[87], которым отдавались в эти дни и обжорливые, развратные жрецы Изиды, особенно когда в мистерии посвящались богатые лица высшего класса общества.
Таким образом, Деций Силан имел время передать Юлии между поцелуями и излияниями любви свои планы о похищении ее матери, и, прежде чем прошли для них три дня блаженства, они успели посвятить в тайны своего предприятия и Мунация Фауста, который из любви к Тикэ и из признательности к ее госпоже обещал им свое полное содействие.
Более чисты и невинны были беседы помпейского навклера с милетской красавицей: они мечтали вдвоем о счастливом для них будущем и радовались его близкому осуществлению; они беспрерывно обещали друг другу остаться верными своей любви, и трехдневное их свидание было для них настоящей идиллией.
Но три дня прошли с быстротой молнии, и по окончании их в храме на алтаре, украшенном гирляндами из вербены (железняка), и посреди благоуханий сабинской травы и costum’a была принесена новая жертва Изиде[88] с молитвой к богине о покровительстве двум друзьям, Децию и Мунацию, и их товарищам в морском путешествии, которое они должны были скоро предпринять; об этом пламенно молили Изиду и обе женщины, Юлия и Неволея. Я уже говорил, что этой египетской богине не только египтяне, но и все нации, принявшие ее культ, приписывали власть над морской стихией, с наступлением же весны праздновался день корабля Изиды.
«Мои жрецы, – так говорила верующему Апулею сама Изида, явившаяся ему в храме, – должны будут завтра чествовать меня, как богиню моря, посвятив мне вновь выстроенное судно; настоящее время года благоприятствует этому потому, что теперь нечего бояться ветров, господствующих зимой, и воды успокоились, способствуя мореплаванию».
Жертвоприношение Силана и Мунация Фауста, как нарочно, совпало с упомянутым праздником, принятым и римлянами и названным ими Navi gium Isidis, который они праздновали с большим торжеством.
Упомянутый Апулей оставил нам описание всех торжественных церемоний этого праздника, в день которого египтяне отправлялись к берегу моря и посвящали тут Изиде новое судно, сделанное с особенным искусством и сплошь покрытое священными египетскими надписями. Судно очищалось во время этой церемонии зажженным факелом, яйцами и серой; на белом парусе шестифутовыми иероглифами была написана молитва к Изиде о покровительстве от бурь, – жрецы и народ спешили на судно с корзинами, полными ароматических веществ и всего, что необходимо было для жертвоприношения. В заключение церемонии в море выливалось молоко, смешанное с различными веществами, и затем поднимался якорь, что выражало предоставление судна на произвол волн и ветров.
Подобный же обряд исполнялся и римлянами в праздник Navigium Isidis[89], с той только разницей, что, спустив новое судно на воду, – Тибр заменял тут море, – римляне возвращались в храм Изиды, где молили ее за императора, империю и народ римский, а также и за охранение мореплавателей в течение всего года. Остальная часть дня проводилась в играх, процессиях и разного рода увеселениях.
Наши друзья принимали участие во всех церемониях, какие в этот день происходили в главном храме Изиды; но сердца их были далеки от участия в общей праздничной радости.
Молодая девушка, влюбленная в помпейского навклера, во время самых церемоний, лично для нее печальных, не могла удержать слез, зная, что это последний день свидания. Мунаций Фауст утешал ее, уверяя, что время бурь прошло, что его отсутствие будет недолговременно и что скоро он соединится с ней навсегда; затем он спросил ее:
– Тикэ, моя бесценная Тикэ, я увижу небо твоей Греции, твои родные берега, твой Милет; не попросишь ли ты меня о чем-нибудь?
В этих последних словах слышался как бы упрек; Тикэ поняла вопрос и поспешила ответить:
– О да! Любовь моя к тебе, о Фауст, не дала мне вспомнить о том, что остается дорогим моему сердцу Будь, непременно будь в моем Милете, найди там моего отца и привези его сюда.
– Если бы только мне помогли в этом боги, о моя Тикэ, я ухаживал бы за ним в дороге, как любящий и почтительный сын, и доставил бы его в объятия дочери; и если он захочет, то может быть полным хозяином в моем доме, который будет и твоим.
– А если несчастье, меня постигшее, убило его…
Она не могла продолжать далее от волнения.
– О Тикэ, – поспешил сказать ей Мунаций, – пусть боги рассеют твои печальные мысли; а если бы это случилось, я поставлю от твоего имени памятник на его могиле, который будет напоминать любовь твою к нему; соберу оставленное им имущество и привезу его к тебе в целости.
Молодая девушка последним поцелуем поблагодарила своего жениха.
Не менее чувствительно было прощание между Децием Силаном и Юлией: последние минуты они провели в объятиях и поцелуях.
О Луций Эмилий Павел! Ты проклинал бы еще сильнее дочь Инака и ее мистерии, чем Проперций по поводу своей Цинции, если бы только ты знал, что находиться в casto Isidis означало собой право оскорблять безнаказанно целомудрие.
В заключение, пожелав обоим молодым людям здоровья и счастья, Юлия сказала им:
– Прощайте, мужественные! Скажите от меня Луцию Авдазию, Семпронию Гракху, Сальвидиену Руфу, Квинту Криспину, Аппию Клавдию и всем тем, которые будут вашими товарищами в смелом предприятии, что мои мысли и мое сердце с ними и что я молю богов повторить то чудо, которое совершили они во время войны Персея, окончившейся со славой для Павла Эмилия, одного из членов фамилии моего мужа.
Деций Силан, будучи римлянином, понял пожелание Юлии и отвечал ей:
– Боги исполнят желание твое, о божественная Юлия.
Но Мунаций Фауст, как житель Помпеи, не знал, на что намекала Юлия последними своими словами, и молча смотрел на нее, как бы спрашивая разъяснения. Юлия, заметив его вопросительный взор, тут же разъяснила свой намек.
– Когда была упомянутая мной война, – сказала она, – к источнику Ютурны[90] подъехали два очень красивых молодых человека, чтобы напоить своих утомленных и покрытых пеной лошадей и искупаться самим, менее утомленным, в целебной воде. Спрошенные, кто они таковы и откуда, они назвались Кастором и Поллуксом и первые сообщили о победе Павла Эмилия, одержанной им над македонским царем.
– Пусть эти бессмертные братья, – проговорил тогда Мунаций Фауст, – принесут и внукам Павла Эмилия известие об удаче нашего предприятия, а потом и о самой победе.
Молодые люди готовы были уже выйти из храма, но в эту самую минуту к ним в комнату вошел Рамзет и, обращаясь к Юлии, сказал:
– Тебя настоятельно желает видеть Публий Овидий Назон.
– Он из наших, пусть приходит.
Через несколько минут Публий Овидий Назон вошел в комнату. Причину его прихода мы узнаем в следующей главе.
Глава четырнадцатаяТелочки, коза, овца и лев
Два дня спустя после того, как Юлия отправилась жить in casto Isidis, в доме Павла Фабия Максима был веселый литературный вечер.
Хотя, представляя читателю в первый раз этого знаменитого римлянина, я уже говорил, что это за личность, тем не менее я пользуюсь и настоящим случаем, чтобы заметить, что он был очень образован и после Августа, который всегда покровительствовал талантам, был другом Горация Флакка и обогатил Вергилия десятью миллионами сестерций, что равняется нашим двум миллионам (лир) – будучи самым богатым и самым важным лицом в Риме, собирал вокруг себя всех более или менее известных поэтов и прочих писателей своего времени.
О Меценате также шла слава как о щедром покровителе подобных лиц, и в этом отношении достаточно знать бессмертные оды вышеупомянутого Горация; но дом Мецената не посещали так охотно, как дом Фабия Максима, где гости находили внимательную и разговорчивую хозяйку в лице Марции, жены Фабия, умевшую принять и развлечь своих посетителей.
Таким образом, в доме Фабия Максима часто сходились вместе Овидий, Секст Аврелий Проперций, Педий и Альбий Тибулл, богатство которого давало ему возможность не искать милостей Августа и не заискивать у Мецената и который часто проводил целые месяцы на одной из своих вилл между Пренестой и Тиволи близ Рима, довольный тем, что мог там свободно воспевать Делию, Немезию, Тицеру и восхвалять Мессалу Корвина, в экспедициях которого принимал участие; сходились сюда и Корнелий Галл, до своего изгнания за смелую речь, сказанную им Августу, и Федр, вольноотпущенник последнего; равным образом Азиний Поллион и Александрий Тимаген, также впоследствии впавший в немилость императора за резкое слово, и Лабиен, подвергшийся той же участи, и еще многие другие, пользовавшиеся в то время известностью[91]. Словом, в доме Павла Фабия Максима происходили собрания вроде нынешних литературных вечеров или вроде тех, какие когда-то устраивал во Флоренции Лоренцо, прозванный Magnifico в своих Orti Orticellai. В этих собраниях Овидий читал свои метаморфозы, Проперций и Тибулл – свои элегии, Варий и Поллион – свои трагедии, Федр – свои басни; и оживленны, и умны были тут их беседы.
Это были немногие из переживших республику и с сожалением вспоминавшие невозвратное прошлое, говорившие постоянно о Цицероне и Катоне, Бруте и Помпее, но склонявшиеся уже хвалить милосердие и щедрость Августа, отличавшиеся более осторожным благоразумием, нежели живым и свободным чувством по отношению к литературе и искусству подкупаемым тиранами с целью, чтобы перо и резец оправдывали их произвол и преступления и отвращали внимание толпы от политики и всех серьезных вопросов общественной и государственной жизни. Беседуя о памятниках прошлого времени и поэмах, о благородных подвигах и народных зрелищах, они не критиковали правительство и не думали серьезно о восстановлении республики, так что известный в то время актер Пилад был прав, смело говоря Августу при случаях: «Будь покоен, цезарь, народ занят лишь мной и Батиллом». Один же из знаменитых историков нашего века говорит следующее о мечтах, переживших республиканский Рим: