Мохаммед пожал плечами (как бы извиняясь перед девушками), поднялся и последовал за ним во двор. Встали у стены под фонарем. Первым делом Порт спросил его, доступны ли посетителям заведения девушки-танцовщицы, и внутри у него все упало, когда Мохаммед объяснил, что многих из них содержат любовники, а это значит, что они только живут в борделе – он остается их домом и официально они считаются проститутками, но ремеслом этим не занимаются совершенно. Естественно, этих девушек (у кого есть любовник) все стараются обходить стороной.
– А то ведь за такое могут и глотку – вжик! Bsif! Forcément![56] – усмехнулся он, сверкнув поблескивающими красными деснами, похожими на восковую модель, какие бывают выставлены в кабинетах дантистов.
Для Порта такой поворот темы оказался неожиданным. И все же случай заслуживал определенной траты сил. Он подтащил Мохаммеда к дверям клетушки, в которой сидела она, и показал ее.
– Узнайте для меня насчет вот этой, – сказал он. – Вы ее знаете?
Мохаммед пригляделся.
– Нет, – в конце концов сказал он. – Но я выясню. Если это возможно, я сам все устрою, а вы заплатите мне тысячу франков. Деньги пойдут ей; себе возьму только на кофе и легкий завтрак.
Цена была для Айн-Крорфы запредельной, это Порт сознавал. Но торговаться было, похоже, не время, и он, одобрив сделку, по настоянию Мохаммеда удалился в первую комнату, где снова оказался в обществе тех двух неинтересных девиц. Девицы к этому моменту увлеклись каким-то очень серьезным разговором и едва ли даже заметили его появление. Комната полнилась разговорами и смехом; он сел на прежнее место и прислушался: пусть он ни слова и не понимал, но ему нравилось слушать чужой язык, его интонации.
Мохаммед не приходил довольно долго. Время шло к ночи, количество людей, сидящих вокруг, постепенно уменьшалось: посетители либо удалялись во внутренние кабинки, либо расходились по домам. Две девушки продолжали сидеть, болтая и временами заходясь в приступах смеха, во время которых хватались друг за дружку так, будто иначе упадут со смеху на пол. Порт уже подумывал о том, не пойти ли поискать Мохаммеда. Пытался сидеть спокойно, совсем отринув чувство времени, как в заведении подобном этому, наверное, и положено, однако ситуация вряд ли была такова, чтобы можно было позволить себе отдаться игре воображения. Когда Порт в конце концов все же отправился во двор на поиски, Мохаммед тут же нашелся: лежал на кушетке в комнате напротив среди каких-то своих приятелей и курил трубку, начиненную гашишем. Приблизившись, Порт к нему обратился, не заходя в комнату: этикет гашишекурилен был ему неизвестен. Впрочем, оказалось, что никакого особого этикета нет в заводе.
– Заходи, дорогой, – донесся из облака едко пахнущего дыма голос Мохаммеда. – Выкури трубочку.
Порт вошел, поприветствовал собравшихся и тихо спросил Мохаммеда:
– Так что же насчет девушки?
Несколько секунд лицо Мохаммеда ничего не выражало. Потом он усмехнулся:
– А, та танцовщица? С ней тебе не повезло, дорогой. Ты знаешь, что с ней? Она слепая, бедняжка.
– Я это знаю, знаю, – перебил Порт с нетерпением и нарастающей тревогой.
– Послушай, да? Зачем она тебе такая? Ведь она слепа!
Порт вышел из себя.
– Mais bien sûr que je la veux![57] – закричал он. – Хочу ее! Где она?
Мохаммед слегка приподнялся на локте.
– Ого, – хмыкнул он. – Вот разошелся! Сядь, дорогой, выкури трубочку. Просто так, по дружбе.
Порт гневно развернулся на каблуках и, выскочив во двор, тут же начал планомерный поиск по всем клетушкам от одного крыла здания до другого. Но девушка исчезла. Вне себя от разочарования, он вышел из ворот на темную улицу. У подъезда, тихо переговариваясь, стояла парочка – какой-то арабский солдат с девушкой. Проходя мимо них, Порт пристально вгляделся в ее лицо. Солдат возмущенно на него уставился, но и только. Нет, не она. Оглядевшись по сторонам на плохо освещенной улице, он различил вдали две-три фигуры в белых просторных одеяниях; одна уходила в одну сторону, другая в другую. Зашагал, злобно пиная ногами камни, попадающиеся на пути. Теперь, когда она исчезла, он так расстроился, словно не мимолетного удовольствия лишился, но утратил самое любовь. Влез на гору и сел около форта, откинувшись спиной на старинную каменную кладку. Внизу горело несколько городских огней, дальше все укрывали неизбежные горизонты пустыни… Эх, а она бы положила ладони на лацканы его пиджака, тихонечко коснулась бы лица, медленно провела своими чувствительными пальцами вдоль губ. Она обоняла бы аромат бриолина от его волос и осторожно ощупывала на нем одежду. А в постели, не имея зрения, чтобы что-то видеть за пределами кровати, она была бы вся в его власти, как пленница… Ему представились чудные игры, которым он мог бы с ней предаваться: сделал бы вид, например, что исчез, но, никуда не деваясь, наблюдал за нею; ему подумалось о бесчисленном множестве способов, которыми он мог заставить ее испытывать к нему благодарность. И все время за образами этих его фантазий проглядывало невозмутимое, чуть вопросительно глядящее лицо, при всей своей гармоничности непроницаемое как маска. Его пробрала дрожь от жалости к себе, и это было почти приятно – настолько по́лно этим был выражен его настрой. Такая физическая, телесная дрожь; а он такой одинокий, брошенный, безнадежно растерянный и замерзший. Вот: замерзший – это особенно; глубокий внутренний холод не изменишь ничем. И пускай сейчас это основная его неприятность – этот холод, эта ледяная мертвость, – но он и дальше будет за него цепляться, потому что холод лежит в основе всего его существа: он все свое бытие вокруг него выстроил.
Тут он почувствовал, что, помимо всей метафизики, он еще и просто озяб, что странно: ведь он только что довольно резво лез на гору и даже не успел еще окончательно отдышаться. Охваченный внезапным страхом – сродни тому ужасу ребенка, который тот чувствует, коснувшись в темноте чего-то непонятного, – он подпрыгнул и бросился бежать по гребню горы, пока не добежал до тропки, что ведет вниз, на базарную площадь. Пока бежал, страх рассеялся, но едва остановился и бросил взгляд вниз на огни, кольцом опоясывающие рынок, как снова почувствовал холод, словно внутри сидит холодная железяка. Он снова побежал, теперь уже под гору, решив взять в номере отеля виски и отправиться с ним опять в бордель (ведь кухня-то в гостинице закрыта!), чтоб там взять чая и приготовить себе горячий грог. По пути в патио Порт вынужден был переступить через сторожа, лежавшего на пороге. Сторож слегка приподнялся и воззвал:
– Echkoun? Qui?[58]
– Numéro vingt![59] – отозвался Порт, спешно проскакивая вестибюль, полный вони.
Щелка под дверью комнаты Кит не светилась. Оказавшись в своей комнате, он взял бутылку виски и бросил взгляд на часы, которые из осторожности с собой не брал, оставив на ночном столике. Было три тридцать. Он решил, что, если идти быстрым шагом, можно обернуться туда и обратно к половине пятого, если только у них там не погасли еще все печки.
Когда выходил на улицу, сторож вовсю храпел. Выйдя, он заставил себя шагать так широко, что противились мышцы ног, но физической нагрузкой так и не удалось разогнать холод, который застудил ему, казалось, все нутро. Город выглядел совершенно спящим. А, вот и знакомый дом. Но музыки оттуда уже не слышно. Двор совсем темен, темно и в большинстве комнат. Некоторые, впрочем, еще открыты и освещены.
Мохаммед оказался на прежнем месте; лежит, болтает с приятелями.
– Ну что, отыскал ее? – обратился он к Порту, когда тот вошел. – А что это ты такое принес?
Слабо улыбаясь, Порт поднял вверх бутылку.
Мохаммед нахмурился.
– Нет, дорогой, это тебе не надо. Это плохая, очень плохая вещь. От нее можно потерять голову. – Одной рукой он делал в воздухе спиральные движения, а другой пытался выкрутить у Порта бутылку. – Сядь, дорогой, выкури трубочку, – настоятельно требовал он. – Это гораздо лучше. Давай-давай, садись.
– Я бы хотел еще чаю, – сказал Порт.
– О, это слишком поздно, – абсолютно уверенно заявил Мохаммед.
– Почему? – глупо уперся Порт. – Мне надо!
– Слишком поздно. Уже огня нет, – с каким-то даже удовлетворением отрубил Мохаммед. – Выкуришь трубку, про чай забудешь. Ты ведь чай пил уже! Слушай, да?
Порт выбежал во двор и громко хлопнул в ладоши. Ничего не произошло. Сунув голову в одну из клетушек, где он заметил сидящую женщину, по-французски попросил чаю. Она сидит, смотрит. Он повторил просьбу на своем ломаном арабском. Она ответила, что уже слишком поздно.
– Сто франков, – сказал он.
Послышался ропот мужских голосов: сотня франков – это было стоящее, интересное предложение, но женщина, полная матрона средних лет, сказала: «Нет». Порт удвоил ставку. Женщина встала и жестом позвала за собой. За нею следом он нырнул под занавеску, скрывающую заднюю стену комнаты, потом они прошли сквозь целый лабиринт крошечных темных клетушек, пока наконец не оказались под звездами. Женщина остановилась и показала ему то место (прямо на земле), где он должен сидеть, дожидаясь ее возвращения. Отойдя на несколько шагов, она исчезла в отдельной лачуге, где, как ему было слышно, продолжала ходить и что-то делать. А еще ближе к нему в темноте спало какое-то животное; оно тяжело дышало и время от времени ворочалось. Земля была холодной, он начал дрожать. Сквозь дыры и щели в стене проступило мерцание света. Женщина зажгла свечу и теперь ломала какие-то ветки. И вот они уже трещат в огне, а она машет, машет, раздувает его.
Когда она в конце концов вышла из хибары с горшком углей, прокричал первый петух. Усыпая дорогу искрами, она провела его в одну из темных комнат, через которую они уже проходили, там этот горшок установила и поставила на него чайник. Помимо красного свечения горящих углей, света не было. Он сел на корточки перед огнем и стал водить руками, как бы загребая к себе тепло. Когда чай был заварен, женщина легонько толкнула его, и он сел; под ним оказался матрас. На матрасе было теплее, чем на земле. Она подала ему стакан.