Симоненко вылез из машины и очень медленно пошел к киоску. Свидетели. Свидетели погибли почти одновременно. И женщина, и Вася Кинутый. И Гопа с Серым. Почти одновременно кто-то убрал свидетелей. И у Симоненко на руках сейчас остался только один человек – тот, кто сейчас лежит в больнице, и который назвался убийцей.
Симоненко остановился, потом повернулся и быстро вернулся к «волге». Нужно усилить охрану в больнице. Двух человек мало, не дай бог, они попытаются убить того парня. В конце концов, черт с ним, с этим ублюдком, не должны пострадать его люди. Не должны ни в коем случае.
Для подполковника фраза «его люди» никогда не была набором пустых звуков. Его люди находились под его защитой. И карать их он тоже старался собственноручно. Это его люди, и он не позволит никому безнаказанно их убивать.
Пока подполковник отдавал распоряжения по телефону, к машине прибыл запыхавшийся старший лейтенант. Подполковник обернулся к нему и поморщился. Он не любил этого участкового, и эта нелюбовь формировалась где-то на генетическом уровне.
Симоненко понимал всю иррациональность этой неприязни, старался убедить себя в том, что этот Мусоргский не лучше и не хуже остальных участковых, но ничего не мог с собой поделать. Еще когда Симоненко был молодым опером, его часто выручало чутье на людей, и он привык доверять этому чутью. Чутье предупреждало его и в этом случае, но Мусоргский тоже относился к его людям, и пока не были доказаны его грехи, он тоже находился под защитой Симоненко.
Волнуется участковый, автоматически отметил Симоненко. Можно его понять – второй случай на участке за сутки. Не каждый день выпадает обнаружить почти десяток покойников в кафе. Движением руки Симоненко прервал рапорт участкового и протянул ему руку:
– Здравствуй.
– Здравствуйте, товарищ подполковник, – ответил на рукопожатье Мусоргский, и подполковника передернуло от прикосновения ладони старшего лейтенанта. Симоненко отпустил руку. Он честно пытался преодолеть брезгливость и не мог. От участкового разило потом так, что Симоненко вспомнил его прозвище – Мусор.
– Не везет тебе, старлей.
– Да, это, не везет, – Мусоргский двигался рядом с подполковником, стараясь ступать в ногу.
– Ты вот, что, Мусоргский, подготовь мне на завтра рапорт об этом Кинутом, что, как, с кем. Походи с утра по участку, поспрашивай. Заодно, аккуратно, выясни у старушек, может, кто видел кого у «Южанки». Ходят слухи, что там были свидетели. Понял?
– Так точно, товарищ подполковник, – Мусоргский снял фуражку и вытер платком лоб, – сделаю.
– Лады. Теперь вот, тут у нас киоскерша психует, нужно отвести ее домой, объяснить мужу и предупредить, чтобы завтра дома посидела. Мы, если понадобится, вызовем. Ты эту торговку знаешь?
– Кого, эту? Нинку? Хорошо знаю, я на участке всех знаю.
Само собой, должен знать, столько лет на участке. Столько лет, всех должен был выучить, подумал Симоненко. И не нужно ему так волноваться и стараться изобразить из себя служаку. Волнуется.
Симоненко подошел к сидящей на скамейке возле киоска Нинке и тронул ее за плечо:
– Уже успокоилась? Ну и хорошо. Тебя вот участковый проводит домой, чтобы не страшно было.
Подполковник почувствовал, как плечо под его рукой задрожало, Нинка не оборачиваясь поднялась. Побледнела она, что ли, подумал Симоненко. Может, показалось. А, впрочем, ее можно понять. Вообще всех можно понять, для всего можно придумать объяснения. Даже для того, почему три здоровых мужика лежат с развороченными черепами, почему сорвалась с трассы машина, и почему подполковник милиции выслушивает указания от преступника. Для всего можно придумать объяснения. Вот только не всегда удается понять истинные причины.
– Ладно, Мусоргский, двигай, – сказал Симоненко, – до свидания, Нина.
Нинка, двигаясь как во сне, опустила ставни на окнах киоска, закрыла дверь на ключ и, с трудом передвигая ноги, стараясь не оглядываться на участкового, пошла в сторону дома.
Возле Симоненко взвизгнул тормозами УАЗ с включенной мигалкой. Из машины вышла женщина лет сорока. Жена хозяина дома, понял Симоненко, привезли.
Он шагнул к ней навстречу, хотел поздороваться, но женщина его опередила:
– Убили? Васю убили? А Малявка? Малявка где?
– Какая малявка?
– Да алкаш этот, Малявка. Это он целый день ошивался у нас, чего-то шептались с Васей.
– Малявки там нет.
– Это он, Малявка, это он Васю моего! – заголосила жена убитого.
Вдова, поправил себя Симоненко, вдова. И что странно, хоть за время работы в милиции к этому уже нужно было привыкнуть, но всегда поражала подполковника реакция жен и вдов на несчастье, произошедшее с их мужьями. Как бы ни изгалялся над своей женой покойник, как бы ни наплакалась она от него за время супружества, но крик, истерика, слезы – все это было всегда искренним.
Осталось только выяснить – кто этот самый Малявка. И найти его. Как можно скорее, потому что свидетели в этом сезоне живут недолго.
Графин съехал с базара – его проблемы. У него всегда не хватало куража. Не было в нем желания раскровянить кому-нибудь хлебало или вставить девке пистон, не обращая внимание на ее хипешь. Ну и хер с ним, пусть на атасе постоит – самое его дело. Сявка и Локоть даже не оглянулись, когда Графин поднял что-то с песка и остался стоять у лестницы. Может, и правда кто-то решил свою шалаву сводить ночью на пляж. Тогда Графину придется что-то делать.
А у них дело и так есть. Классное дело! Нужно только разложить на песке бабу и вставить ей… Слаще этого – только если девке целку сломать. Пусть покричит, потом спасибо скажет.
Локоть потерял бабу из виду и остановился.
– Ты чего? – ткнул его в бок Сявка.
– Куда она делась?
– Ушла вперед, к причалам.
– Давай быстрее, – прохрипел Локоть.
Он чувствовал добычу и хотел настичь ее как можно быстрее. Уже не первый раз они вот так гнали женщину, и всякий раз это доставляло ни с чем несравнимое удовольствие.
Дело не в том, что он хотел трахнуть бабу. С этим у него никогда не было проблем. Когда у него были бабки – он мог потратиться на шлюху, да и сами бляди предпочитали потерпеть под ним немного, чем потом ощутить на себе его злость. Локоть редко встречал равного себе по силе, да он и не стремился к выяснению вопроса кто сильнее в драке.
Драка для него была способом расправы сильного со слабаком. Не победить, а унизить – только это приносило удовлетворение. Он любил чувствовать себя сильным. Для этого ему нужны были слабые. Наметив жертву, он не сразу расправлялся с ней. Ему нужно было поиграться, насладиться ужасом жертвы, ее бессилием и только потом нанести удар.
Все вокруг его ненавидят, так какого хера он будет с ними церемониться. Он мог бы стать убийцей, но для этого он был слишком труслив.
Локоть был труслив, а потому всегда расчетлив в выборе жертвы. Она должна быть слабой. Если соперник равен по силе – его нужно валить внезапно, из-за угла. И еще Локтю нужны были бабы. На них он сгонял злобу, над ними ощущал свое превосходство. Баба всегда была слабее. Баба всегда хочет, чтобы ее завалили на спину. Если отбивается – значит хочет, чтобы ее отмудохали, прежде чем натянуть.
Локоть выплескивал свое возбуждение на женщин. Если ему просто нужно было расслабиться – помогали бляди. Если у него возникали проблемы посерьезнее – женщину нужно было взять силой. Если вдруг намеченная жертва не бежала, не вырывалась и не кричала – у Локтя могло пропасть всякое желание.
Поэтому чаще всего он и работал в паре с Сявкой. У того все было наоборот. Ему не нужно было выплескивать свою злобу и раздражение, ему не нужно было искать на кого обрушиться в эту минуту. Для него просто единственным способом возбудиться было выбрать объект насилия. Они были как сообщающиеся сосуды ненависти. Один насиловал, чтобы успокоиться, а другой – чтобы достичь пика возбуждение.
Они были разными, их преследовали разные кошмары, но эта разность и соединяла их, делала похожими друг на друга.
Выбранная жертва не бежала, дура-девка даже не заметила, что за ней прутся два охотника, похожие друг на друга, как два пса из одной своры. Бежали они тяжело, путаясь в песке, духота, которая даже возле самого моря не отпустила их, и водка, влитая за этот вечер, сковывали их мысли и движения, но с каждым шагом они приближались к жертве, которая остановилась на самом краю причала и что-то рассматривала, запрокинув голову.
Первым к ней подбежал Локоть. Глаза его застилала пелена, весь мир вращался вокруг него, в голове стучало. Вот она, сука, вот ее он сможет смять и унизить. Локоть схватил ее за плечо и рывком развернул к себе.
Только в это мгновение Даша почувствовала и поняла, что она не одна под этим усыпанным звездами небом. С ресторана, куда она пошла, повинуясь, скорее музыке и шуму, чем рассудку, Даша не воспринимала весь круговорот лиц и тел вокруг себя иначе, чем фон, фон на котором была она, семнадцатилетняя девчонка, очнувшаяся ото сна посреди полубезумного праздника.
Она очень смутно помнила, как это можно просто быть среди людей, как можно просто наслаждаться звуками и запахами. Она пропускала все эти звуки, огни, тени и движения сквозь себя, и ощущение, возникающее при этом, рождало в ней чувство полета. Как долго она жила без него, так долго, что даже забыла, какое наслаждение может доставить прикосновение к ногам теплой морской воды и нагретого за день песка пляжа.
Подумав об этом, Даша уже не могла думать ни о чем другом. Но она не бежала, не летела на вновь обретенных крыльях к пляжу. Даша сознательно оттягивала момент встречи. Она словно играла в прятки со своими чувствами, со своим вернувшимся детством.
Музыка и гам набережной – это было так весело, каждая минута, которую она теряла, медленно идя сквозь толпу, усиливала предвкушение радости. Даша буквально заставила себя выпить коктейль, сидя возле стойки бара. Ее тянуло к песку и морю, но она боролась с собой, зная, что все равно уступит, но ей хотелось именно оттянуть мгновение радости.