Немного отдохнул: после товарища Анисимова — «посетителей» не было весь день! Распугал он их, как крупная щука — распугивает всякую мелочь в какой-нибудь луже…
Не обошли меня своим вниманием и правоохранительные органы в лице самого Начальника волостного (районного) управления милиции НКВД[3] — какого-то там «уполномоченного», товарища Каца Абрама Израилевича.
Тоже блин — надымил куревом, хоть топор вешай и бей им товарища Каца по его кудрявой головёшке — что мне очень хотелось проделать!
Если товарищ Анисимов был похож на слегка приблатнённого лысого биндюжника — волей судеб усевшегося в кресло председателя колхоза и, до сих пор этот факт в полной мере не осознавший, то товарищ Кац был похож…
Просто на еврея, одетого в видавшую виды кожаную куртку!
Хотя глава местных милиционеров всем по ушам трёт про своё трудное детство в семье простого еврейского сапожника, его прежние дружки успели сболтнуть — что он был родом из достаточно обеспеченной семьи, владеющей ломбардом и десятков мелких лавок в каком-то восточнопольском местечке.
Как он здесь очутился?
Необъяснимый ничем вменяемым, акт властей Империи — при Великом отступлении из Польши в 1915 году, насильно выселивших евреев из «Черты оседлости» и расселивших их по всей России! Озлобленные и находящиеся буквально на грани выживания, они после Октября первыми шли в Красную Гвардию и ВЧК: во-первых, чтоб элементарно выжить среди чужого для них народа, а во-вторых — чтоб элементарно отомстить… Ведь, при выселении — а делали это по большей части казаки, с ними не церемонились! При малейшем подозрении в шпионаже в пользу Германии, евреев вешали без всякого суда и следствия. А при «эвакуации», множество их стариков и детей умерло в дороге от болезней и голода. Про утраченное имущество — за которое любой еврей удавится, я уже не говорю.
Многое в истории Российской Гражданской войны становится понятным, если знать влияние этого «еврейского» фактора — в частности пресловутое «расказачивание».
К великому сожалению, абсолютным большинством жертв их мести — были люди, никаким боком непричастные к их еврейским бедам.
И, этот по рассказам — из таких же!
Правда после того «восстания», Кац в значительной мере поубавил свою прыть, ну а потом и вовсе «остепенился» — женившись на дочери местного предводителя дворянства. Бывшего, разумеется…
Что самое поразительно, чему больше всего удивляются местные — так у них совет да любовь! Меня это впрочем, нисколько не удивляет: надо отдать им должное — у евреев отношение к женщинам довольно почтительное и, слабому полу это не может не нравиться.
К Абраму Израилевичу, у меня с первого взгляда появилась стойкая антипатия!
Ко мне он явился не один — а с двумя другими товарищами в форме и, его визит сразу стал напоминать то — ли арест, то ли просто — задержание. Мой названый отец забеспокоился было, но совершенно напрасно: всего лишь опрос в связи с моим «ограблением», хотя вроде — никто из нас заявление не писал.
Опять же понятно: так же как и остальных визитёров — главу местного НКВД дрючит дефицит общения в сельской местности…
Но мент он и, в Африке — мент!
Просто так зайти и поболтать, он не может — обязательно надо со своими дешёвыми «спецэффектами».
Освоившись в доме, после всех положенных при проведении подобных мероприятий «официальных церемоний», главный ульяновский мент спрашивает:
— Расскажите, товарищ Свешников, как Вас ранили белополяки.
Не иначе — «ловит», Алан Пинкертон, чёртов!
— Извините, товарищ Кац… Я был контужен, а не ранен.
Притворно расширяет очи — типа, забыл:
— Ах, да! Запамятовал, извините… И всё же расскажите.
Несколько недовольно замечаю:
— Вы — «запамятовали», а мне — конкретно память отшибло! Боюсь, ничего особо интересного рассказать не смогу: амнезия — потеря памяти, то есть… Здесь помню, здесь не помню — как-то всё фрагментально… Отрывочно стало быть.
Однако, не слезает и лёгким нажимом:
— Расскажите, что помните.
Однако, какой настойчивый мент попался! Ладно…
«Не так давно» приходилось читать книгу Соломона Бройде «В плену у белополяков»… Слегка напрягши память, начинаю сумбурно-раздражённо рассказывать оттуда, несколько корректируя конечно:
— Помню — шли в атаку: я бежал впереди роты — «УРА!!!». Потом слышу отдалённый орудийный выстрел и следом шелест снаряда… Вот «шелест» превращается в какой-то леденящий душу хрип — «ХХХРРР!!!» Как удавленник, «танцующий» в петле… На единый миг, «хрип» замирает и, вместе с ним замирает душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце…
— Шестидюймовым «чемоданом» врезали паны, — вполголоса прокомментировал милиционер у окна.
— Потом, ничего не помню — даже самого взрыва, только летящую в небе чью-то папаху. Потом, удар об что-то твёрдое и всё куда-то проваливается — ни бойцов, ни лошадей, ни папахи. Сколько времени продолжалось моё беспамятство? Минуту, часы, сутки, годы, века…? Я не знаю… Мне холодно. Я лежу в грязи. Всё мое тело, все его поры насквозь пропитаны болью и грязью. Липкая, холодная, она пластами накатывается на грудь. Мне больно, я задыхаюсь… Хочется выть от тоски, громко вопить о спасении. Но из горла судорожно выталкиваются короткие лающие стоны…
Должно быть, я рассказывал с должным выражением: слушатели, аж рты — как вороны с сыром раскрыли!
— Кхе, кхе, — закашляв, товарищ Кац прервал поток моего сознания, — так Вы значит, находились в госпитале, когда…
— Открываю глаза — передо мной чье-то худое с бородкой лицо. Рядом койки, на них люди — покрытые чем-то белым. По стенам ползают тревожные блики одинокого фонаря. Я в больнице… Я болен… Я среди живых. Скорее бы забыться и заснуть. И, снова впадая в длительное забытье, я слышу голос: «Пусть спит».
— Снова просыпаюсь — чья-то рука заботливо утирает моё лицо полотенцем, поправляет сбившуюся подушку и на минуту задерживается на моем увлажненном лбу. Я не могу пошевелиться, мои руки отказываются мне повиноваться. «Где я?», — спрашиваю. «В пятом Виленском госпитале, — отвечает медсестра, — уже две недели с тобой возимся. На вот выпей, товарищ и дожидайся прихода доктора…».
— Кхе, кхе… — снова Кац, закашлявшись от крепкого самосада, — расскажите, как Вы попали в плен к белополякам.
Переведя дыхание, продолжаю:
— Сквозь сон как-то слышу: «Та, та, та-та, та-та…» — отстукивает пулемет где-то совсем близко. Первая мысль: неужели мой бред продолжается? Пробую поворачивать голову во все стороны. И меня сразу поражает какая-то настороженная тишина. Все заняты только собой, своими мыслями и деловито-озабоченно прислушиваются к доносящимся звукам. Значит — это явь. Здесь — выздоравливающие бойцы и я между ними. А за слегка дребезжащими стеклами — фронт с привычной музыкой пулеметов и пушек, которая приближается все ближе и ближе.
— … Тревога охватывает всех находящихся в палате. Бородатый сосед с тату… С татуировкой на руке, порывисто наклоняется в мою сторону и приглушенно говорит: «Подходят, сукины дети. Значит, нам — крышка». И, не дожидаясь ответа, обращается с такими же словами к другому соседу. В палату торопливо входит бледная сестра и произносит нарочито спокойным голосом: «Товарищи, без паники! В двадцати верстах от города появился польский отряд. Его отобьют сегодня же. На то война…».
— Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: «Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете». И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.
— Грузный топот окованных железом сапог — это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз — из которого торопливой струей стекает кровь… Встали надо мной: «Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!».
У Каца выпала цигарка изо рта:
— Это действительно по-польски!
Не обратив внимание продолжаю:
— Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: «Здыхаешь, пся крев!», — бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: «Не бейте его — он и так к ночи помрёт!». Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати… Треск разрываемого платья… Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги… Полузадушенные крики-стоны… Предсмертный хрип и мёртвые застывшие глаза на измученном лице, мне показалось вопрошающие с немой укоризной: «За что, вы меня так?»… От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство…
Рисунок 4. Не забудем не простим!
— С детства ненавидел пшеков за их высокомерную спесь и гонор… — товарищ Кац несколько смущён, — как попали в лагерь? Я слышал всех тяжелораненых паны добивали? Почему же Вас…?
— Почему меня не добили, спрашиваете⁇ А я не помню! Помню как во сне фигуру подтянутого офицера в сияющих крагах и повязкой Красного Креста на рукаве: «Досыть, досыть!». Потом меня несут взяв под руки мои товарищи… Снова беспамятство… Очнулся уже в поезд: я брежу, я иду в бой — в последний и решительный бой за Советскую Власть. Моя рота наступает и, я должен взять последнее польское укрепление. Я кричу: «Ур-а-а!».
— Вдруг, слышу: «Цо, холера!». Скрипнула дверь вагона, польские солдаты бросились в темноте избивать прикладами всех лежащих в вагоне. С тех пор, я старался не спать и не впадать в беспамятство.
— Не могу сказать сколько ехали… Вдруг остановка, скрипят двери вагона: «Вставать, скурве сыне! Зараз бендзем выходить!». Все поднялись. Выходим на платформу и строимся по четыре в ряд. На станционном здании читаю надпись: «Волковыск». «Ходзи!», — командует унтер-офицер. Конвоиры окружают нашу гру