Тут прежде, нежели заставить читателя присутствовать при последующей сцене, я нахожу необходимым сказать ему несколько слов о самой Ливии и познакомить его с некоторыми важными частностями ее жизни, так как эта женщина, как я намекнул в предисловии, играет главную роль в моем рассказе.
Будучи дочерью Ливия Друза Клавдиана, она была очень знатного происхождения, так как Клавдии считали свой род более древним, чем Рим; при рождении ей было дано имя Ливии Друзиллы. Отличаясь необыкновенной красотой форм и лица, в чем, как говорят, она не имела себе соперниц в Риме, наделенная от природы таким умом, наблюдательностью и веселым характером и образованная чтением латинских и греческих писателей, она вместе с тем была горда и честолюбива. Сперва она вышла замуж за Тиверия Нерона, человека также очень образованного и отличавшегося храбростью и прочими достоинствами, обратившими на него внимание Юлия Цезаря, умевшего отличать выдающихся людей. Юлий Цезарь предоставил ему должность высшего жреца, а затем поручил ему управление колониями в Арелате (в нынешнем Арле), в Нарбонне и в прочих городах Галлии; такое назначение соответствовало, между прочим, заслугам Тиверия Нерона, способствовавшего, в качестве начальника римского флота, победам Цезаря в александрийскую войну.
Позднее, когда Юлий Цезарь был убит в сенате Брутом и Кассием и когда Сикст Помпей заключил мир с триумвирами, Ливия с мужем вернулась в Рим. От него она имела двух сыновей: Тиверия Клавдия Нерона, с которым мы вскоре познакомимся и впоследствии увидим императором, и Друза, по прозванию Германик. Тут Август влюбился в Ливию и, бросив жену свою, Скрибонию, дочь Скрибония Либона, бывшую до того женой двух консулов, отнял Ливию у Тиверия Нерона, не обращая внимания на то, что в это время она была беременна третьим сыном, умершим вскоре после рождения. Но так как законы запрещали женщине вступать вторично в брак ранее десяти месяцев со дня смерти мужа или со дня развода, то, не желая открыто нарушать эти законы и семейный порядок, Август, призвав на совет жрецов и спросив, при их помощи, оракула, давшего ему, разумеется, благоприятный ответ, успокоил этим угрызения своей совести и бросил пыль в глаза тем, которые и без того готовы были потворствовать его желаниям. Затем, заставив самого Тиверия Нерона представить ему Ливию, но не иначе как в качестве ее отца, он торжественно отпраздновал свой брак с ней, причем на блестящем брачном пире первый муж Ливии занимал почетное место.
Через три месяца после этого брака Ливия родила мальчика, названного Клавдием Друзом Нероном. Не желая удерживать его при себе, что служило бы к подкреплению слухов в обществе, указывавших на него как на настоящего отца новорожденного, Август приказал записать в дневник своей жизни, что Ливия родила в его доме сына, которого он отослал к отцу его, Тиверию Нерону.
Это не помешало, однако же, общественному мнению продолжать считать новорожденного сыном самого Августа, и между сочиненными на его счет шутками и остротами говорилась и следующая: таким счастливцам, как Август, всякая вещь до такой степени удается, что у них и дети рождаются лишь на четвертый месяц после женитьбы.
Некоторые, основываясь на утверждении Светония, что Август всегда питал к Ливии самую нежную любовь и глубокое уважение, и доверяя Тациту, повествующему о том, что в доме Августа чтились свято древние обычаи, хотят во что бы то ни стало видеть в Ливии женщину, одаренную всеми хорошими качествами древней римской матроны, почтительную и снисходительную к мужу жену и гордую мать.
Действительно, в современных ей мемуарах говорится о том, что Ливия, хотя и пылавшая ненавистью и ревностью к Теренции, жене Мецената, возбудившей к себе сильную страсть в Августе, скрывала, однако же, эти чувства и даже была внимательна и любезна в своем обращении с Теренцией, уважая в ней, своей противнице, сердечное влечение Августа.
И Август, со своей стороны, платил Ливии такой же любовью и уважением, выражая открыто свое удовольствие тем, что в честь нее устраивал города, давая им названия Ливиада, или посвящал храмы и алтари, или воспевал в песнях божественную Ливию; для нее он приказал снести с основания дом, принадлежавший Поллиону на via Sacra, и воздвигнуть на его месте великолепный портик, посвятив его ей, величая ее августейшей и матерью отечества.
Но как, между прочим, эта добродетельная и достойная жена поступила с Юлией, дочерью Августа от первой жены его, Скрибонии, и с детьми этой самой Юлии, мы узнаем это из дальнейшего рассказа.
В минуту той сцены, которую я перед этим начал описывать читателю, Ливия Друзилла, называемая также Юлией Августой вследствие того, что вступила в родство с Юлием, но еще проще называемая Ливией, была уже старухой шестидесяти пяти лет, а Август считал себе семьдесят.
Но по виду эта величественная матрона была моложава; щеки ее сохраняли еще свежесть и краску, в ее черных волосах не было заметно седины, а звонкий голос свидетельствовал о сильном и решительном характере; словом, она почти ничего не потеряла из тех качеств, которыми издавна очаровывала своего мужа, умея всегда достигать своих целей и интересов, уступая мужу лишь в вещах, не имевших для нее особенного значения.
– Ну, что же? – спросила Ливия Друзилла свою фаворитку после того, как успокоила ее насчет Луция Пизона. – Узнала ли ты что-нибудь новое об известном тебе предмете?
– Да, ваше величество, и очень серьезные новости.
– Какие же?
– Находятся такие, которые утверждают, что Агриппа Постум скрылся из места своей ссылки.
При этих словах Ливия Друзилла быстро приподнялась на кушетке и, побагровев в лице, воскликнула:
– Ургулания! И ты еще медлила сообщить мне это?
– И кроме этого прибавляют…
– Что еще?
– Что есть такие, которые видели его в Риме.
На этот раз Ливия вскочила на ноги и крикнула:
– Анниолена![27]
В дверях появилась невольница, та самая, которая возвещала имена посетителей.
– Пусть явится немедленно Процилл! – приказала Ливия и затем стала ходить большими шагами по комнате с искаженным лицом и, очевидно, страшно взволнованная.
Ургулания глядела на нее, полная смущения и испуга, не осмеливаясь открыть рта и моргнуть ресницами. Вдруг жена Августа с разгоревшимися глазами, готовыми, казалось, выйти из своих орбит, остановилась перед ней и проговорила:
– И ты назад тому несколько минут беспокоилась лишь о своем долге Луцию Пизону и явилась ко мне напоминать о нем, как будто не имела сказать ничего более важного? Но разве ты забыла, что так как Марцелл, племянник и зять Августа и долженствовавший быть его наследником, устранен уже, что Кай и Луций умерли, а Юлия удалена на остров Пандатария, навсегда потеряв расположение к себе Августа, то остается лишь Агриппа, приемыш Августа, причиняющий мне страх как лицо, могущее оспаривать империю у моего Тиверия?
– Успокойтесь, божественная, успокойтесь! Эти слухи невероятны.
– Пусть будут они невероятны, Ургулания; но они отнимают у меня, как у матери, с давних пор приготовлявшей будущность своему сыну, весь мир и покой, заставляя меня страшиться, что здание, устраиваемое столько лет моими собственными руками, может разом обрушиться. Что же ты сделала, чтобы узнать истину?
– Я доверилась Сальвидиену Руфу, который тебя боготворит и который пользуется расположением Августа, привязавшего его к себе столькими благодеяниями; я поручила ему узнать, действительно ли Агриппа осмелился оставить Сорренто и явиться в Рим.
– А я не доверяю этому человеку. Сальвидиен притворяется перед Августом и боится жены его; ему нравятся волнения партий и революции всякого рода, и он таков, что станет скорее содействовать злодейским намерениям этого грубого и жестокого юноши, чем желать его наказания.
Подумав некоторое время и как будто решившись на что-то, Ургулания отвечала:
– Когда так, о августейшая, то я доставлю тебе верные сведения, хотя бы мне пришлось самой обежать все кварталы Рима до самой Субурры. Да, наконец, к чему бы послужило Агриппе Постуму его появление в Риме? Кто мог бы укрыть его от твоих зорких глаз? Кто избавил бы его от строгости законов и твоей мести?
В эту минуту вошла Анниолена, объявив о приходе Процилла.
Это был очень красивый юноша, принадлежавший к тому классу невольников, которые назывались vernae, как родившиеся в доме своего господина. Проциллу не было еще двадцати лет; вместе с красотой он обладал ловкостью и большим умом. Он был любим Августом и пользовался также милостью Ливии, которая в данную минуту могла положиться на него, так как она не раз уже давала ему серьезные поручения, свидетельствовавшие о ее доверии к этому невольнику.
– Процилл, – сказала она ему, – вот тебе горсть серебряных монет, бери их, и ты свободен на сегодняшний день идти в город позабавиться, но свою свободу ты должен употребить и на важное дело.
– Приказывай, моя госпожа, своему рабу, – отвечал Процилл, низко поклонившись, и затем, подняв быстро голову и устремив свои взоры в лицо Ливии Друзиллы, старался отгадать ее мысли.
– Помнишь ли ты Постума Агриппу, сына Юлии и Марка Випсания Агриппы?
– Сосланного в Сорренто? Помню.
– Узнал бы ты его, если бы увидал теперь?
– Узнал бы среди тысячи.
– Ходит слух, что он в Риме.
– Если он здесь, то я узнаю об этом.
– Ты меня понял, Процилл; ты меня понял, – повторила Ливия, сделав выразительный жест, показывавший, что не следовало откладывать ни минуты для выполнения ее приказания.
Процилл действительно понял Ливию и, не ожидая дальнейших слов, быстро ушел из комнаты, куда в ту же минуту входило новое лицо с видом хозяина дома.
Это был человек полного и крепкого телосложения, роста выше обыкновенного, с широкими плечами и с широкой грудью, но пропорционален во всей своей фигуре, от головы до ног. Цвет его кожи был белый, позади довольно длинные волосы закрывали всю шею, что, кажется, было обычаем в этом семействе. Его красивое лицо было угревато, а очень большие глаза, как утверждали, могли видеть и в потемках, хотя и на короткое время, когда он открывал их ночью, пробуждаясь от сна. Говорили также, что левая рука была у него ловчее и сильнее правой, так что ее пальцами он мог сдавливать крепкое яблоко, а щелчком ранить голову не только детскую, но и молодого человека.