История неизвестного Брайтенбаха заставляет по-новому взглянуть на роль известной «Красной капеллы».
Можно понять, почему разведка медлила с установлением связи с членами «Красной капеллы». Зачем были нужны политизирующие интеллектуалы, когда у НКВД был под рукой профессионал, вхожий в. самые высокие круги рейха?
Но история рассудила иначе. Лубянка потеряла и то, и другое. Но если люди «Красной капеллы», хотя и с многолетним опозданием, получили советские ордена, Вилли Леман и того не получил.
ВСПОМИНАЕТ ПОЛКОВНИК Э. П. ШАРАПОВ
Наши отношения с Зоей Ивановной постепенно становились все теплее и доверительнее. Своей кульминации эти отношения достигли зимой 1979 года, когда Зоя Ивановна с младшим сыном приехала ко мне в гости в Берлин, где я в то время работал. Мы перешли с ней на «ты», и во время одной из прогулок по городу, учитывая, что весной погиб ее старший сын, а год назад умерла моя родная мать, она предложила мне называть ее мамой.
Особенность моих отношений с Зоей Ивановной состояла в том, что из всех ее родных и близких я был единственным, кто принадлежал к той же, как она говорила, «конторе», а из всех коллег по работе во внешней разведке — был единственным, кто входил в круг семьи.
Поэтому все, что написано в этой книге, она пересказывала мне по нескольку раз во время наших частых и длительных встреч. Многие родственники и коллеги, и я в том числе, неоднократно советовали написать книгу о разведке, но ее останавливал барьер секретности. Она не знала, что можно, а что нельзя говорить о своей прошлой работе. Толчком к тому, что она все же взялась за эту работу, будучи прикованной болезнью к постели, послужили многочисленные публикации в прессе о ней в период 1990–1991 годов, в которых правда перемешивалась с небылицей. Именно поэтому первое издание ее книги называлось «Теперь я могу сказать правду».
Многие эпизоды, которые, видимо, больше всего волновали ее и которые нашли свое место на страницах этой книги, она пересказывала вновь и вновь. Но чаще всего она возвращалась к одной и той же теме, которая, как заноза, застряла в ее сердце на всю жизнь. Это гибель ее мужа Бориса Аркадьевича Рыбкина. Характерно, что если другие эпизоды повторялись ею совершенно точно, то к рассказу о гибели мужа постоянно прибавлялись все новые и новые детали.
И вот однажды, примерно за полгода до своей смерти она попросила меня достать из ящика письменного стола большой бумажный пакет и сказала: «Здесь я написала о том, как погиб Борис Аркадьевич. Этого еще никто не читал. Возьми с собой, потом вернешь». Дома, прочитав содержание конверта, я понял, что Зоя Ивановна хочет, чтобы я оставил у себя копию. Так я и сделал. И сегодня предлагаю читателю этот текст.
Но прежде чем познакомить читателя с письмом Зои Ивановны о гибели мужа, я хочу показать все грани их супружеских отношений, показать, почему смерть мужа не давала покоя Зое Ивановне до конца ее дней.
Дело в том, что уже после смерти Зои Ивановны я обнаружил в ее архиве несколько писем той роковой поры. Письма на тот свет. Неотправленные письма к покойному, но по-прежнему любимому мужу. Письма на грани смерти и жизни. Письма, которые до сего времени никто не читал.
Таких писем шесть. Первое письмо — крик души раненой женщины — вообще не датировано. Второе и третье — почти через месяц после гибели мужа… Последнее в июле следующего, 1948 года. Я привожу читателю четыре письма. Вот они.
«Не имею права!
Я должна жить!
Счастливый человек — независимый человек! Несчастливый чело век не может быть независимым!
Что может быть тяжелее и неприятнее несчастной женщины — говорит Павленко в «Счастье».
Да, это так! Я чувствую, ощущаю это ежеминутно, ежесекундно.
В дни твоих похорон наши друзья были со мной. Они старались меня утешить, когда я похоронила тебя.
Теперь я им в тягость. Они не могут держать меня на своих руках всю жизнь. Я должна сама стать на ноги. Я это понимаю.
Я боюсь быть нудней. Я не хочу быть «вечно заплаканной вдовой. Я хочу быть снова самостоятельным человекам, каким была при тебе!
Как это сделать? Как?
Как обрести мне равновесие, как сделать, чтобы тоска и отчаяние не заливали меня, не душили меня, как и что сделать, чтобы раздавленный грубым сапогом воробей нашел в себе силы лететь?
Как мы были счастливы, как нам было хорошо, нам никогда не бывало скучно вдвоем. Мы всегда хорошо себя чувствовали в обществе, среди товарищей, друзей.
Нас смешило и радовало постоянное удивление людей нашей неизменной дружбой, любовью. Мы гордились друг другом и берегли наше счастье, наши отношения, нашу влюбленность друг в друга.
Милый, родной, хороший!
Всего 2 месяца тому назад я чувствовала себя 25-летней. Всего 2 месяца назад мы беззаботно подсчитывали, что еще много лет мы будем горячими любовниками, а затем милыми старыми друзьями-супругами, а потом… в глубокой старости ты умрешь, как умер гоголевский Афанасий Иванович, и затем также мирно уйду за тобой и я, твоя верная Пульхерия Ивановна.
Так шутили мы!
Так думали мы, как веселые принцы, еще в середине сентября 47 года. А вот сегодня я уже месяц вдова. Я чувствую, что мне не 40, а 70 лет и я не имею права даже отправиться вслед за тобой, не имею права облегчить свои страдания.
22.11.47».
«Боря, солнце души моей!
Померкло солнце! И я в черной ночи повисла над бездной, над страшной пропастью. Держусь руками, ногтями и зубами, чтобы не сорваться вниз.
Ах, как это невыносимо трудно, как тянет вниз.
Но разве ты простил бы мне, если бы я сорвалась?
Разве ты мог простить бы меня, чтобы я оставила круглой сиротой Алешеньку, которого ты так любил?
Разве я имею право оставить Володю, который еще не стал на ноги, и нашу мать, которая еще держится на ногах потому, что держусь еще я.
Нет, Боренька, я не обману твоих надежд, я буду держаться.
Ты не хотел уходить из жизни, ты не хотел, ох, как не хотел покидать меня и Алешеньку. Я знаю, что последняя мысль у тебя была обо мне и Алешеньке.
Где и как найти силы, чтобы выдержать этакое?
Я знаю, что ты ответил бы: «Зоинька, у тебя есть партия, есть работа, на тебе осталась семья. Я не добровольно ушел из жизни. Меня вырвало из нее. Я так хотел жить, работать и радоваться. Не предавайся отчаянию. Я всегда гордился тобой. Возьми себя в руки. Работай за нас обоих. Пусть Алешенька имеет от тебя столько любви, ласки и заботы, сколько имел от нас обоих. Держись, Зоинька! Без паники. Возьми, унаследуй мой оптимизм.
Мы всегда понимали друг друга без слов и умели читать мысли друг друга.
Именно это ты сказал бы мне в последнюю минуту, если бы мог, мой милый, любимый, родной.
Клянусь, я не обману тебя, не оскверню твоей памяти. Буду стараться, изо всех сил стараться быть такой, каким был ты.
Мы бы не были вместе и не прожили бы такой яркой, счастливой жизни и не любили бы друг друга, если бы не были коммунистами, если бы превыше всего не ставили бы интересы нашей Родины. Я знаю это.
Клянусь, что отдам все свои силы партии, работе, которую она мне поручила. Никто пусть не скажет, что Зоя Ивановна опустилась, «скисла, стала не то», что была при Борисе Аркадьевиче.
Буду, буду работать еще лучше, и пусть это будет памятником тебе, моему учителю, другу, мужу.
Буду держаться на ногах. Буду стараться заменить Алешеньке тебя и любить его за тебя и за себя. Поставлю Володю на ноги и буду сберегать мамину старость.
Друг мой нежный, мой любимый, помоги мне найти силы.
Никто больше не услышит моих стонов и не увидит моих слез.
А к тебе я буду прибегать, к тебе обращаться, как и при жизни.
Помоги мне!
Спасибо, родной, за счастье яркое, багряное, безоблачное. Спасибо тебе за все, все, что ты дал мне в жизни.
Твоя Зоя
26.12.47».
«Боря, друг мой милый!
Зачем я пишу тебе, куда я пишу тебе, зачем обманываю себя?
Одиночество! Какое страшное слово, и звучит оно для меня совершенно по-новому. 12 лет мы прожили вместе, а 28 лет до этого я жила без тебя и не чувствовала этого одиночества, никогда не ощущала его, все чего-то ждала.
Теперь мне ждать нечего. Мне 40 лет. В 40 лет распрощаться со всеми радостями в жизни и тащить, тащить свою одинокую жизнь до самой смерти.
Вот уже месяц, как я вдова. Тоже страшное слово, смысл которого никогда раньше не доходил до моего сознания.
А всего лишь три месяца тому назад! Помнишь?
6 сентября 1947 года. Закончены последние строчки лекций, осматриваю стол, шкаф, прощаюсь с товарищами.
Завтра уезжаю в отпуск, и в какой отпуск! Не просто очередной, а впервые в жизни вместе с тобой.
Вечером едем осматривать Москву. Ей, старушке, завтра минет 80 лет. А как она молода и нарядна. Кремль сверкает, как диадема из роскошных драгоценных камней на голове красавицы Москвы. Москва— река, отражая в себе миллионы огней, опоясывает шею Москвы.
Мы разъезжаем по улицам Москвы и в восторге теснее прижимаемся друг к другу. Алешка поворачивает ладошками тебе голову. Ты счастлив, ты смеешься, и в глазах твоих прыгает и искрится отражение огней, сливаясь с их внутренним светом.
Вечер. Сборы чемоданов. Пьем чай. Несколько часов сна, и мы едем на аэродром.
Какое это было чудесное утро. Мы выехали из дома, когда гасли огни иллюминации и на смену им вставало солнце. На небе ни облачка.
Обещал быть чудесный день. Казалось, что все вокруг пело и ликовало. И мы с тобой, беззаботные и счастливые, счастливые без конца, отправлялись в наше «свадебное» путешествие, спустя 12 лет после свадьбы.
Такой ты видел Москву в последний раз.
Такой я видела Москву в последний мой счастливый день в Москве.
6 июня 1948 года».
«Боря, Боренька!
Как мне тяжко без тебя! Без тебя — друга, товарища, мужа и папы детей моих.
Сегодня Алешенька сорвал ромашку и гадал: любит — не любит, и как в прошлом году уверенно воскликнул: «Любит папа маму. — И добавил: — И Алеша маму».