Став мной, отец наконец поднял глаза и посмотрел на меня.
– Папина дочка, – сказал он, шевеля моими губами.
– Папина дочка, – повторила я, будто была отражением в зеркале.
Эти слова были страшнее, чем все, что я когда-либо слышала в свой адрес.
Где я была 20 лет
– Ваш фильтр. – Бармен поставил на шатающийся на одну ножку стол чашку с кофе. На ее темной глянцевой стенке застыло мое испуганное отражение.
Голос бармена опять успел состариться:
– Вы правильно сделали, что не стали заказывать американо. Не понимаю, почему люди продолжают его пить, – на вкус как речная вода, ну серьезно! – не унимался он. – Я как-то на спор пробовал воду из Енисея и точно могу сказать – один в один.
Не знаю, что меня удивило больше: что он пил воду из Енисея или что у меня не получилось улыбнуться в ответ. Губы сжались, руки под столом – тоже. Я пришла сюда, потому что страшно было оставаться одной, а на улице лил дождь, вода стекала потоками по дорогам и тротуарам вниз, к Енисею, река сердито шипела за окном в паре метров от меня.
В кафе было полно людей, сушивших зонты и головы, пивших теплый кофе и разговаривавших о каких-то приятных вещах. Я надеялась, что их присутствие не даст мне снова провалиться в то место, где я только что была, и что тоже смогу поговорить. Для начала хотя бы сама с собой.
Я пыталась понять, в какой именно момент до меня дошло, кем был мой отец. Тогда, когда нашла вещи-трофеи в его комнате, или раньше – когда нашла стихи? А может, еще раньше? Или, может быть, я знала об этом уже очень давно – позорным, стыдным, скрываемым даже от себя знанием?
Возможно, я догадалась обо всем, когда отец глумился над смертью дочери сотрудницы МВД пять лет назад. Я точно должна была догадаться, когда он убил кота или коршуна или когда избивал мать. Или когда он хотел утопиться на водохранилище, прихватив с собой меня и сестру. И даже если в то время мне что-то и было непонятно, то старшая сестра все понимала точно, а я очень долго жила бок о бок с ней и этим ее знанием. Оно передавалось мне день за днем, как девчачий секрет, только вместо объяснения того, как правильно целоваться, в нем содержалось кое-что другое. То, что отец по какой-то причине собирался убить себя и нас заодно в тот день, когда мы остановились на середине водохранилища.
Вот тогда все и началось, по крайней мере для меня. Для отца все началось в какой-то другой момент, о котором может знать только он. Но в тот день, на воде он хотел с этим разобраться. Возможно, за день или два до этого он первый раз изнасиловал и убил женщину, испугался, понял, что ему с самим собой не справиться, и решил со всем покончить. А может, он только планировал первое преступление – и пытался остановиться, хотя бы ценой собственной жизни? У меня нет ответа на эти вопросы, но то, что отец собирался прихватить с собой на тот свет двух своих детей, кажется мне совсем уж подлым поступком. Он что, планировал прорваться в рай, потрясая перед привратником двумя более-менее невинными душами? Вроде как: пропустите-пропустите, тут одинокий отец с двумя детьми. А может, ему просто нужны были зрители и мы с сестрой удачно подвернулись под руку. Или он боялся, что мы, его дочери, рано или поздно пойдем по его стопам, и решил сразу покончить со всем своим выводком. Эта догадка была самой страшной.
Как бы там ни было, отец не остановился, он прожил долгую, семидесятилетнюю жизнь, убил как минимум пять женщин, а последней его жертвой стала моя одноклассница Маша. «Ее тело так и не нашли», – вспомнила я Женины слова. Тела других женщин наверняка тоже не нашли, и мне так страшно оттого, что я точно знаю, где они.
Я сижу в кафе, опутанном огоньками гирлянд, среди людей, обсуждающих планы на вечер, конфликты на работе, сериалы, походы к стоматологу и подарки на день рождения, и думаю о том, что мертвых женщин отец, конечно, оставил под водой ненавистного ему водохранилища, где-то в районе затопленного села Езагаш.
Я должна сидеть в полиции, а не в кафе, и рассказывать, что нашла у отца кулон своей исчезнувшей подруги и другие похожие на трофеи вещи, а еще блокнот с садистскими стихами, вспоминать о том, что у отца была лодка, что он работал техником в гидрометцентре и знал водохранилище как свои пять пальцев. Еще он был нежеланным ребенком, его мать повесилась, а бабка лупила его ложкой.
Представляю, как менты заливисто ржут, слушая мой рассказ. «Зачем ты так про отца-то? Обычный же мужик».
Во многих историях реальных маньяков, рассказанных в СМИ или подкастах, часто встречается фраза, что они казались самыми обычными людьми. «Невозможно отличить маньяка от среднестатистического человека», «ничем не примечательный, незаметный парень», «никто бы не подумал, что этот любящий отец семейства – хладнокровный убийца». Может, со стороны все так и выглядело, но что, если посмотреть изнутри этого самого семейства?
В моих глазах отец выглядел как маньяк и вел себя как маньяк столько, сколько я себя помнила.
Это понимание ужасало меня даже больше, чем то, что я его дочь.
Мне хотелось быть шокированной и удивленной, кричать, что я никогда бы не подумала что! Но это было не так. Может, я и не могла знать, что мой отец окажется маньяком, но я точно не была удивлена. У меня было достаточно времени, чтобы подготовиться. Не зря же я ненавидела его столько лет.
Пока невостребованный кофе остывал в кружке, я пыталась хоть немного согреться о разговоры и присутствие других людей, но «папина дочь» внутри меня становилась все больше, лезла наружу через кожу, рот и волосы, отравляла собой все вокруг. Это я отравляла собой все.
Возможно, прямо сейчас в этом самом помещении находятся родственники жертв отца: их сестры, братья, дети. Вдруг они каким-то образом ощутят мое-его присутствие? Мне начало казаться, что от меня исходят волны чудовищной метафизической вони, которую вот-вот почувствуют все вокруг. Мне хотелось побыть здесь еще немного, чтобы не оставаться один на один с собой, но я не могла – казалось, я перестала иметь на это право.
На улице все еще шел дождь. Промелькнула мысль вызвать такси, но я тут же представила себя со своей вонью, запертую с другим человеком в тесной машине, и решила, что пойду пешком.
Пока я стояла под козырьком кафе, готовясь снова оказаться в воде, пришло сообщение от Леши. Он написал, что Фарго навалил феноменальную кучу.
На мгновение мне стало легче просто оттого, что где-то за тысячи километров есть пес Фарго, он бегает по дворам, облаивает других собак и кладет феноменальные кучи. Я еле удержалась от того, чтобы позвонить Леше и заорать в трубку или хотя бы отправить сообщение: «Мой отец – маньяк» с десятью восклицательными знаками, но я решилась только на «Очень за вас рада» и эмодзи-какашку в ответ.
«Я должна пойти в полицию, чем бы это ни закончилось», – твердила я про себя, как какую-то идиотскую мантру. Даже если все менты отделения соберутся, чтобы посмеяться над моей историей, и пригласят ментов из соседних городов, чтобы поржать всем вместе. Но сначала я должна поговорить с матерью и сестрой. А еще – посмотреть на себя. Последнее было страшнее всего.
Впервые с момента моего приезда в Дивногорск идти было так легко. Казалось, я могу добежать от Набережной до Слаломной горы и обратно за каких-нибудь десять минут. Я шла и думала про Машу. Я понятия не имела, кто были те, другие женщины, но Машу я знала, она была моей подругой и оказалась вишенкой на поганом отцовском торте.
Я могла бы приезжать в Дивногорск чаще, могла бы все-таки хоть немного общаться с отцом, не выпускать его из виду, чтобы понимать, что у него на уме. Я должна была догадаться раньше, тогда Маша не стала бы его последней жертвой. Все это и правда было в моих силах, ведь я была его поганой дочерью и, в отличие от Машиного, мое время шло очень медленно. Я долго смотрела на то, как отец становится тем, кем он стал, я слушала его истории, видела первые акты насилия, следила за его действиями и реакциями.
В школе на уроках истории нам часто говорили, что фашисты вероломно и неожиданно напали на Советский Союз. Даже если отбросить манипулятивный потенциал этой фразы и воспринять ее детским мозгом, она все равно кажется странной. Ведь нам уже рассказали про чудовищных фашистов и их зверства в других странах. Ничего хорошего мы априори от них ждать не могли, поэтому как они могли напасть неожиданно? Как такие страшные в своей протяженности события вообще могут быть неожиданными?
Странно, что мне не пришло в голову переложить это зыбкое школьное озарение на жизнь с отцом. То, что он убивал женщин, – никакая не неожиданность, а страшное ожидание, растянутое во времени. Ситуация, в которой я оказалась сейчас, началась двадцать лет назад. Значит, у меня было двадцать лет, чтобы что-то с этим сделать, но я не сделала ничего.
На сорок пятый день рождения отца мы с сестрой подарили ему открытку. На открытке был изображен попугай породы ара с большим мощным клювом. Еще на открытке была надпись: «Я раздумывать не буду, просто клюну и забуду». Нам с сестрой показалось забавным подколоть отца таким образом, ведь эта фраза могла быть его девизом – он всегда, ударив мать, меня или сестру, делал вид, что ничего особенного не случилось. Казалось, он и правда забывал о том, что сделал всего пару часов назад, и мог как ни в чем не бывало позвать обедать или пить чай.
Отца открытка не разозлила, скорее наоборот – он засмеялся своим утробным неестественным смехом, и на его лице появилось самодовольное выражение. Даже мать усмехнулась, глядя на открытку с попугаем, – в общем, все остались довольны.
О чем мы все тогда думали, смеясь над насилием в нашей семье? Насилие стало таким ожидаемым и привычным, что даже научилось вызывать смех.
Старушка из-за шкафа
– Как ты промокла! Позвонила бы, я бы с зонтиком к тебе пришла. А если заболеешь?
«Если я заболею – это будет наименьшей из наших бед», – мысленно отвечаю я матери.