Отец стоял в центре прихожей с перекошенным от злости лицом и держал коршуна одной рукой, как держат котят за шкирку. Но лапы птицы не болтались так беспомощно, как болтаются у кошек, а впивались во вторую руку отца. Из-под когтей птицы на пол капала кровь.
Мы с сестрой застыли у двери в ванную и тоже стали частью этой картины, мне казалось, что я вижу нас всех со стороны.
– Разожми ему лапы, – прошипел отец в сторону матери. – А вы – брысь отсюда! – прикрикнул он на нас с сестрой.
Мы не двинулись с места.
Мать на негнущихся ногах подошла к отцу и, стараясь ни на кого не смотреть, попыталась разжать птичьи когти. Кровавая лужица под ногами отца стала увеличиваться.
– Я не могу, ничего не получается, – плаксиво забормотала мать.
– Ломай ему пальцы! – тихо зашипел на нее отец.
Я завизжала. Оцепенение прошло.
– Убери ее отсюда! – приказал сестре отец.
Я видела, как сестра тянет ко мне руки, хотя не отрываясь смотрела только на птицу и ее птичий ужас. Я видела каждое мельчайшее движение, видела все сверху, снизу, со всех сторон и продолжала орать.
– Замолчи, пойдем в комнату, пожалуйста, пойдем, – испуганно шептала сестра. – С птицей все будет хорошо, они сами разберутся.
Но я все орала и орала, даже не знаю, что именно. У меня не находилось никаких человеческих слов – и не нашлось бы сейчас.
– Ломай ему пальцы, или я сверну ему шею.
Мать плакала, ее пальцы бегали по коршуновым лапам, гладили их, уговаривали разжать когти, но перепуганная птица застыла, впившись в отцовскую руку.
– Ломай! А то хуже будет.
– Не могу! – взвизгнула мать и отпрыгнула от отца. – Должны быть другие способы…
– Тупая баба, я сейчас тут кровью истеку.
Мать поймала меня в тот момент, когда я бросилась на отца. Я успела заметить, как странно он дернулся и какие красивые чешуйчатые лапы у коршуна, а потом услышала тихий, но очень громкий хруст. Я закрыла глаза, потому что больше не могла смотреть.
Не помню, как закончился этот день, но на следующий мы все: мать, сестра, отец и я – сидели за столом и ели куриный суп с лапшой. Руку отца обвивали бинты, на его лице то и дело появлялась самодовольная ухмылка, будто он сделал что-то, чем в самом деле можно гордиться. Мать, как обычно, смотрела прямо в тарелку, а сестра злилась на меня, потому что вчера ей попало из-за того, что вовремя не увела меня в комнату.
– Знаешь, из кого супчик? – в самое ухо шепнула мне она. – Из коршуна.
И я ей, конечно, поверила.
Это был первый раз, когда я по-настоящему перестала разговаривать с отцом. Еще я собиралась перестать есть мясо, но моя попытка была заранее обречена: мне было всего одиннадцать, а одиннадцатилетних отказников от мяса в провинциальном городе в девяностые существовать просто не могло.
Поняв, что мама не станет мне союзницей в моем вегетарианстве, по крайней мере пока в доме есть отец, я решила зайти с другой стороны и предложила матери отравить отца настойкой мухомора, которую он хранил высоко в шкафу.
Мама страшно раскричалась.
– И как тебе такое в голову пришло! – возмущалась она. – Как вообще можно думать об убийстве кого-то!
– Ну он же убил коршуна, – сказала я. Теперь я называла отца «он».
– Он был вынужден сделать это, чтобы защитить себя. На самом деле он этого совсем не хотел, – принялась объяснять мать.
Я заметила, что она нарочно не произносит слово «убил», и стала кричать:
– Он его убил! Убил! И хотел убить! Коршун почувствовал это и вцепился ему в руку. Никого из нас он бы не тронул!
– Не выдумывай, – отмахнулась от меня мать. Это было первое материно «не выдумывай» в мой адрес, с которым я никак не могла согласиться.
Уверенность, что отец ненавидит животных и они отвечают ему тем же, крепла во мне с каждым днем.
Сестра открывает мне дверь в халате.
– Я еще собираюсь, – говорит она. – Заходи, только не топчись в обуви!
Аккуратно снимаю кроссовки, облокотившись о входную дверь, и иду на кухню.
– Будешь кофе?
– Ага.
Я собираюсь сесть на диван, но сестра останавливает меня недовольным шипением:
– Подожди, не садись. – Она уходит в комнату и приносит мне шорты. – Вот, переоденься, а потом садись.
– Ты серьезно?
– Ну да. Трешься в этих джинсах на улице, садишься на грязные скамейки… – сестра многозначительно замолкает.
– Ты всех гостей просишь переодеться, когда они приходят?
– Ты не гость, а гостей я не люблю и стараюсь не приглашать, – равнодушно говорит сестра и трясет у меня перед лицом домашними шортами в горошек.
– Ты прямо как батя! – удивляюсь я. – Помнишь, он нам в детстве запрещал садиться на кровать? Вот ведь бред.
– Помню, теперь я его понимаю.
– Да неужели? – стараюсь вложить в этот вопрос максимальное количество яда, попутно снимая джинсы.
– Ну да. Я брезгливая, боюсь тащить всю эту грязь домой.
– А грязным воздухом ты дышать не боишься? У вас тут рядом, в Красноярске, «режим черного неба» постоянно.
– На воздух мне вообще пофиг, – удовлетворенно глядя на шорты, говорит сестра.
– У тебя невроз, – делаю вывод я.
Сестра игнорирует это слово и продолжает красить глаза, глядя в маленькое зеркало.
– Слушай, ну отец же нам не по этой причине запрещал садиться на кровать.
– А по какой? – Сестра отрывается от зеркала и смотрит на меня одним подведенным глазом.
– Не знаю, но точно не из-за бактерий. Скорее, потому, что мы просто должны были соблюдать придуманные им правила или те правила, к которым он сам привык. Это из той же серии, что молчать во время еды и заплетать косу, когда выходишь из дома. Возможно, ему тоже запрещали в детстве сидеть на кровати, ведь на ней нужно только спать.
– А косу его тоже заставляли заплетать? – ехидно спросила сестра.
– Я не конкретно про косу, ты же поняла. Но было бы прикольно.
Пока мы были подростками, отец почему-то пристально следил за нашими волосами. Его не волновали наша одежда, макияж, длина юбки, высота каблуков сестры – только волосы. Они должны быть заплетены, и все – никаких вопросов и возражений. Я подозревала, что даже если выйти на улицу абсолютно голой, но с заплетенной косой, то отец сочтет этот вид вполне приличным. Но проверить эту гипотезу я все-таки не решилась. Отец всегда смотрел на нас как-то странно, как будто видел только отдельные части, но никогда не видел наши тела целиком.
– Что меня правда бесило, так это его дурацкие вонючие герани.
– Герани? – удивилась я. – Не помню, чтобы отец любил цветы.
– Нормальные цветы он и не любил, а эти тащил непонятно откуда при каждом удобном случае. И половики еще эти бомжовские… – Сестра придирчиво оглядела пол на кухне, как будто испугалась, что сейчас здесь возникнет серый, пахнущий сыростью половик.
– Мне кажется, он пытался воссоздать обстановку своего деревенского дома, – сказала я и вспомнила, как стыдно было приглашать школьных друзей домой. Отец умел сделать все вокруг себя стыдным – даже обстановку в квартире.
– Да, наверно, – согласилась сестра.
Когда мне надоедает наблюдать за ее сборами, я беру кружку с кофе и начинаю бродить по квартире, состоящей из комнаты, кухни и балкона, разглядывая мир сестры. Здесь много сухих цветов в вазах, минималистичных статуэток, декоративных подушек и совсем нет книг, фотографий и даже намека на пыль. Вся одежда спрятана в большие шкафы, как и все, что может нарушить порядок.
На балконе я нахожу кресло-качалку и с удовольствием усаживаюсь в него. «Сюда, наверно, можно было и в джинсах», – зло думаю я.
Мне интересно, как сильно различается отношение к жизни в доме у сестры и у матери. Полное пренебрежение уютом у одной – и маниакальное его поддержание у другой. Однажды я видела, как после долгого рабочего дня сестра моет чистый пол в одиннадцать вечера, просто потому, что сегодня она его еще не протирала. Я бы решилась помыть пол после рабочего дня, только если бы пес на него нассал, ни в каком другом случае я бы этого делать не стала. Но сестра не могла лечь спать, не помыв квартиру, так же не могла уснуть, не помыв себя. Квартира была для нее в каком-то смысле живым организмом, который нужно кормить, мыть, следить за его здоровьем и радовать подарками. А еще защищать от всех, кто может причинить ему вред, – вот это было самым важным.
Мать и сестра находились в двух крайних точках на линии отношения к своему дому, и я задумалась, где бы на этой линии могла расположиться я. Наверное, нигде, потому что дома я себя нигде не чувствовала.
Минут через двадцать сестра заходит на балкон, суетливо и деловито осматривает все на предмет пятен от кофе и говорит:
– Слушай, мне с работы позвонили, надо пойти девчонку подменить, так что не получится сегодня. Можешь одна сходить, если хочешь, ключ я тебе дам.
Я соглашаюсь, потому что никаких планов у меня нет, а покопаться в вещах отца по-прежнему хочется.
– Там коробки есть, просто сложи в них все мелкие вещи, – инструктирует сестра перед уходом. – Пыль еще можешь протереть.
– Ты правда хочешь завести кота? – спрашиваю я перед уходом.
– Да. А почему тебя это так волнует?
– Не знаю, вспомнила Барсика.
– Да, Барсик был классный, – сказала сестра, и мне не понравилось, что она не сказала про все остальное.
Барсик-Эдгар По
Второй раз я перестала разговаривать с отцом через одиннадцать лет после случая с коршуном. За одиннадцать лет он успел сделать много всякого, за что с ним стоило бы перестать разговаривать, но все эти акты жестокости и контроля быстро забывались мамой и сестрой, и, по их мнению, мне тоже не стоило быть такой уж злопамятной. Злопамятной я не была, я была осторожной. Поэтому, когда сестра появилась на пороге маминой квартиры с котом Барсиком, я насторожилась. Барсика отдала сестре какая-то подруга, а она решила поселить его у мамы, потому что ее собственная квартира была не для кошачьих когтей и шерсти.