Дважды за день мелькнуло рядом одно и то же лицо – опасность. Слишком пристальный взгляд – опасность. Резкое движение собеседника, странный привкус напитка, посторонний запах в твоей комнате, легкий щелчок в телефонной трубке – опасность, опасность, опасность. Палач был готов к тому, что в любой момент эта самая опасность может возникнуть вне его, атаковать и попытаться уничтожить.
Она может выглядеть как угодно, может маскироваться и притворяться, но одного опасность не может изменить, не может спрятать своего очень важного признака – она всегда приходит извне. Она – порождение внешнего мира, мира людей, слабых и грязных. Поэтому ей никогда не удастся застать его врасплох. Он всегда готов к этому нападению и знает, как на него реагировать.
Но что делать, когда удар идет изнутри, когда подводит то, что Палач всегда считал самым надежным в мире – он сам.
Палач осторожно встал с кровати, стараясь не потревожить Дашу. Можно было обвинить во всем ее, ее неожиданный срыв и необходимость вывести ее из кризиса. Но если Даша только его оружие, то как можно ее обвинять? Для себя Палач уже давно решил, что оружие не может нести ответственность за совершенное. Так он снимал с себя ответственность, но сейчас это делало его виноватым.
Палач сильно потер лицо руками. Подошел к окну. Солнце уже не слепило. До наступления темноты еще было много времени, но горы встали между солнцем и раскаленным за ночь городом, и как ширма, не останавливая свет, делали его более мягким.
Наступал момент, которое Палачу, несмотря на его отвращение к летним курортам, почти нравилось. Люди, получив ежедневную порцию солнечной радиации, расходились по домам и оставались там в ожидании ночи.
В любое другое время и в любом другом месте ночь прекращала истерическую активность людей, но на курортах наступление темноты только открывало второй ежедневный приступ веселья.
Днем солнце выдавливало толпы людей из домов словно зубную пасту из тюбика. Однородная масса ползла по улицам к пляжам и там застывала с небольшим перерывом на обед, когда под открытым небом оставалось только безумное солнце и безумцы, в это солнце влюбленные. Когда солнце садилось, людей на улицу как вакуумом высасывало опустевшее небо, и будто мухи, люди летели на огни и запахи набережной, и будто мухи бесформенным облаком зудели в неподвижном ночном мареве до тех пор, пока усталость наконец не укладывала их в постели. До утреннего приступа курортного безумия.
Вот эту паузу между солнечным безумием и ночным сумасшествием и старался использовать Палач для того, чтобы хоть на несколько минут прийти в себя от постоянного напряжения и чувства брезгливости. Иногда, когда позволяли обстоятельства, он просто сидел и наблюдал, как меняет небо свой цвет от полуденного оттенка расплавленного олова до черного цвета наступившей ночи.
Потом на небе появлялись звезды и толпы людей снова начинали предаваться радостям жизни. И ее гнусностям.
Остывающий цвет неба сулил прохладу, но Палач слишком хорошо знал, что и ночь не принесет облегчения. На небе уже давно не появлялись облака, и две недели воздух оставался неподвижным.
Пыль, поднимаемая автомобилями и людьми, запахи и даже звуки оставались над городом, и если ночь в этом смысле чем-то отличалась от дня, то только тем, что днем весь этот чад поднимался к небу, закрывая его белесой дымкой, а ночью все это оседало легчайшей пылью на ничего не подозревающий курорт. В следующий день все это взлетит снова и снова упадет на следующую ночь и так до тех пор, пока вся грязь и все нечистоты города окажутся в воздухе, и люди не начнут ходить, разгребая застывающий воздух перед собой руками, пока каждый вдох не станет проникать в легкие с шуршанием, пока…
Либо пока небо не смилостивится и не смоет всю эту грязь дождем. На землю обрушатся потоки, и все-все будет смыто и утоплено, все будет снесено и разрушено, все…
Палач встряхнул головой. Плохо, он никак не может вернуть себе ясный взгляд на окружающее, он слишком подвержен эмоциям. Все это застало его врасплох. Будто он перепрыгивал пропасть, и на полпути тело его сковало параличом. Полет все еще продолжается, но уже понятно, что на финише будет не приземление, а падение.
Палач поймал себя на том, что движется медленно и осторожно, будто боится разорвать плавающую в комнате тишину. Тысячи липких невидимых нитей облепили его тело, сковывали его движения и даже его мысли.
Сняв на ходу с себя остатки одежды, Палач вошел в ванную, стал под душ и повернул вентиль крана. Холодная вода резко ударила его по лицу. Палач стоял под режущим холодным душем с закрытыми глазами. В мозгу его все еще звучал тихий голос семнадцатилетней Даши: «Я тебя люблю, слышишь, Слава, люблю. Я тебя всегда любила. Слышишь, Слава, слышишь?». Этот голос звучал так явственно, что Палач зажал уши руками. «Я тебя люблю…» – голос продолжал звучать.
Палач сильно ударил в белый кафель стены. Левой рукой. Потом удивленно поднес руку к глазам. Клочки разорванной кожи, быстро набухавшие ягоды крови и белесые ссадины там, где кровь выступала недостаточно быстро. Боль запаздывала, но возникла вдруг простая мысль, разом стершая слабый Дашин голос в его голове. Он ударил в стену левой рукой, сильно, разбивая в кровь костяшки пальцев, ударил слепо, но… он бил левой рукой. Даже в истерике он берег свою рабочую руку.
Палач смотрел на кровь, стекающую по его руке, на следы крови, смываемые брызгами воды с кафеля стены, и думал, что он прав, что он действительно не человек, что он оружие, раз даже в минуту неестественной слабости помнит о своем предназначении.
Он должен убивать, а для этого ему понадобится правая. Палач выключил воду, осторожно, чтобы не испачкать полотенце, вытерся. Так же осторожно он оделся, тихо подошел к спящей Даше и внимательно посмотрел в ее лицо. Даша спала очень тихо. Ее лицо было умиротворено и выражало… Палач резко отвернулся. На лице Даши было выражение счастья.
Теперь она будет спать, подумал Палач. Она всегда спит после этого. Палач решительно отбросил мысль о том, что сегодня все происходит не так.
Прежде чем Даша проснется, он успеет вернуться или пришлет Володю. Палач вышел из номера, прикрыл за собой дверь. Возле стола дежурной по этажу стояла молодая женщина. Палач мельком взглянул на нее и спустился по лестнице в вестибюль.
Как бы Палач не пытался убедить себя в том, что спокойствие вернулось, но это было не так. Палач не обратил внимания на изучающий взгляд молодой женщины и на бегающие глаза дежурной по этажу. И он даже не услышал, как дежурная громким шепотом сказала:
– Вот, Марина, это ее клиент.
Прихода Марины Ольга Семеновна Мусоргская дождалась с трудом. Желание сообщить о появлении чужой проститутки было даже сильнее желания получить с той процент. В первую минуту Ольга Семеновна действительно была готова молчать, если бы пришлая блядь отстегнула ей немного от своего гонорара. Ведь не за копеечную же зарплату здесь сидит жена старшего лейтенанта милиции. Муж и так приносит в дом достаточно денег, чтобы не чувствовать в них особого недостатка.
Нет, денег никогда не бывает много. Даже в самый раз их не бывает никогда. Просто подсознательно Ольга Семеновна понимала, что не все купишь за деньги. Если бы кто-нибудь при ней в слух произнес эту фразу из коммунистического прошлого, Ольга Семеновна засмеялась бы ему в лицо. Однако где-то в пыльных сумерках ее подсознания тлела забавная мыслишка о том, что работает она здесь, на втором этаже гостиницы, не ради денег, а ради власти.
Кто-нибудь другой мог бы только посмеяться над мизерной этой властью дежурной по этажу, но для Мусоргской это был предел ее возможностей. Это был ее максимум власти. Она могла прикрикнуть на жильца, но это особого удовольствия не приносило. Другое дело – шлюхи. Вот эти отрабатывали полностью.
Они зависели от нее. Пусть по мелочи, по ерунде, но зависели. В любой момент могла Ольга Семеновна не впустить шлюху с клиентом в номер, или устроить проверку в самый неподходящий момент, или еще что-нибудь покруче. Все девки помнили и передавали новеньким тот случай, когда особенно независимая девка неожиданно попала в милицию с обвинением в хранении наркотиков с целью продажи.
Ее называли Мусоркой, но это было не только констатацией того факта, что муж ее имел прозвище Мусор. Ольгу Семеновну обходили стороной, как обходят стороной мусорное ведро, чтобы оно, не дай Бог, не перевернулось и не вывалило наружу весь мусор и весь смрад, накопившиеся внутри.
Сколько там могла дать ей приезжая? В лучшем случае пять баксов. А удовольствие от зрелища расправы над нарушительницей правил стоило куда больше. Мусорка помнила, как расправилась Марина с одной заезжей, наградившей курортника триппером. Бедняга сразу от врача примчался в гостиницу и устроил шлюхе скандал в присутствии дежурной по этажу. Через полчаса об этом уже знала Марина, а еще через полчаса нашкодившая шлюха отправилась на излечение в больницу. Вначале ей зашили физиономию, а потом уже вылечили от триппера.
Очень не терпелось Ольге Семеновне сдать девку. Так не терпелось, что при появлении в гостинице Марины на лице Мусорки появилась улыбка.
– Здравствуй, Мариночка. Как самочувствие? Эта жуткая жара меня просто изводит. Хотя бы дождик прошел небольшой. Правда? Ведь твоим девочкам это бы не повредило? Правда?
– Что-то случилось, Семеновна? – спокойно поинтересовалась Марина. Она прекрасно знала цену Мусоркиным улыбкам и всегда старалась держать ее на дистанции. Маринины девчонки называли дежурною по этажу в глаза Ольгой Семеновной, а между собой Мусоркой. Марина всегда именовала Мусоргскую Семеновной, чем неизменно приводила тув состояние тихой ярости. При каждом удобном случае Ольга Семеновна любила подчеркнуть свою интеллигентность, а это сельское обращение по отчеству как-то сразу подчеркивало напрасность этих потуг. Но и придраться было не к чему.