– А если бы даже и не были, какая разница?
Лейтенант подлил в бокалы им обоим и, видя, что его гость не расположен развивать эту тему, перешел к другой – в надежде, что она не вызовет ассоциаций, болезненных для чувств его визави. Таннер, однако, и к новой теме отнесся с энтузиазмом ничуть не большим. Где-то на заднем плане сознания он вновь и вновь переживал день похорон с Сба. Смерть Порта явилась единственным действительно прискорбным событием в его жизни. Уже теперь он понял, как много потерял, понял, что Порт и впрямь был его ближайшим другом (как же он не сознавал этого раньше?), но все еще считал, что лишь когда-нибудь, когда удастся полностью смириться с фактом его смерти, он найдет в себе силы исчислить полный размер потери.
Таннер был сентиментален, и, как свойственно людям такого склада, его частенько мучила совесть; теперь она страдала оттого, что он не оказал более решительного сопротивления капитану Бруссару, когда тот настаивал на том, чтобы во время похорон были проведены некоторые религиозные церемонии. В результате приходится жить с ощущением, что струсил: он был уверен, что Порт отнесся бы ко всякой такой чепухе на похоронах с презрением и очень надеялся, что друг проследит, чтобы ничего подобного не происходило. И Таннер – да, конечно, возражал, предупреждая, что Порт не был католиком; да он, собственно, даже и христианином-то не был и поэтому должен быть избавлен от всего этого камланья на своих похоронах. Но капитан Бруссар на это ответил не без горячности: «Мсье, все это ваши голословные утверждения. Мало того: когда он умирал, вас с ним не было. О том, каковы были его последние мысли и чего он в последний момент хотел, вы понятия не имеете. Даже если вы искренне желаете взять на себя такую чудовищную ответственность, утверждая, будто знаете все доподлинно, я вам этого позволить не могу. Сам я, да будет вам известно, католик, а главное, командую здесь я». И Таннер сдался. Так что, вместо того чтобы быть похороненным анонимно и безгласно в пустыне (будь то хамада или эрг, не столь важно), как покойный сам того желал бы, Порт оказался удостоен официальных похорон на маленьком христианском кладбище на задах крепости, и при этом не обошлось без фраз, произносимых по-латыни. На взгляд сентиментального Таннера, все это было грубым надругательством, но действенного способа воспрепятствовать этому он не нашел. И теперь переживал, что оказался слаб и в чем-то даже допустил предательство. Лежа ночью без сна, он все думал, думал, и у него даже закрадывалась мысль: а не вернуться ли в Сба, там выждать момент, ворваться на кладбище да и разломать этот дурацкий крестик, поставленный на могиле. Такого рода жест принес бы ему много удовольствия, но подспудно он понимал, что никогда этого не сделает.
Наоборот, будет вести себя разумно и практично, чтобы выполнить то, что сейчас важнее всего, то есть найти Кит и переправить ее назад в Нью-Йорк. Вначале он вполне серьезно думал, что вся эта история с ее исчезновением есть не что иное как кошмарный розыгрыш, что к концу недели она благополучно появится, как появилась тогда, во время их путешествия на поезде из Орана в Бусиф. Поэтому он решил набраться терпения и просто ждать. Потом, когда назначенный им срок миновал, время шло, а о ней не было ни слуху ни духу, он понял, что будет ждать и дальше – если потребуется, до бесконечности.
Он опустил бокал, поставил его на кофейный столик. И, как бы раздумывая вслух, сказал:
– Я здесь останусь до тех пор, пока миссис Морсби не будет найдена.
Сразу же у него возник вопрос: зачем такое упрямство, почему на возвращении Кит у него свет клином сошелся? Ведь не влюблен же он в эту бедняжку! Все его авансы, все знаки внимания к ней делались сами собой, просто из вежливости (все-таки женщина: пусть ощутит себя востребованной) и из тщеславия (а как иначе? – он мужчина!), то есть по большому счету его действия диктовало стяжательство, желание прибавить к коллекции очередной трофей и больше ничего. Так, это поняли, а дальше? А дальше ему открылось, что если не думать на эту тему специально, то даже эпизод с их близостью куда-то исчезает, мысль за него не цепляется, и Кит по-прежнему предстает ему в том же качестве, что и при первой встрече, когда и она, и Порт, произведя на него глубокое впечатление, сделались в его глазах теми единственными людьми на свете, которых он хотел бы узнать поближе. Когда смотришь на нее таким образом, совесть страдает все-таки меньше; и так ведь раз за разом приходится спрашивать себя, что случилось в тот злополучный день в Сба, почему она отказалась открыть ему дверь палаты и призналась она в своей неверности Порту или нет. От всей души он надеялся, что нет; на эту тему даже думать не хотелось.
– Да-а, – протянул лейтенант д’Арманьяк. – Вам не позавидуешь. В Нью-Йорке вас сразу стали бы спрашивать: «И что это ты сделал там с нашей миссис Морсби?» Вернувшись, вы попали бы в крайне неловкое положение.
Внутренне Таннер содрогнулся. Вернуться он, конечно же, не мог. Знакомые обеих семей наверняка и так уже вовсю друг друга донимают вопросами, потому что оба несчастья уже известны матери Порта, которой он послал две телеграммы с промежутком в три дня: тогда он еще надеялся, что Кит объявится; но это ж ведь… они там, а он здесь. Здесь не надо, по крайней мере, смотреть им в глаза, когда ему скажут: «Ага, значит, ни Порта, ни Кит больше нет!» Такое было бы просто выше его сил – нет, это и представить себе невозможно, а если он просидит в Бунуре достаточно долго, он обязательно дождется, ее найдут, из-под земли достанут!
– Да, положение было бы крайне неловким, – согласился он, помимо собственной воли усмехнувшись.
За одну только смерть Порта и то достаточно трудно было бы отчитаться. Обязательно найдутся те, кто скажет: «Господи боже мой, ты что, не мог запихнуть его в самолет и отправить в нормальную больницу – ну хотя бы в город Алжир? Брюшной тиф не убивает в мгновение ока!» И тут ему придется признать, что он их бросил, поехал куда-то один, да и вообще «не справился» с пустыней. Однако даже это само по себе было бы вполне представимо и не смертельно: как-никак Порт пренебрег прививками – вообще никаких вакцинаций перед отъездом не сделал. Но уехать, бросив Кит неизвестно где, было невозможно ни с какой точки зрения.
– Уж это точно, – покачал головой лейтенант, снова мысленно перебирая возможные осложнения, которые все-таки падут на его голову, если пропавшая американка обнаружится не в самом лучшем виде, где бы ее ни нашли. Ведь доставят-то ее сюда, в Бунуру, поскольку Таннер ждет ее именно здесь. – Но вы должны понимать, что ждете вы ее здесь или не ждете, на поиски это не влияет.
Эти слова, едва лейтенант их произнес, заставили его тут же устыдиться, но было поздно, они уже вылетели.
– Да знаю, знаю, – торопливо согласился Таннер. – Но я все-таки буду ждать.
Тем самым тема была исчерпана, и лейтенант д’Арманьяк этот вопрос больше не поднимал.
Они еще посидели, поговорили. Лейтенант упомянул о возможности как-нибудь вечерком вместе посетить quartier réservé.[123]
– Ну, можно, в принципе, – без энтузиазма кивнул Таннер.
– Вам надо отвлечься. Долго печалиться вредно. Я знаю тут одну девушку, она как раз…
Тут он осекся, вспомнив, что давным-давно убедился на собственном опыте: откровенные предложения такого рода, как правило, не пробуждают в человеке любопытство, а, наоборот, губят всякий интерес. Ни один охотник не захочет, чтобы дичь ему кто-то выбирал и за него выслеживал, даже если без этого ее, скорее всего, ему не добыть.
– Ладно. Хорошо, – безучастно кивал Таннер.
Вскоре он встал и принялся прощаться. Он будет так же приходить и завтра, и через день, и каждое утро, пока в один прекрасный день лейтенант д’Арманьяк не встретит его в дверях, впервые по-настоящему сияя, и не скажет: «Enfin, mon ami![124] Наконец-то хорошие вести!»
Выйдя в сад, Таннер опустил взгляд на голую, запекшуюся землю. По ней бегали огромные рыжие муравьи, иногда останавливаясь, чтобы воинственно помахать в воздухе передними лапками и жвалами. Ахмед затворил за ним калитку, и он уныло побрел обратно в пансион.
Обычно после этого он полдничал в накаленной солнцем маленькой, примыкающей к кухне обеденной зале, а чтобы пища была съедобнее, запивал ее целой бутылкой розового вина. Потом, одуревший от вина и жары, поднимался к себе в номер, раздевался и падал на кровать, чтобы проспать до той поры, пока солнечные лучи не станут более косыми, а окружающий пейзаж не лишится части убийственного сияния, которым блещет здесь в середине дня каждый камень. Теперь можно совершить приятную прогулку по окрестностям: в открыточно-яркую Игерму на холме, в довольно многолюдный Бени-Изген, расположенный ниже по долине, в Таджмут с его многоярусными террасами розовых и голубых строений и, конечно же, в обширную palmeraie,[125] где местные жители понастроили себе похожих на кукольные домики загородных особнячков со стенами из красной глины и крышами из выбеленных солнцем пальмовых листьев. Там постоянно слышится скрип колодезных воротов, а плеск воды, переливающейся по узким акведукам, лживо ласкает слух, противореча жесткой сухости земли и воздуха. Иногда целью его прогулки становился огромный базар в самой Бунуре; там он садился где-нибудь в тени аркады и наблюдал, следя за постепенным совершением какой-нибудь нескончаемой сделки, в ходе которой как покупатель, так и продавец в стремлении сбить цену или, наоборот, ее повысить прибегают ко всем мыслимым приемам актерского мастерства за исключением разве что настоящих слез. Бывали дни, когда он всех этих ничтожных людишек от всей души презирал: они же как ненастоящие – просто гротескные недочеловеки какие-то, как можно их всерьез считать равными прочим обитателям планеты! Это бывало в те дни, когда его приводили в ярость мягкие ручонки маленьких детишек, которые неосознанно хватали его за одежду или натыкались на него в уличной толчее. Поначалу он принимал их за карманников, а потом понял, что они просто пользуются им как опорой, чтобы быстрее продвигаться сквозь толпу, словно он дерево или стена. Это злило его еще больше, он яростно их отталкивал: дети все до единого были золотушные, в большинстве своем лысые, с темными черепами в подсыхающих болячках, обсиженных сплошным слоем мух.