Она нагнулась за часами, которые, раздеваясь, клала на камень. Часов на месте не оказалось, так что сверить время не удалось. Немного поискала, понимая, что теперь уж не найдет: исчезновение часов являлось частью шутки. Легким шагом она вернулась к стене, подхватила с земли чемоданчик и, перебросив пальто через руку, сказала вслух, обращаясь к саду:
– Думаете, мне это важно? Могу и на полу поспать! – После чего вылезла через пролом в стене, не забыв перед этим над собой посмеяться.
И быстро зашагала дальше, заставляя себя думать только о чувстве крепкого и беспримесного удовольствия, которое сумела в себе возродить. Она всегда знала, что оно при ней, просто где-то пряталось, а ведь было время – и какое долгое! – когда она считала, что не иметь его – это естественно и вообще в нормальной жизни его не бывает. Теперь же, снова его заполучив, опять познав простую радость бытия, она обещала себе цепляться за нее отныне что есть силы и ни за что не отпускать. Вынула из кармана пальто кусок хлеба и стала с жадностью есть.
Проход тем временем расширился, стены кончились, вместо них теперь тропинку обступала дикая растительность. Она вышла в уэд, сухое русло, которое в этом месте предстало ей в виде плоской широкой долины, усеянной мелкими песчаными наносами. Там и сям на глаза попадались купы плакучего тамариска, облаком серого дыма распластанные по песку. Не колеблясь, она направилась к ближайшему дереву, поставила чемоданчик на песок. Перистой листвой ветви мели песок со всех сторон от ствола: получался как бы естественный шатер. Кит надела пальто, заползла под ветви и втащила за собой чемодан. И не успела закрыть глаза, как уже спала.
XXV
Стоя в своем саду, лейтенант д’Арманьяк надзирал за тем, как Ахмед с несколькими местными строителями занимается окончательной доделкой высокой внешней стены: ее снабжали короной из вмазанных в глину осколков битого стекла. Жена сто раз просила его добавить этот уровень защиты их жилища, и сто раз он, как правильный колонизатор, это обещал, но не делал; зато теперь, к ее возвращению из Франции, все будет готово, это будет ей еще один приятный сюрприз. Пока все хорошо: ребенок не болеет, мадам д’Арманьяк довольна, а в конце месяца он поедет в столицу, в город Алжир, их встречать. Встретит, и они отправятся отдыхать – проведут несколько счастливых дней в каком-нибудь хорошем отеле у моря (что-то наподобие второго медового месяца), а уж потом только вернутся в Бунуру.
Правда, хорошо дела шли только в его маленьком личном мирке; совсем не так было у капитана Бруссара в Сба, и лейтенанту было его искренне жаль, а уж о том, что все это могло свалиться на него (эк ведь Господь-то уберег!), думал просто с содроганием. Ведь он даже уговаривал этих путешественников остаться в Бунуре; вот уж насчет этого его совесть чиста. О том, что американец болен, он не знал, так что его вины тут нет – в том числе и в том, что тот двинулся дальше и умер на территории Бруссара. Но конечно же, смерть от брюшного тифа – это одно, а исчезновение в пустыне белой женщины – совсем другое, а именно это и стало причиной страшной суматохи. Искать женщину отправились на джипах, но природный рельеф вокруг Сба не способствует успеху таких поисков; кроме того, во всем военном округе имелись только две подобные машины, к тому же приказ прочесывать местность был отдан не сразу: как-никак в крепости оставалось тело умершего американца и разбираться с ним требовалось безотлагательно. Да особо-то искать и не рвались: все были уверены, что ее вот-вот найдут где-нибудь в поселке. Лейтенанту было даже жаль, что он так и не познакомился с этой самой женой. Она, должно быть, забавная: типично американская девица-сорванец. Только американка может поступить столь неслыханным образом: запереть больного мужа в палате и сбежать в пустыню, оставив его умирать в одиночестве. Это, конечно, непростительно, но сама идея… – нет, нельзя сказать, чтобы она его так уж и впрямь ужасала, как она, видимо, ужаснула Бруссара. Но Бруссар – он ведь известный святоша. Вечно его все возмущает, и не подкопаешься: этакий весь противно-безупречный. Девицу он, надо думать, сразу возненавидел, потому что своей привлекательной внешностью она нарушила его душевный покой; такие, как Бруссар, этого не прощают.
Он еще раз пожалел, что не сподобился увидеть американскую дамочку, прежде чем она умудрилась столь успешно исчезнуть с лица земли. По поводу же недавнего возвращения в Бунуру второго американца он испытывал смешанные чувства: с одной стороны, как человек, тот ему понравился, но оказаться вовлеченным в это дело лейтенант опасался: зачем ему такая морока? Так что он истово молил Всевышнего о том, чтобы эта американская жена не объявилась на его территории, особенно теперь, когда она стала притчей во языцех. Кроме того, запросто может оказаться, что она тоже больна… – в общем, как ни любопытно ему было бы на нее посмотреть, но ввиду возможных осложнений по работе и вороха всяких бумаг, которые пришлось бы писать, – нет уж, нет уж, лучше не надо! «Pourvu qu’ils la trouvent là-bas!»[120] – мысленно просил он судьбу.
В калитку постучали. Ахмед распахнул ее, за ней стоял американец: он приходил каждый день в надежде на свежую информацию и каждый день, услышав, что никаких новых известий пока нет, уходил со все более унылым видом. «Я знал, что у того, второго, были нелады с женой, а теперь я, пожалуй, даже знаю, какие именно», – сказал себе лейтенант, обернувшись и увидев несчастное лицо Таннера.
– Bonjour, monsieur,[121] – на ходу напуская на себя веселый вид, поздоровался он с пришедшим. – Новости пока все те же, то есть никаких. Но вечно так продолжаться не может.
Таннер ответил на приветствие и понимающе кивнул, услышав то, что, в общем-то, и ожидалось. Лейтенант дал повисеть положенной в такой ситуации паузе, после чего предложил вместе зайти в дом и, по установившемуся между ними обыкновению, выпить коньяку. За то недолгое время, что Таннер сидел и ждал в Бунуре, эти утренние визиты к лейтенанту стали для него делом привычным и даже обязательным – этаким стимулом, необходимым для поддержания боевого духа. Лейтенант, оптимист по натуре, был легок в общении и говорил простыми словами, будто нарочно приспособленными для понимания иностранца. Приятно было посидеть с ним в великолепно обставленной гостиной, предметы убранства которой, сплавленные воедино действием коньяка, создавали приятный entourage;[122] надо сказать, что только эти регулярные посиделки с лейтенантом и поддерживали Таннера, не давали ему совсем уж погрузиться в бездну отчаяния.
Окликнув Ахмеда, хозяин повел гостя в дом. Они сели лицом друг к другу.
– Еще две недели, и я опять стану семейным человеком, – сказал лейтенант и радостно улыбнулся, главным образом тому, что, пожалуй, у него еще есть время показать американцу девушек народности улед-наиль.
– Очень хорошо, очень хорошо.
Уныния Таннера эта весть не рассеяла. Бедная, бедная мадам д’Арманьяк, думал он. Это же представить невозможно: ей придется провести здесь всю жизнь! Со времени смерти Порта и исчезновения Кит пустыню он возненавидел: справедливо или нет, но вину он возлагал на нее – а кого еще ему было винить в том, что он лишился друзей? Все же пустыня штука настолько мощная, что ее просто нельзя не представить себе в виде живого существа. Одно ее молчание уже наводит на мысль о некоей безмолвно затаившейся, не то чтобы разумной, но сознающей себя силе. (Капитан Бруссар, когда на него однажды вечером накатила болтливость, помнится, сказал ему, что даже французы, с небольшими подразделениями войск углублявшиеся в пустыню, порой доходили до того, что видели там джиннов, хотя и после этого отказывались в них поверить, но это как раз понятно: гордыня-с! Вот и думайте, что это может значить, – помимо того, что бесы, джинны и прочие такие сущности первыми возникают в нашем воображении, когда нечто непонятное надо представить в виде зримого образа.)
Вошел Ахмед, принес бутылку и бокалы. Какое-то время пили молча. Потом лейтенант вдруг говорит (не столько чтобы что-то сообщить, сколько просто желая развеять молчание):
– Гм, да. Жизнь – удивительная штука. Ничто никогда не происходит так, как этого ожидаешь. Причем ясней всего это начинаешь понимать именно здесь; никакие расчеты, никакие научные выкладки здесь не действуют. За каждым поворотом – неожиданность. Когда ваш друг приехал сюда без паспорта и обвинил в краже беднягу Абделькадера, кто мог подумать, что с ним такое случится, да так скоро! – Потом, решив, что логика его высказывания может быть неверно истолкована, добавил: – Абделькадер, кстати, очень огорчился, услышав о его кончине. Он, знаете ли, не таил на вашего приятеля совершенно никакого зла.
Таннер, казалось, не слушал. Мысль лейтенанта тем временем переключилась на другое.
– Вот скажите мне, – вновь заговорил он голосом, в котором звучало любопытство. – Вам удалось убедить капитана Бруссара в том, что все его подозрения относительно мадам были беспочвенны? Или он до сих пор думает, что женаты они не были? В своем письме ко мне он отзывался о ней очень неблагоприятно. Вы показали ему паспорт мсье Морсби?
– Что? – тревожно вскинулся Таннер, решив, что вот сейчас-то у него и начнутся затруднения с французским. – А, да. Паспорт я ему отдал, чтобы он отослал его в консульство, приложив к отчету. Но в то, что они были женаты, он так и не поверил, потому что миссис Морсби обещала предъявить ему свой, а вместо этого сбежала. Поэтому он считает, что полагать, будто он знает, кто она такая на самом деле, у него нет оснований.
– Но они ведь и правда были мужем и женой, не так ли? – тихо продолжил лейтенант.
– Да-да, конечно, разумеется, – нахмурился Таннер, чувствуя себя в какой-то мере предателем уже из-за того, что такой разговор происходит и он в нем участвует.