Но бывали и другие дни, когда его состояние не было столь нервным; в такие дни, глядя, как медленно движутся вдоль рядов базара невозмутимые старцы, он говорил себе, что, если, дожив до их возраста, сумеет выступать с видом такого же достоинства, можно будет смело говорить себе, что жизнь прожита правильно. Потому что на их лицах естественным образом отражалось внутреннее благополучие и удовлетворенность. Не особенно об этом задумываясь, он постепенно пришел к выводу, что прожить жизнь так, как ее прожили они, пожалуй, стоило.
Вечера он просиживал в фойе пансиона, играя в шахматы с Абделькадером, противником, как оказалось, хотя и медлительным, но вовсе не пустячным. В результате этих ежевечерних посиделок они с Абделькадером сделались закадычными приятелями. Когда гостиничная прислуга выключала в заведении все фонари и лампы, кроме той, что горела в уголке, где они сидели за доской, и они оставались последними, кто еще не спит во всем доме, они иногда попивали вместе перно, после чего Абделькадер, шкодливо улыбаясь, собственноручно мыл и убирал бокалы: совсем ни к чему людям знать, что и он способен иногда употребить спиртное. Таннер поднимался к себе в номер, ложился и забывался тяжелым сном. А проснувшись, думал: «Может, сегодня…» – и к восьми уже выходил на крышу в трусах позагорать; туда же каждый день ему приносили завтрак, там он пил кофе и штудировал французские глаголы. Потом жажда новостей становилась нестерпимой – значит, пора идти наводить справки.
Случилось неизбежное: совершив бесчисленное множество поездок из Мессада во всех направлениях, Лайлы вновь наведались в Бунуру. А чуть опередив их, на старом военном грузовике прибыла группа французов, которых тоже разместили в пансионе. Таннер как раз спустился к ланчу, когда до его слуха донесся знакомый рев «мерседеса». Поморщился: какое занудство – терпеть тут еще и присутствие этой парочки! Он совершенно не был расположен через силу кланяться и улыбаться. Дальше шапочного знакомства его отношения с Лайлами так и не пошли – отчасти потому, что они уехали из Мессада всего через два дня после того, как привезли туда его, а отчасти по причине отсутствия у него какого бы то ни было желания, чтобы эти отношения развивались. Миссис Лайл – глупая, жирная, болтливая тетка, а Эрик – великовозрастный балованный маменькин сынок; таково было его к ним отношение, и он не собирался его менять. О причастности Эрика к истории с паспортами Таннер не догадывался: полагал, что они были украдены из отеля в Айн-Крорфе сразу оба, наверняка каким-нибудь местным со связями в уголовном мире или непосредственно с легионерами из Мессада.
Тут в холле раздался приглушенный голос Эрика:
– Гляди-ка, мамочка, еще не хватало. Тут до сих пор валандается этот обалдуй Таннер!
По всей видимости, шустрый юнец успел уже пробежать глазами список постояльцев, вывешенный над стойкой регистратуры. И тут же на него накинулась мать:
– Эрик! Ты что, дурак? Молчи! – послышался ее театральный шепот.
Таннер допил кофе и через боковую дверь вышел на удушающую жару, надеясь пробраться к себе в номер незамеченным, пока они сидят за ланчем. Маневр удался. Но посреди сиесты в номер постучали. Проснуться получилось не сразу. Открыл дверь, за ней хозяин пансиона с извиняющейся улыбкой на лице.
– Вам было бы не очень сложно переехать в другой номер? – спросил Абделькадер.
Таннер поинтересовался, зачем это.
– Дело в том, что у меня сейчас только две свободные комнаты остались – одна слева от вашей, а другая справа. А тут приехала английская леди с сыном и хочет, чтобы они жили в смежных комнатах. Говорит, что иначе ей боязно.
Портрет миссис Лайл, нарисованный Абделькадером, как-то не вязался с представлением о ней Таннера.
– Ну ладно, – проворчал он. – Что одна комната, что другая… Присылайте боев, пусть переносят вещи.
Абделькадер благодарно потрепал его по плечу. Пришли бои, отперли дверь между его комнатой и той, что рядом, начали перетаскивать чемоданы. Посередине процесса в освобождаемую комнату вошел Эрик. Увидев Таннера, встал как вкопанный.
– Ага! – воскликнул он. – Надо же! Кто бы мог подумать, старик! По моим расчетам, вам пора бы уже быть где-нибудь в Тимбукту.
– А, привет, Лайл, – сказал Таннер.
Оказавшись с Эриком лицом к лицу, он обнаружил, что едва может заставить себя смотреть на него, а не то чтобы коснуться его руки. Он даже сам не ожидал, что юнец будет ему так противен.
– Вы уж простите этот глупый мамочкин каприз. Она просто очень устала с дороги. Ехать сюда из Мессада – это что-то жуткое, мама все нервы себе измотала.
– О, сочувствую.
– Так что вы уж не сердитесь, что мы вас этаким манером шуганули.
– Да ничего, ничего, – проговорил Таннер, придя в ярость от такой формулировки. – Когда уедете, переберусь обратно.
– А, конечно. А о супругах Морсби что-нибудь слышно?
Таннер давно заметил, что Эрик, когда с кем-нибудь разговаривает, если уж смотрит собеседнику в глаза, то взглядом настолько цепким и пристальным, что кажется, будто он сверлит им тебе мозг, пытаясь доискаться там истинной подоплеки сказанного, – мол, что мне твои слова? слова это пустой звук! В этот раз Таннеру показалось, что парень приглядывается к нему со вниманием еще и большим, чем обычно.
– Да, – через силу выговорил Таннер. – С ними все в порядке. Извините. Пойду, пожалуй, впаду опять в дрему, так не ко времени прерванную.
Он вышел в межкомнатную дверь и оказался в соседнем номере. Когда бой внес туда последний из чемоданов с пожитками, Таннер запер дверь и лег на кровать, но заснуть не получалось.
– Ну и мразь, господи прости! – проговорил он вслух и добавил, злясь на себя за то, что поддался: – Какого черта они о себе воображают?
Вся надежда была на то, что тянуть из него вести о Порте и Кит клещами Лайлы не будут, иначе придется им что-то рассказывать, а этого ему очень не хотелось. Оповещать Лайлов о трагедии, а тем более искать их сочувствия Таннер не собирался, надеясь справиться своими силами: принимать от них соболезования ему было бы нестерпимо.
В тот же день ближе к вечеру он шел через фойе. Там в сумеречном, чуть не подземном свете сидели Лайлы, звякали чашками. Миссис Лайл повсюду разложила свои старые фотоработы, некоторые даже прислонила к жестким кожаным подушкам вдоль спинки дивана: Абделькадеру предлагалось какую-нибудь выбрать, чтобы повесить рядом со старинным ружьем, украшающим стену. Заметила, что в дверях нерешительно мнется Таннер, и встала его поприветствовать.
– Мистер Таннер! Как я рада! Вот уж не ожидала вас увидеть! Вот вы уехали из Мессада, а я потом все думала: как же вам повезло! Или как умно вы поступили – не знаю уж. Когда мы вернулись туда, покончив со всеми поездками, там оказалось совершенно невозможно находиться: зверский климат! Просто жуть какая-то! И конечно, тут же разыгралась моя малярия, свалила в постель. Я думала, мы никогда оттуда не выберемся. Да еще Эрик с его дурацкими выходками.
– Рад снова вас видеть, – сказал Таннер. Он думал, что окончательно с ней распрощался в Мессаде, и теперь отчаянно изыскивал в себе последние остатки привитой воспитанием вежливости.
– Завтра мы поедем смотреть развалины. Они очень древние, остались еще от гарамантов. Вы обязательно должны поехать с нами. Это невероятно интересно!
– Я очень благодарен вам, миссис Лайл…
– Давайте к нам, будем пить чай! – вскричала она, хватая его за рукав.
Еле от нее отбившись, он направился в пальмовую рощу и принялся бродить там под деревьями, наматывая милю за милей вдоль бесконечных глинобитных стен и все более проникаясь ощущением, что этак, пожалуй, он из Бунуры никогда не выберется. По непонятной причине после того, как на горизонте снова появились Лайлы, ощущение возможности того, что Кит найдется, сделалось еще более призрачным, чем прежде. На закате повернул назад и до пансиона добрался уже в темноте. У себя под дверью обнаружил телеграмму, текст которой был написан почему-то от руки фиолетовыми чернилами и таким почерком, что поди еще разбери. Телеграмма была за подписью американского консула в Дакаре и пришла в ответ на множество запросов: «ИНФОРМАЦИЕЙ О КЕТРАЙН МОРСБИ НЕ РАСПОЛАГАЕМ ЧТО-ТО УЗНАЕМ СООБЩИМ». Он бросил листок в мусорную корзину и сел на штабель чемоданов Кит. Некоторые из них были из багажа Порта; теперь все они принадлежали Кит, но хранились в его комнате, ждали.
«Сколько же так может продолжаться?» – спрашивал себя Таннер. Он задыхался, словно рыба, вынутая из воды; бездействие сказывалось на нервах. Нет, ну, с одной стороны, конечно, правильно – сидеть тут, ждать, когда Кит объявится, где-нибудь вынырнет из этой чертовой Сахары, – но вдруг этого не произойдет никогда? Вдруг (нельзя ведь сбрасывать со счетов и такую возможность) ее вообще уже нет в живых? Должен быть какой-то предел ожиданию, окончательная дата, после которой ему придется отсюда уехать. И что тогда? А тогда (он это видел чуть ли не воочию) ему придется вновь войти в квартиру Хьюберта Дэвида на Восточной пятьдесят пятой стрит, где когда-то он впервые встретил Порта и Кит. Там будут все их общие знакомые; некоторые станут шумно сопереживать, некоторые возмущаться; кто-то будет молча, с понимающим и презрительным видом поглядывать, вслух ничего не говоря, но много чего по сему поводу думая; ну а для кого-то все происшедшее будет этаким героико-романтическим эпизодом, трагичным, но, в общем-то, проходным. Нет, никого из них он видеть не желает. Чем дольше он здесь проторчит, тем более отдаленным сделается случившееся и тем менее острым и определенным будет их осуждение, направленное лично на него, это уж точно.
В тот вечер шахматы радовали его куда меньше обычного. Абделькадер заметил его рассеянность и внезапно предложил прекратить игру. Обрадовавшись возможности лечь спать пораньше, Таннер поймал себя на том, что думает о новой комнате и в особенности о качествах новой кровати, надеясь, что она не преподнесет ему неприятных неожиданностей. Попрощавшись с Абделькадером до завтра, он медленно пошел вверх по лестнице в полной уверенности, что Бунуру придется лицезреть еще и в зимнем ее обличье. Ничего, жизнь здесь дешевая, его финансы выдержат.