассохшуюся почву в пустыне. И когда показалась крышка гроба с сопревшей и свисающей лохмотьями красной материей, я вдруг проснулся. Я лежал на спине, подушка сбилась и оказалась под лопатками, а голова была запрокинута назад. От этой неудобной позы в груди все затекло, и я с трудом сделал вдох. Потом медленно повернулся на бок, подумав, что кошмары всегда снятся, если сплю на спине, закинул руку за спину и кое-как, будто подушка весила тонну, передвинул ее под голову. Рукой пошарил одеяло и наткнулся на что-то теплое. Приподняв голову, я увидел ее. Это была моя жена. Она была моей женой целых десять дней, но я подумал, что еще совсем не знаю ее, и решил посмотреть на лицо — кто-то мне говорил, что у спящего на лице написано, какой он человек: добрый или злой, веселый или грустный… И я посмотрел… Лицо было незнакомым. Я опустил голову на подушку и начал засыпать. В груди жгло. Правда, не так чтобы уж очень. А в голове…
А в голове словно колокол звенит и поет кто-то красиво и необычно:
— Аллилуйя… Аллилуйя… Аллилуйя…
И начинается опять сон. Да не сон, а воспоминания это. И совсем недавние — десятидневной давности…
Разряженная цветными лентами с золотыми кольцами на капоте черная с никелировкой «Чайка»; я — во всем новеньком импортном, купленном по талону для новобрачных, и прическа сделана в самой престижной парикмахерской при гостинице «Октябрь», и, главное, невеста — совсем молода и красива — невесты ведь все красивы, и платье ей к лицу, и венок, к которому прикреплена вышитая цветами фата, и цветы, которые у нее в руках: красные на белом фоне платья, кожи, снега, церкви. А в церкви светло и празднично от ярких красок и позолоты окладов и одеяний священников, от хора, поющего «Аллилуйя», и от улыбки молодого дьячка, который заставляет сделать глоток побольше церковного вина — кагора. И во рту у меня начинает чуть-чуть жечь, и этот огонь льется внутрь меня, потому что я совершенно не пью спиртного и оттого сразу пьянею и начинаю блаженно улыбаться, держа одной рукой венчающуюся со мной юную девушку, а другой — капающую на темно-красную ковровую дорожку толстую горящую свечу. Потом молодой священник, взяв наши руки, ведет за собой, распевая молитву, глаза слепят фотовспышки, а мою голову тянет назад мой свидетель. Вообще-то он парень неплохой, пишет стихи, но ростом пониже меня, и вместо того, чтобы держать венец над головой, он надел его мне на голову, уцепился за него и тянет назад. Я чуть наклоняю голову вперед и, как впряженный вол, тяну его за собой. Венец начинает все больнее давить на голову, и я просыпаюсь…
Голова лежит на ребре деревянной спинки кровати. Я опять опускаюсь на подушку, пытаюсь глубоко вздохнуть, потому что душно. Вдох не получается, и кашель тоже — потому что ничего не отхаркивается. Я смотрю на жену, но она повернулась на другой бок, и я вижу только темное бесформенное пятно ее спутанных волос. Я не верю, что эта женщина, лежащая рядом, моя жена, хотя знаю, что я на ней женился, и совсем недавно, и, чтобы убедить себя в этом, начинаю вспоминать Дворец бракосочетания, комнату для женихов, в которой я мечусь по мягкому паласу из угла в угол. У одной стены трельяж, и я вижу в нем, как жених от волнения высоко вскидывает для удара то одну, то другую ногу — как на секции карате, и думает: «А что, если сейчас брюки лопнут по швам?» А свидетель — неплохой парень: и потому, что он пишет стихи, и потому, что он, наверное, действительно неплохой парень, развалился на мягком диване и спокойно говорит:
— В этом году я свидетелем пятый раз… И что это вы все так волнуетесь?
Вдруг распахиваются двери, и красны девки в красных сарафанах, белых косынках, с размалеванными лицами влетают в комнату жениха, и я иду, оглушенный их визгом и гармошкой, встречаю свою невесту, опять надеваю ей на пальчик колечко, опять нас фотографируют, опять поздравляют, но уже гораздо быстрее, чем в церкви, потому что сзади идет еще одна пара, вручают каравай, опять фотографируют, садят в «Чайку» и везут за стол, где все также нарядно и торжественно и где опять фотографируют, поздравляют, но еще быстрее, чем во Дворце, потому что через час поезд, и заставляют целовать молодую невесту, крича: «Горько!» И оставаясь и довольными и недовольными от чересчур краткого поцелуя, потому что невеста молода и целомудренна, а жених, хоть и хорош, но уже зрел: не спешит — успеется, нацелуется.