– Пфф.
Меня действительно бесит равнодушие сестры, но не к тому, что отец оказался еще хуже, чем мы думали, а кое к чему другому. К тому, что даже сейчас ни она, ни мать не хотят признать, что он был не каким-то чудаковатым типом, разводившим куриц на балконе, а настоящим чудовищем.
– Я покажу блокнот маме!
– Не смей!
– Покажу.
Мне кажется, что мы начали препираться как в детстве, только причина теперь не в том, что кто-то посадил пятно на белую блузку.
– Ну и чего ты этим добьешься? – устало спрашивает сестра. – Ничего от этого не изменится, только маму расстроишь. Ты каждый раз приезжаешь и лезешь ко всем со своим вечным недовольством, ждешь, что все изменятся, станут такими, какими ты хочешь их видеть. Но мы не меняемся.
– Да уж, это я вижу, – огрызнулась я.
– Мы не заканчивали никаких элитных университетов…
«О-о, начинается», – подумала я. У меня было правило – не сравнивать нас и наши жизни, по крайней мере вслух, но сестра никогда не скупилась на сравнения. И у нее всегда выходило так, будто я родилась у пары олигархов, которые одарили меня какими-то невероятными возможностями, а не в той же самой семье, что и она.
– Не работаем на каких-то суперинтересных работах… – не обращая на меня внимания, продолжила сестра. Мне стало казаться, что она говорит сама с собой.
– Почему ты все время говоришь «мы»? Кто такие «мы»? – спросила ее я.
– Я и родители, конечно.
– А при чем тут родители? Они вообще жили совсем в другое время и при других обстоятельствах. Почему ты не говоришь только за себя?
– А я тебе скажу, при чем тут родители! – Сестра явно начала злиться больше, чем ей бы хотелось. – Ты же из них всю жизнь деньги тянула на эти свои университеты!
Услышав фразу про деньги, я поняла, что разговор ушел куда-то не туда: мы начали с обсуждения отвратных стихов отца и того, стоит ли показать их матери (вот то, о чем я хотела поговорить), а пришли к вытягиванию денег. Не знаю, намеренно ли сестра увела разговор в эту сторону, не желая обсуждать отца, или просто заговорила о том, что на самом деле ее волновало.
– Я поступала в эти университеты сама, – ядовито сказала я, – мать за них не платила. Ты бы тоже могла поступить в любой, если бы тебе это было интересно.
– А тебе зато было так интересно, что ты училась десять лет вместо пяти. – Сестра улыбнулась, довольная своим подколом.
– А знаешь, было. – Я рассмеялась.
Сестра всерьез пыталась обвинить меня в том, что я училась дольше, чем в среднем по больнице. Это и правда было смешно, и еще – грустно.
– И все это время за твои квартиры в других городах платила мама! – выдала свой самый страшный упрек сестра.
– Да, платила, – признала я, – потому что мне отец квартиру не покупал, он купил ее тебе, и ты сама выбрала жить в ней здесь, в Дивногорске; учиться там, где училась; работать там, где работаешь; и мне вообще не приходит в голову тебя этим попрекать. Или ты думаешь, мама жалеет, что помогала мне деньгами, пока я училась, и что теперь я делаю то, что мне интересно, а не то, что ненавижу? Думаю, все-таки она за меня рада.
– И ты ей хочешь отплатить тем, что подсунешь стихи отца? – Сестре удается взять себя в руки, и тон снова становится ехидным.
– Это вообще не связанные друг с другом вещи, – отвечаю я.
– Ты эгоистка! И всегда такой была!
– На это я даже реагировать не буду.
– Зачем ты вообще приехала? Проверить, не изменились ли мы случайно со временем?
– Вообще-то ты сама меня позвала.
– Вообще-то я звала тебя на похороны, а ты на них опоздала, – передразнила меня сестра.
– Да срать мне на эти похороны, я к маме приехала. Пока отец здесь околачивался, я не хотела приезжать.
Сестра ушла, посоветовав мне на прощание «хоть раз подумать о ком-то, кроме себя». Я прислушалась к ее совету и подумала о ней. Из-за нее отец переехал в комнату в общежитии, а она стала жить в собственной квартире – интересно, о ком она тогда думала, если не о себе? В общем-то, мне было плевать, я не собиралась жалеть отца, наверняка у него были какие-то свои, скорее всего малоприятные, причины поступить так. Я уже успела заметить, что каждый раз, когда мне становилось жалко отца, он делал что-то такое, после чего за свою жалость мне становилось стыдно. Прощение – это выбор, а жалость – это привычка, не всегда полезная.
Я не заметила, как стемнело. Выключатель в прихожей, в шкафу, так что добраться до него не так просто. Я не стала включать свет и пошла по темному коридору на звук телевизора.
Мама сидела напротив него на стуле, я плюхнулась на диван, стоявший сбоку, лицом к окну, чтобы смотреть на темные силуэты гор. Мама отметила мой приход быстрым взглядом и снова уставилась в экран. Лампу в комнате мы не включали, поэтому мамино лицо сияло в темноте телевизионным светом.
Я вспомнила, как в детстве часто приходила к ней в таких же сумерках и говорила, что у меня «болит душа». Откуда я взяла эту слишком взрослую и сентиментальную фразу, можно только догадываться. Может, из какого-то сериала, который мама смотрела в то время, хотя тогда на телевизор она практически не обращала внимания.
В мою душу мама не очень верила, поэтому подробно расспрашивала про голову и про живот и, не найдя у меня никакого больного места, приходила к выводу, что мне надо чем-нибудь заняться, чтобы не выдумывать.
Сейчас мне понятно, что болью души была тоска и я жалась к матери, чтобы с кем-то ее разделить. И мама бы с радостью разделила ее со мной, если бы знала, что такое эта тоска, если бы ее вообще можно было назвать по имени.
В мой желаемый диалог с матерью влез более реальный диалог из телевизора:
– Я правда очень хотела ребенка, а он все время говорил «потом», «не время»…
– Светлана, но у нас есть еще целых двенадцать часов на забор спермы.
– Знаете, он уже пять лет со мной не спал.
– Тем не менее перед смертью он просил позвонить именно вам, хотя она тоже была рядом.
«Мама смотрит сериал про забор спермы у покойника», – подумала я и спросила:
– Интересно?
– Да нет, – ответила мать.
– Зачем тогда смотришь?
– Ну вот привыкла так: после новостей смотрю сериал.
– Может, тогда чай попьем, раз тебе все равно неинтересно? – предложила я.
– Давай, – согласилась мать.
Чай пили молча. У меня тоже были истории про сперму покойника, но, в отличие от телевизионных, маму бы они только расстроили.
Маленькие вещи
Маме блокнот я так и не показала. Не столько из опасения расстроить ее, сколько из страха услышать в ответ: «Ну такой вот человек, не обращай внимания».
После вчерашней ссоры сестра мне больше не звонила, ключи от квартиры отца она не забрала, и я решила воспользоваться этим. Чувствовала я себя мерзко, как будто не завершила какое-то важное дело и теперь оно скреблось где-то на краю сознания, не давая сосредоточиться ни на чем другом.
В этот раз мне не удалось прокрасться в комнату отца незамеченной, в коридоре я встретила какого-то мужика, от которого пахнуло перегаром. Я думала, что он поковыляет дальше, но он остановился и стал пялиться на то, как я пытаюсь открыть дверь. Мне стало неприятно, почти страшно, я повернулась и посмотрела на мужика с выражением «Что надо?».
– А вы дочка, наверно? – нечетко выговаривая слова, спросил он. Голос был гундосый и детский, как будто он украл его у десятилетнего с заложенным носом. Лицо тянуло лет на шестьдесят активных возлияний.
– Да, – ответила я и приготовилась услышать какой-нибудь очередной малоприятный факт про отца.
Мужик оценивающе посмотрел на меня, как будто прикидывая, не вру ли я, часом, о своем родстве.
– Хороший человек был, – неожиданно выдал он. – Спокойный, тихий – не слышно, не видно. Царствие ему, как говорится, небесное.
– Да, – снова ответила я и поспешила скрыться за дверью.
В дверь тут же постучали. Я занервничала.
– Вы что-то хотели? – спросила, не открывая.
– А похороны-то уже были? – услышала я.
– Были.
– А поминки? – с надеждой спросил мужик.
– И поминки. Извините, у меня тут много дел.
– Ну ладно, сам помяну тогда, – прогундосил голос из-за двери, и я услышала удаляющееся шарканье.
«Тоже утопленник», – подумала я и поняла, что не могу вспомнить голос отца. Подходил ли он к его лицу или тоже был как приклеенный?
В комнате отца все было так, как я оставила в прошлый раз, – это меня немного успокоило. Если бы я увидела, что вещи двигали, то, скорее всего, сбежала бы. Призрака отца я, конечно, не боялась, но кто знает, что у него тут за соседи и могло ли получиться так, что ключи были еще у кого-то, кроме сестры. Хотя что-то мне подсказывало, что гундосому мужику из коридора никакие ключи не нужны, он пройдет за опохмелом прямо через стену, если захочет.
Я не знала, что именно хотела здесь найти, но мне было важно просмотреть все, чтобы быть уверенной, что я ни на что не закрыла глаза. В конце концов, самое неприятное я уже видела.
Отцовский шкаф выглядел как сдвоенный гроб. В одной его части я уже побывала, оставалось заглянуть в другую. Из шкафа на меня снова пахнуло кислятиной и костром. Я стала перебирать отцовскую одежду. Проверила карманы его курток и брюк, нашла носовые платки, мелкие купюры, куски прополиса, который он любил жевать, складные нож и вилку, проездной. Если не считать еловых хвоинок в одном из карманов, то я не нашла ничего интересного или подозрительного. Казалось, что я должна почувствовать облегчение, но почувствовала досаду.
Закончив со шкафом, я пошла мыть руки. На раковине, рядом с куском мыла, лежала маленькая пластмассовая расческа. Она была тут и в прошлый раз, но почему-то только сейчас мне пришло в голову, что у отца такой расчески быть не могло. Отцу требовался разве что карманный гребешок, и именно такой лежал в его сумке. Эта расческа была массажная, фиолетовая и будто из девяностых. Не представляю, чтó отец мог бы ею чесать. Может, у него все-таки была какая-то женщина, может, та, которая плюнула на могилу? Если так, то я ей сочувствую, я сочувствую всем женщинам, имевшим дело с моим отцом. Раньше я думала, что любая взрослая женщина (кроме матери, конечно) в ужасе убежит от моего отца, хоть немного узнав его поближе, но потом убедилась, что это не так. Женщины, которым было важно, «чтобы мужчина был в доме», у отца не переводились. Когда сразу после развода с мамой отец познакомил нас с интеллигентной и хрупкой «тетей Леной», мы с сестрой подумали, что он как минимум овладел навыком какого-то мощного приворота.