площадь, велосипеды сдали и медленно пошли по ведущей к отелю улице, двигаясь против хода толпы из людей и овец, даже ночью не перестающей вливаться в город.
Пока ехали к городу, у Кит вертелась в голове одна мысль: «Непонятно откуда, но Порт, видимо, знает о том, что было между мной и Таннером». В то же время она полагала, что знать-то он знает, но лишь безотчетно. И все-таки на уровне каких-то скрытых, глубинных областей ума – да, несомненно: он правду чувствует и понимает, что произошло. Когда они шли по той темной улице, ее подмывало спросить: а как, мол, ты догадался? Ей было любопытно, неужели и в столь сложном человеке, как Порт, работает такое чисто животное шестое чувство. Но ни к чему хорошему это, конечно, не привело бы: как только он осознал бы это свое дотоле смутное ощущение, мог в качестве реакции избрать бешеную ревность – сразу разыграется бурная сцена, и вся нежность, только-только вновь затеплившаяся между ними, исчезнет. Исчезнет и – кто знает, – может быть, никогда уже не восстановится. Нет-нет, остаться без единения с ним, пусть даже такого зачаточно-скудного, было бы невыносимо.
После ужина Порт поступил странно. В одиночестве отправился на базар, сел за столик кафе и несколько минут наблюдал за животными и людьми при свете мерцающих карбидных ламп, а потом, проходя мимо лавки, где днем брал напрокат велосипеды, вдруг взял да и вошел в ее открытую дверь. Там он спросил велосипед с фарой и велел хозяину ждать его возвращения, после чего быстро уехал по дороге на перевал. На высоте среди скал было холодно, задувал ночной ветер. Луны не было; пустыню, которая должна простираться где-то впереди и далеко внизу, разглядеть не удавалось, зато звезды, очень крупные и сверкающие по всему небу, так и били в глаза. Он сел на камень и сидел, пока не замерз на ветру. Возвращаясь в Бусиф, он знал, что не расскажет Кит о том, куда он поздним вечером снова ездил. Нет, она этого просто не поймет: ведь как же так, зачем? Зачем он захотел вернуться туда без нее? Или (как он заподозрил, поразмыслив), наоборот, она поймет его слишком хорошо.
XIV
В автобус, следующий рейсом до Айн-Крорфы, они сели два вечера спустя, специально выбрав ночной рейс, чтобы избежать жары, которая за время поездки способна измучить. Да и пыли тоже: когда ее не видишь, кажется, что ее не так много. Днем за автобусом, туда и сюда петляющим вдоль и поперек каньонов по здешней пустыне, тянется хвост пыли, который виден издалека; иногда ею приходится и надышаться: дорога порой закладывает такие виражи, что едешь почти в обратную сторону. Тончайший порошок откладывается на любую поверхность, если она хоть чуточку невертикальна, а значит и на все морщинки кожи, на веки, набивается внутрь ушных раковин, забираясь даже в такие укромные места, как пупок. Днем путешественник, если он еще не вполне притерпелся к такому количеству пыли, чрезвычайно наглядно видит ее присутствие и бывает склонен преувеличивать неудобства, ею причиняемые. Зато ночью он видит только звезды, сверкающие в ясном небе, и у него появляется впечатление, будто пыли нет. (Но это, конечно, только если сидишь неподвижно.) Ровный гул двигателя убаюкивает, и человек впадает в состояние, похожее на транс, когда все его внимание сосредотачивается на созерцании того, как набегает и набегает бесконечная дорога, летящая на свет фар. В конце концов он так и засыпает, чтобы потом быть разбуженным остановкой в каком-нибудь темном, богом забытом бордже, где он, замерзший и с затекшими членами, выходит из автобуса, чтобы, зайдя в ворота блокгауза, согреться стаканом сладкого кофе.
Благодаря тому, что билеты были заказаны заранее, они имели лучшие места, то есть сидели впереди, рядом с водителем. Здесь меньше пыли и греет двигатель – правда, временами чересчур, причем особенно неприятно бывает ногам, но в целом к одиннадцати ночи, когда дневная жара исчезает бесследно и о себе решительно заявляет сухой и суровый холод (ничего необычного: высота), тепло мотора приходится очень кстати. Короче говоря, вся троица кое-как втиснулась на переднее сиденье рядом с шофером. Таннер, оказавшийся у самой двери, похоже, дремал. Кит, чья голова тяжело давила на руку Порта, время от времени слегка меняла позу, но глаз не открывала. Зато у сидевшего верхом на ручнике Порта, которого к тому же при каждом переключении передач водитель тыкал локтем в ребра, позиция оказалась пренеудобнейшей, поэтому у него сна не было ни в одном глазу. Сидел, неотрывно глядя через лобовое стекло на плоскую ленту дороги, которая бежала и бежала навстречу, возникала из ниоткуда и исчезала, будто проглоченная фарами. В дороге, едучи из одного места в другое, он всякий раз обретал способность взглянуть на жизнь с немножко большей долей объективности, чем обычно. Частенько именно в поездках ему думалось лучше всего, в голове прояснялось, и он принимал решения, до которых никогда бы не догадался, сидя на месте.
С того дня, когда они с Кит устроили совместную велосипедную вылазку, у него появился настоятельный позыв укрепить соединяющие их узы нежности. И мало-помалу эта задача стала приобретать для него огромную важность. Временами он говорил себе, что, когда затевалась их экспедиция из Нью-Йорка в неизвестность, подсознательно он как раз это и имел в виду, а Таннера… что ж, в самую последнюю минуту они позвали с собой и Таннера, и это тоже, наверное, было подсознательно мотивировано, хотя тут – увы, наоборот – в основе лежала боязнь ответственности: как бы сильно в нем ни было стремление к взаимному сближению, так же силен был и страх перед эмоциональными обязательствами, каковые такое сближение неминуемо налагает. И вот теперь в этом дальнем и чуждом краю тоска по более прочным узам оказалась сильнее страха. Но чтобы такие узы выковать, нужно быть вместе и, по возможности, наедине. В Бусифе же последние два дня были сплошным мучением. Таннер прямо будто угадывал, чего Порт хочет, и всеми силами старался задуманное сорвать. Таскался за ними как пришитый весь день и полночи, болтал как заведенный и, казалось, не имел в жизни никаких желаний, кроме как сидеть с ними, есть с ними, гулять с ними, а вечером даже поперся с ними в номер Кит, едва лишь Порт в кои-то веки собрался с ней уединиться, – проводил их до номера, встал в дверях и битый час простоял, приставая с никчемными разговорами. Естественно, Порту приходило в голову, что Таннер, возможно, не оставляет надежды на то, чтобы в отношении Кит все же чего-то добиться. На это указывало и преувеличенное внимание, которое уделяет ей Таннер, и банальная лесть, которую он пытается выдавать за галантность, однако Порт простодушно полагал, что его собственные чувства к Кит во всех деталях идентичны тем, которые питает к нему она, и по этой причине оставался неколебимо уверен в том, что никогда и ни при каких обстоятельствах она не уступит – тем более такому человеку, как Таннер.
Вытащить Кит из отеля одну ему удалось всего раз, и то благодаря тому, что Таннер разоспался и затянул с окончанием сиесты, но не успели они пройти вдвоем и сотни ярдов, как нос к носу столкнулись с Эриком Лайлом, который с места в карьер объявил, что ему век счастья не видать, если он не отправится сопровождать их во время этой прогулки. Что и проделал, к молчаливой ярости Порта и совершенно явному неудовольствию Кит: Эрик настолько досаждал ей своим присутствием, что в кафе на базаре, едва успев присесть, она тут же застонала: ах, как болит голова – и ринулась назад в отель, оставив Порта разбираться с Эриком. В яркой рубашке (по его словам, ткань для нее он купил в Конго), на фоне огромных тюльпанов, которыми она была изукрашена, этот малоприятный юноша выглядел особенно бледным и прыщеватым.
Оставшись один на один с Портом, он имел наглость попросить у него в долг десять тысяч франков, объясняя, что его мать на деньгах просто помешана и часто неделями не дает ему ни сантима.
– Совершенно исключено. Извините, – сказал Порт, решив быть твердым.
Сумма уменьшилась, потом еще раз и еще, пока наконец Эрик не сказал мечтательно:
– Даже пятьсот франков обеспечили бы меня куревом недели на две.
– Я никогда не даю деньги в долг, – раздраженно объяснил Порт.
– Но мне-то! – С этаким еще добродушным дружеским укором.
– Нет.
– Я же не из тех идиотов-англичан, которые думают, что все американцы спят на мешках с золотом. Да это и вообще не так. Но моя мать спятила. Она просто напрочь перестала давать мне деньги. И что мне делать?
Если у него нет ни стыда ни совести, решил Порт, то у меня к нему не будет жалости. А вслух сказал:
– Причина, по которой я не дам вам денег, состоит в том, что я знаю, что назад их не получу, да у меня их и нет в таком количестве, чтобы раздавать. Понимаете? Но триста франков я дам. С удовольствием. Я заметил, что вы курите tabac du pays.[49] По счастью, он очень дешев.
Эрик на восточный манер склонил голову, согласился. И сразу протянул руку за деньгами. Порта и теперь еще продолжало коробить при воспоминании об этой сцене. Вернувшись в отель, он обнаружил Кит и Таннера в баре, где они пили пиво, и с той поры ему ни на минуту не удавалось залучить ее к себе – разве что за исключением нескольких мгновений вечером, когда она, стоя в дверях, пожелала ему доброй ночи. Похоже было, что она его всячески избегает, стараясь ни в коем случае не оставаться с ним наедине, и это тоже его задачу не упрощало.
– Ничего. У нас еще куча времени, – сказал он себе. – Единственное, что непременно нужно… так это отделаться от Таннера.
То, что в конце концов ему удалось прийти к определенному решению, Порта обрадовало. Может быть, Таннер поймет намек и оставит их по собственному почину, а если нет, придется от него удирать. Так или иначе, но надо это сделать, и немедленно, пока они не нашли место, где захотелось бы остаться надолго, то есть на такое продолжительное время, чтобы Таннеру на этот адрес начали приходить письма.