– Нет, ну можно, конечно, терпеть и такие вещи, и терпеть долго. Но потом просто спятишь! – сказала Кит.
В рагу из кролика она обнаружила клочья шерсти, но хуже всего было то, что из-за тусклого света в этой части патио она их не замечала, пока не начала жевать.
– Я понимаю, – рассеянно отозвался Порт. – Меня это раздражает так же, как и тебя.
– Нет, не так же. Но раздражало бы так же, если бы ты не взял с собой меня, чтобы вместо тебя страдала я.
– Ну как ты можешь такое говорить? Знаешь ведь, что это не так.
Говоря, он играл с ее ладонью; недавно принятое решение освободило его, дало возможность вести себя раскованно. Кит же, напротив, казалась болезненно нервной.
– Еще один такой городок, и я не выдержу, – не унималась она. – Просто поверну обратно и с первым же пароходом уплыву в Геную или Марсель. Здешний отель – это кошмар, просто кошмар!
После отъезда Таннера она подспудно ожидала, что в их с Портом отношениях наступят какие-то перемены. Но изменилось в отсутствие Таннера только то, что теперь она могла высказываться свободно и ясно, не боясь показаться перебежчицей. И вместо того чтобы предпринимать какие-то усилия для смягчения тех неизбежных трений, которые не могут не возникать между супругами, она решила, наоборот, во всем быть неуступчивой и бескомпромиссной. А что до их воссоединения, пусть долгожданного, то, произойди оно сейчас или позже, пусть это будет целиком его заслугой. Поскольку ни она, ни Порт никогда не вели сколько-нибудь размеренной, нормальной жизни, они оба совершали пагубную ошибку, смутно надеясь на несущественность времени. Что один год, что другой. Постепенно все как-нибудь устаканится, утрясется.
XVII
Следующим вечером, накануне отъезда в Бунуру, они поужинали рано, и Кит отправилась к себе собираться. Порт сидел в темноте за столом под навесом из зелени, пока не разошлись другие постояльцы, ужинавшие в помещении. Он зашел в пустую обеденную залу и принялся бесцельно там слоняться, оглядывая гордые плоды цивилизации: лакированные столы, накрытые листами бумаги вместо скатертей, тяжелые стеклянные солонки с дырочками в крышке и открытые винные бутылки с салфеткой, обернутой вокруг горлышка. Одна из розовых собак ползком влезла в залу из кухни; увидев его, проследовала в патио, где улеглась и глубоко вздохнула. Открыв дверь пошире, он вошел в кухню. В центре помещения под единственной тусклой лампочкой стоял Мохаммед, держа в руке огромный мясницкий нож, воткнутый в стол острием. Под этим острием был таракан, все еще слабо шевелящий ножками. Мохаммед внимательно осматривал насекомое. Поднял взгляд и осклабился.
– Прикончили? – спросил он.
– Что? – удивился Порт.
– Ужин, говорю, прикончили?
– А, да.
– Тогда я залу запираю.
Он вышел, перетащил стол Порта из патио обратно в залу, выключил свет и запер обе двери. Потом выключил свет на кухне. Порт вышел в патио.
– Теперь домой? Спать? – поинтересовался он.
Мохаммед усмехнулся:
– Зачем я весь день работаю, как думаешь? Чтобы потом только домой и спать? Пойдем со мной, дорогой! Я покажу лучшее место в Айн-Крорфе!
Порт вышел вслед за ним на улицу, где они пару минут поболтали. После чего вместе двинулись по улице.
Лучшее место представляло собой дом, точнее несколько домов с общим входом из огромного, выложенного плиткой двора. В каждом из домов было по несколько комнат, все очень маленькие и все, за исключением тех, что на первом этаже, на разных уровнях. С середины двора, где Порт стоял в бледном свете, состоявшем из смеси сверкания карбидного фонаря и мерцания звезд, окружающие его со всех сторон ярко освещенные интерьеры крошечных комнаток казались множеством печей с открытыми дверцами. В большинстве из них и впрямь двери и окна были распахнуты, а внутри происходило мельтешение множества мужчин и женщин, причем как девушки, так и мужчины были в развевающихся белых одеждах. Выглядело это празднично, увидев этакое, он повеселел; и уж во всяком случае у него не возникло ощущения, что здесь происходит что-то порочное, даже несмотря на то что сначала он изо всех сил пытался видеть это именно таким образом.
Они подошли к двери комнаты напротив входа; Мохаммед заглянул туда и поздоровался кое с кем из мужчин, сидевших на диванчиках, расставленных вдоль стен. Вошел и сделал знак Порту следовать за ним. Мужчины подвинулись, и Порт с Мохаммедом уселись вместе с остальными. Какой-то мальчик принял у них заказ, быстро вышел из комнаты и побежал через двор. Вскоре Мохаммед втянулся в беседу с мужчиной, сидевшим неподалеку. Порт откинулся на спинку дивана и стал смотреть на девушек – как они пьют чай и болтают с мужчинами, сидящими напротив них на полу; он все ждал какого-нибудь бесстыдного жеста, плотоядного взгляда или хотя бы намека на что-нибудь в таком роде. Но нет, ничего не дождался.
Зачем-то (зачем – осталось для него непостижимым) здесь же, по всему заведению бегало множество малых детишек. Дети вели себя спокойно и прилично, тихо играли в темном дворе совершенно так же, как если бы это был двор школы, а не борделя. Некоторые из детей заходили в комнаты, где мужчины сажали их к себе на колени, выказывая всяческое расположение: то по щечке дитя потреплют, то разрешат ему затянуться сигаретой. Подумав, Порт решил, что их общее отношение к происходящему может быть следствием этой спокойной благосклонности взрослых. Если кто-то из детей помладше ударялся в слезы, мужчины со смехом махали на него руками; вскоре он умолкал.
По комнатам – то войдет, то выйдет – вразвалку, нюхая у всех обувь, бродила толстая черная собака, которая в молодости будто бы служила в полиции; от нее здесь все были в восторге.
– Самая красивая собака в Айн-Крорфе, – сказал о ней Мохаммед, когда она, пыхтя, появилась в дверях рядом с ними. – Она принадлежит полковнику Лефийолю; наверное, он тоже где-то здесь.
Когда мальчик, посланный за чаем, возвратился, с ним пришел еще один, на вид лет десяти, не больше, но со старообразным, каким-то поношенным лицом. Порт указал на него Мохаммеду, шепнув, что мальчик, наверное, болен.
– Нет-нет! Он у нас певец.
Мохаммед подал ребенку знак, и тот, отбивая ладонями рваный ритм, затянул протяжный, кругообразно повторяющийся плач на трех нотах. Порту это показалось неуместным и даже немного постыдным – слушать, как этот свежий побег человечества производит из себя музыку столь недетски унылую и даже едва ли гуманную. Мальчик еще пел, когда к ним подошли две девушки и поприветствовали Мохаммеда. Без лишних церемоний он усадил их и налил чаю. Одна была тоненькая, с большим, выдающимся, как клюв, носом, другая, что помоложе, являла собой тип пейзанки со щечками, налитыми как яблочки; у обеих в глаза бросались синие татуировки на лбу и подбородке. Поверх тяжелых, как и у всех местных женщин, одеяний они носили еще бо́льшую тяжесть в виде множества серебряных украшений. Почему-то ни одна из них Порту не приглянулась. Какие-то они были обе будничные, обыкновенные, чересчур доступные, что ли. На их примере он еще раз оценил, как ему повезло тогда с Марнией, несмотря на ее коварство. Здесь он не видел никого, кто мог бы с ней сравниться по красоте и изяществу. Когда ребенок петь перестал, Мохаммед дал ему несколько монет; тот устремил ждущий взгляд на Порта, но Мохаммед прикрикнул на мальчика, и тот выбежал вон. В соседней комнате тоже раздавались звуки музыки – резкие вскрики раиты на фоне гулкого рокота барабанов. Поскольку обе девушки ему наскучили, Порт, извинившись, вышел во двор послушать.
Перед музыкантами, стоявшими у стены, на середине комнаты танцевала девушка, если, конечно, движения, которые она совершала, можно назвать танцем. Двумя руками она держала концы трости, заложенной за голову, и двигались у нее исключительно шея и плечи (надо сказать, очень подвижные). Эти движения – изящные и дерзостные до комизма – были прекрасным переводом вычурных и лукавых звуков музыки в нечто зримое. Но Порта тронул не так даже сам танец, как странно отрешенное, сомнамбулическое выражение лица девушки. Ее застывшая улыбка, да и не только – нет, она вся, всеми помыслами, добавил бы простодушный зритель, – была устремлена куда-то вовне, к объекту настолько далекому, что только ей одной и могло быть ведомо его существование. В ее лице читалась высшая степень равнодушия и презрения, и чем больше Порт смотрел на нее, тем более ее лицо его пленяло; то была маска, совершенная по своим пропорциям, но красоту ей придавало не столько сочетание черт, сколько тот смысл, что угадывался за выражением, придаваемым лицу ими совместно; да, то ли смысл, то ли его сокрытие… Потому что, какую эмоцию скрывало это лицо, сказать было невозможно. Девушка словно говорила: «Вот, это танец. Но это не я танцую, меня здесь нет. И все же это мой танец». Когда исполняемая пьеса подошла к завершению и музыка смолкла, она секунду постояла неподвижно, потом медленно перевела трость из-за головы вниз, несколько раз стукнула ею об пол, повернулась и что-то сказала одному из музыкантов. Удивительное выражение ее лица не изменилось при этом ни на йоту. Музыкант встал и освободил для нее место рядом с собой. В том, как он помогал ей садиться, Порт заметил странность и вдруг понял: девушка-то слепая! Это поразило его как ударом тока; сердце в груди запрыгало, и кровь бросилась в голову.
Он быстро вернулся в комнату, где был Мохаммед, и объявил ему, что хочет поговорить наедине. Порт надеялся выйти с ним вместе во двор, чтобы не приходилось вдаваться в объяснения при девушках, пусть даже те и не понимают по-французски. Однако Мохаммед никуда двигаться был не расположен.
– Садись, посиди, дорогой, – сказал он, ухватив Порта за рукав.
Порт, однако, был так озабочен тем, чтобы добыча от него не ускользнула, что правила вежливости его уже словно и не касались.
– Non, non, non! Viens vite![55] – вскричал он.