.[104] Он стоял над ней, облокотившись на прилавок, и ей казалось, что его темные глаза излучают сочувствие. Уже это мимолетное, ничем пока не подтвержденное впечатление заставило ее осознать – впервые за все это время, – насколько скуден на такого рода проявления здешний человеческий ландшафт и как остро она в них, сама того не сознавая, нуждается. Она все говорила и говорила, рассказала даже о своих сложных отношениях с приметами. И вдруг умолкла, глядя на него немного даже испуганно… И рассмеялась. Но он оставался серьезен; похоже, он ее очень хорошо понял.
– Да-да, – сказал он, задумчиво поглаживая бритый подбородок. – И насчет этого вы тоже совершенно правы.
Исходя из нормальной логики, ей бы не следовало воспринимать это как ободрение, но одно то, что он с ней согласился, уже казалось ей чудесным и утешительным. Он, однако, продолжил:
– Ваша ошибка в том, что вы боитесь. Это большая ошибка. Знаки даются нам во благо, а не во вред. Но когда мы боимся, мы их читаем неправильно и совершаем дурные движения, тогда как имелись в виду другие, верные и хорошие.
– Но я все равно боюсь, – возразила Кит. – Как же мне не бояться? Это невозможно.
Окинув ее взглядом, он покачал головой.
– Нет-нет, так жить нельзя, – сказал он.
– Я знаю, – грустно согласилась она.
В лавку вошел какой-то араб, пожелал ей доброго вечера и купил пачку сигарет. Выходя из лавки, в дверях повернулся и плюнул на пол. После чего презрительно дернул плечом в бурнусе и шагнул на улицу. Кит посмотрела на Дауда Зозефа.
– Он это что – нарочно плюнул? – спросила он.
Хозяин лавки усмехнулся:
– Может – да. А может – нет. Кто знает? В меня плевали столько тысяч раз, что, когда это происходит, я даже не замечаю. Вот, понимаете? Чтобы научиться жить не боясь, вам надо было бы побыть еврейкой в Сба! По крайней мере, вы бы научились не бояться Бога. Убедились бы в том, что даже когда Бог до крайности разгневан, Он не бывает жесток, а люди бывают.
Эти слова, тем более из уст еврея, показались ей дикими и нелепыми. Она встала, оправила юбку и сказала, что ей пора идти.
– Одну секундочку, – сказал он и удалился в другую комнату, вход в которую был скрыт пологом.
Вернулся он оттуда с небольшим свертком. Оказавшись опять за прилавком, он снова стал просто лавочником, и только. Он протянул ей сверток и тихо заговорил:
– Вы сказали, что хотите дать вашему мужу молока. Вот, здесь две банки. Мы получили их по карточке для нашего ребенка. – Все ее попытки возразить он отвел, упреждающе подняв руку. – Но ребенок родился мертвым. На прошлой неделе, до срока. В следующем году, если мы сподобимся родить другого, нам дадут еще.
Увидев, как лицо Кит исказилось болью, он усмехнулся.
– Я обещаю вам, – сказал он. – Как только жене станет об этом известно, я обращусь за новыми карточками. Никаких проблем. Allons![105] Теперь-то чего вы боитесь?
Поскольку она все еще мялась и только смотрела на него, он поднял сверток выше и сунул снова ей так уверенно и бесповоротно, что она машинально взяла. «В таких случаях облекать чувства словами не следует и пытаться», – сказала она себе. Выражая ему благодарность, она его заверила, что ее муж будет очень рад, а сама она надеется на новую встречу через несколько дней. Потом ушла. С приходом ночи ветер опять усилился. Поднимаясь на гору по пути к крепости, она дрожала от холода.
Первое, что она сделала, войдя в палату, это зажгла лампу. Потом поставила Порту градусник; к ее ужасу, выяснилось, что температура опять поднялась. Таблетки больше не помогают. Он смотрел на нее сияющими глазами, в которых появилось какое-то новое, непривычное выражение.
– Сегодня у меня день рождения, – пробормотал он.
– Да ну тебя, нет, – резко сказала она; потом на миг задумалась и спросила с наигранным интересом: – Что, в самом деле?
– Ну да. Я все ждал его, ждал…
Зачем было так его ждать, она спрашивать не стала. Он продолжил:
– Как там снаружи? Красиво?
– Нет.
– Как бы мне хотелось, чтобы ты могла сказать «да».
– Зачем?
– Мне было бы приятно, если бы ты увидела, как там красиво.
– Думаю, ты бы и впрямь увидел в этом красоту, но бродить там немножко неприятно.
– Ай, да ну, сейчас-то мы там не бродим, – сказал он.
Этот разговор между ними был так тих и ровен, что от этого крики боли, которыми Порт разразился спустя мгновение, сделались еще жутче.
– Что такое? – в бешенстве вскричала она.
Но он ее не слышал. Встав коленями на тюфяк, она вгляделась в него, не в состоянии решить, что теперь делать. Мало-помалу он затих, но глаз не открывал. Какое-то время она изучала его ослабевшее тело, лежащее под одеялом, которое чуть подымалось и опадало вслед за частым дыханием. «Вот он и потерял человеческий облик», – сказала она себе. Болезнь низводит человека в состояние элементарного существования, превращает его в клоаку, в которой продолжаются химические процессы. Возвращает к бессмысленной гегемонии непроизвольного. И вот пожалуйста, перед ней лежит предельное табу, беспомощное и ужасающее непомерно. Тут ее горло сжал вдруг подступивший тошнотный позыв. Нет, справилась.
В дверь постучали: пришла Зайна с бульоном для Порта и тарелкой кускуса для нее. Кит показала ей, что хочет, чтобы Зайна сама покормила больного; старуха, похоже, обрадовалась и принялась уговаривать его перейти в полусидячее положение. Ответом ей было лишь участившееся дыхание. Она действовала терпеливо и настойчиво, но ничего не добилась. Кит велела ей унести бульон, решив, что, если позже он захочет есть, она откроет банку и даст ему молока, разбавленного теплой водой.
Опять задул ветер, но без прежней ярости и на сей раз с другой стороны. Налетая судорожными порывами, он завывал в щелях оконных рам; висящая на окне сложенная простыня время от времени колыхалась. Кит неотрывно смотрела на лампу, пульсирующий белый язычок пламени притягивал взгляд, помогая противостоять желанию броситься из комнаты вон. То, что она при этом ощущала, уже не было обычным и знакомым страхом – ею теперь владело чувство постоянно нарастающего отвращения.
Тем не менее она лежала совершенно неподвижно, обвиняя во всем себя и думая: «Если во мне и нет по отношению к нему чувства долга, можно хотя бы действовать так, будто оно есть». Одновременно в ее неподвижности присутствовал и элемент самонаказания. «Вот даже отлежу ногу, а все равно не двинусь. Пусть болит, и чем сильнее, тем лучше». Время шло, его ход подтверждался негромкими завываниями ветра, пытающегося проникнуть в комнату, звуки становились то выше, то ниже, ни на секунду не затихая окончательно. Неожиданно Порт глубоко вздохнул и изменил положение на матрасе. И – самое невероятное – заговорил.
– Кит… – Его голос был слаб, но звучал совершенно естественно.
Она затаила дыхание, словно малейшим движением могла оборвать ту нить, на которой повисло его сознание.
– Кит…
– Да?
– Я пытаюсь… пытаюсь вернуться. Сюда. – Глаза при этом он держал закрытыми.
– Да, и…
– И вот я здесь.
– Да!
– Хотел поговорить с тобой. Здесь больше никого?
– Нет-нет!
– Дверь заперта?
– Не знаю, – сказала она. Вскочила, заперла ее, вернулась на свою подстилку – все одним движением. – Да, заперта.
– Хотел поговорить с тобой.
Она не сразу нашлась что сказать.
– Ну, – сказала она, – я рада.
– Я так о многом хотел тебе рассказать. И уже не знаю о чем. Все забыл.
Она слегка похлопала его по руке.
– Это всегда так.
Несколько секунд он полежал молча.
– А ты не хочешь теплого молочка? – веселым голосом спросила она.
Его взгляд стал растерянным.
– Не думаю, что на это есть время. Не знаю.
– Сейчас принесу, – объявила она и села, обрадовавшись свободе.
– Нет, не ходи никуда, останься.
Она снова легла и забормотала:
– Я так рада, что тебе лучше. Ты даже не представляешь себе, как я-то рада. Ну, в смысле, слышать, как ты говоришь. Я тут совсем с ума сходила. Такая тишина тут – прямо ни звука… – Тут она осеклась, почувствовав, как в ней, где-то на заднем плане, набирает силу истерика.
Но Порт ее, похоже, не слышал.
– Нет, не ходи никуда, останься, – повторил он и принялся шарить наугад по простыне рукой.
Она поняла, что это он ищет контакта с ней, но заставить себя протянуть ему руку так и не смогла. В тот же миг осознала это свое нежелание, и сразу у нее на глазах выступили слезы – слезы жалости к Порту. И все равно она не шевельнулась.
Он снова вздохнул.
– Эк ведь, как я разболелся. Чувствую себя ужасно. Вот, вроде нечего бояться, а я боюсь. Иногда исчезаю куда-то, и мне это не нравится. Потому что там я где-то далеко и совсем один. Туда, хоть тресни, никому не добраться. Далеко слишком. А я там один…
Ей хотелось прервать, остановить его, но позади монотонного потока слов слышалась все та же тихая мольба: «Нет, не ходи никуда, останься». Да и как его остановишь? Разве что встать, начать что-то делать. Но слушать его слова было очень уж тягостно – примерно так же, как когда он рассказывает свои сны… или даже еще хуже.
– И такое там одиночество, что там даже не вспомнить, как это, когда ты не один. – (О чем это он? Наверное, температура поднимается.) – Там нельзя себе даже представить, чтобы на всем белом свете был кто-то еще. Когда я там, о том, что здесь, как я был здесь, я совершенно не помню, один только страх остается. А здесь я запросто могу – ну, то есть вспоминать, как было там. Вот только лучше бы перестать вспоминать это. Ведь это так ужасно – быть одновременно двумя разными… Но ты ведь сама все знаешь, правда? – При этом его рука на одеяле отчаянно шарит, шарит, ищет ее руку. – Ведь знаешь же? Ты понимаешь, как это ужасно? Нет, ты должна это понять…
Тут она дала ему руку, и он потащил ее ко рту. Стал тереться о нее сухими жесткими губами с жуткой, пугающей жадностью; в этот самый момент Кит почувствовала, как у нее на затылке встают дыбом волосы и цепенеет кожа. Она смотрела, как его губы смыкаются у нее на костяшках пальцев, и ощущала кожей горячее дыхание.