– Почему нечего? – удивилась я.
Отец, похоже, думал, что если теперь он не живет с нами, то мама перестала готовить, ходить на работу, и вообще мы вот-вот умрем от голода.
– Ну хорошо, если есть что, – заулыбался он. – А в школе-то чего?
– Что в школе? Там все хорошо.
– Да? Ну друзей-то у тебя наверняка нет?
– С чего ты взял? – снова удивилась я.
Отец настойчиво рисовал какую-то безрадостную картину моей жизни, как будто хотел, чтобы так все и было.
– У меня есть подруга, Маша, ты же знаешь. Да и вообще, все одноклассники нормальные.
– Подруга – это хорошо, – отец снова осклабился. – Но ты про отца-то не забывай, заходи почаще.
Заходить к отцу мне больше не хотелось. Я попыталась узнать у матери какие-то подробности о старушке, жившей у отца за шкафом, но мать сказала, что у нее своих проблем хватает, чтобы еще чужие разгребать. Через три месяца я узнала, что старушка умерла, квартира отца увеличилась – шкаф снова стоял прямо у стены.
После этих воспоминаний желание во что бы то ни стало поговорить с матерью оставило меня. Чтобы хоть как-то закончить этот разговор, хотя бы внутри себя, я решила сначала рассказать все сестре и очень надеялась на то, что она поверит мне и вместе мы справимся с непробиваемой броней матери, признаем наконец, кем был человек, с которым мы провели рядом столько лет.
Пока я мыла голову, расходуя драгоценную воду из-под крана, мама досмотрела сериал и ушла спать.
В кого превращаются женщины
Лежа в темной комнате, я слушала спокойное сопение матери на соседней кровати и смотрела на полоски света от фонарей на потолке. Полоски становились все тоньше, и меня накрывал ужас. Одно за одним его тяжелые одеяла падали на меня, и им не было конца. Ужас заполнял собой каждый угол и каждую щель комнаты, и спрятаться от него было негде, потому что исходил он от меня. Казалось, что мать вот-вот проснется, начнет задыхаться, поймет, что в комнате больше нет нормального воздуха для нормальных людей.
Я чувствовала себя ядовитой, но с этим чувством меня немного примиряло то, что чувствовала я так не впервые. Это тяжелое ощущение себя как чего-то испорченного, отравляющего уже приходило ко мне раньше: долгое время оно было безымянным ужасом, потом врачи назвали его депрессией. Вообще, мне повезло, что я дожила до того момента, когда узнала это имя.
Думаю, многие, кому когда-то диагностировали депрессию или пограничное расстройство, поймут, о чем я говорю. Я говорю о невозможности выносить свое собственное присутствие в мире и даже в конкретной комнате, о чувстве, что каким-то почти магическим образом ты оскверняешь собой все вокруг. Тебе становится так страшно от соприсутствия с собой, что ты стараешься физически убраться из пространства, которое ты уже загадил. Крайняя точка такого ощущения – это устранить себя из мира насовсем.
Забавно, что только сейчас мне стало понятно, почему оно выбрало меня, а точнее, почему это чувство, как бы его ни называли, всегда сидело во мне. Все просто – я была дочерью своего отца. Дочерью насильника, убийцы, маньяка, человека с патологической агрессией, и наверняка с его патологическими генами.
Остаток ночи я провела за чтением историй про маньяков и их семьи. Неженатые маньяки без детей меня не интересовали. Я читала про Чикатило, Сливко, Попкова. Все эти мужчины каким-то образом умудрялись совмещать семейную жизнь в тесных советских квартирах и свои чудовищные дела вне этих квартир. Как вообще можно что-то скрыть в нескольких небольших комнатах, как можно скрыть свою сущность, живя буквально нос к носу с другими людьми, – мне все еще было непонятно.
Каждый раз натыкаясь на что-то, что так походило на ситуацию в моей семье, я думала: «Нет, так просто не может быть». Но все уже было, я как будто читала учебник, в котором у каждого второго абзаца могла поставить галочку.
У Чикатило были жена и двое детей. «Неужели жена самого известного маньяка СССР ничего не подозревала?» – задавался вопросом автор одной из статей про Чикатило.
Чикатило уволили из школы, где он работал учителем, за сексуальные домогательства, жене он сказал, что у него конфликт с руководством. Я мысленно поставила галочку: у отца тоже часто случались конфликты с руководством, он был уверен, что начальство плетет против него интриги, и несколько раз менял работу.
Читаю дальше: «Частые отлучки из дома Чикатило объяснял разъездным характером своей работы». Отец постоянно уезжал в командировки на удаленные участки водохранилища, а иногда отправлялся за ягодами куда-то на север. Мать никогда не ездила с ним. Возвращался отец часто безо всяких ягод.
Сын Чикатило утверждал, что папа был очень добрым и руку на него никогда не поднимал. Тут галочку я поставить не могу. Хотя можно ли верить сыну Чикатило, который сам вырос преступником, – не знаю. В отличие от сына, дочь Чикатило утверждала, что отец домогался ее маленького сына (своего внука), и прекратила любое общение с ним. Здесь, к счастью, галочку я тоже поставить не могу. Достоинств у отца было немного, но то, что он не приставал к собственным дочерям, явно было одним из них.
Жена Чикатило, видимо, не приняла всерьез обвинения дочери и продолжала как ни в чем не бывало жить с ним. Моя мать тоже не разводилась с отцом до последнего и всегда говорила, что я «выдумываю», «преувеличиваю» и «коплю злобу».
Жена Чикатило Феодосия до последнего не верила, что ее муж – маньяк. Отказывались верить и жена Сливко (доказанно убившего семерых детей), и жена Попкова (убившего восемьдесят женщин), даже после того, как многие эпизоды из их серий были доказаны.
Больше всего мне интересно – действительно ли они ни о чем не догадывались или просто делали вид, привычно закрывали глаза?
Читаю следующую статью. Она психологическая, в ней говорится про триаду Макдональда: набор поведенческих характеристик – зоосадизм, пиромания, энурез, – которые ученый связал с предрасположенностью к особо жестоким преступлениям. Про пироманию и энурез у отца я ничего не знала, но мне хватило зоосадизма. Есть немногие вещи, о которых я совсем не могу думать, даже для того, чтобы понять их причины. Зоосадизм – одна из них.
Уже под утро я натыкаюсь на текст про «ген насилия». С тем, что детские травмы могут привести к тому, что человек будет вести себя жестоко по отношению к другим, я уже успела свыкнуться, но то, что существует какой-то определенный ген, отвечающий за то, что со временем ты превратишься в чудовище, заставляет буквально цепенеть от ужаса.
Нейробиолог и профессор университета Калифорнии Джим Фэллон пишет о влиянии гена насилия МАО-А на людей. «Он сцеплен с полом и содержится только в Х-хромосоме – в данном случае получить его можно только от матери…» У человека 23 пары хромосом, 22 пары – аутосомные, 23-я пара – половые хромосомы, у женщин это хромосомы Х и Х, полученные от каждого из родителей. У мужчин это Х- и Y-хромосомы, при этом Х-хромосому мужчина может получить только от матери, а Y-хромосому – от отца. Сын получает свою единственную Х-хромосому от матери, и если она содержит ген насилия, то он максимально проявится. Девочка, в отличие от мальчика, получает вторую Х-хромосому, и если хотя бы один родитель здоров, тогда эффект гена как бы ослабляется.
«…Возможно, поэтому большинство маньяков-убийц являются мужчинами», – не очень обнадеживающе резюмирует Фэллон.
Он ничего не пишет о том, что происходит с женщинами, получившими этот ген, и я, подгоняемая страхом, начинаю домысливать за него. В кого превращаются эти женщины при неудачном стечении других факторов? Может, в одиноких зоосадисток или обычных бытовых абьюзеров, в пациенток психбольниц или жестоких властных матерей, воспитывающих следующее поколение маньячного потомства?
Для меня эти вопросы не были гипотетическими, мне и правда было чего бояться.
Первый раз я ударила человека, когда мне было девятнадцать лет. Были еще, конечно, детские драки, но то были драки, в них меня тоже пытались побить.
Кто-то – ясно, как вчера, – помнит свою первую сигарету, кто-то – первый секс, кто-то – ощущение, когда впервые оказался в другой стране. Я помню свой первый удар по другому человеку, нанесенный не в качестве самозащиты.
В старших классах школы я начала встречаться с Игорем. У нас были все шансы превратиться в симпатичную пару подростков из какого-нибудь американского поп-панк-клипа: шляться по заброшкам, записывать друг другу музыку, ненавидеть одноклассников и сбежать вместе в закат в какой-нибудь город побольше. Но этого не случилось. Может быть, потому, что мы жили не в Калифорнии, а в Сибири, а может, потому, что желания подростков слишком быстро меняются и ты бесконечно превращаешься то в одно то в другое, пока тебя не придавит увесистый том Бахтина, учебник по праву или нормативы кандидата в мастера спорта.
После школы я оказалась в компании «Поэтики» Аристотеля и одногруппников-журналистов, Игорь продолжал пребывать в обществе пацанов-спортсменов, правда из училища олимпийского резерва они все разом переместились в пединститут. Игорь собирался стать тренером по дзюдо.
Я начала считать Игоря туповатым, а он меня – занудной и психованной.
При этом нас продолжала связывать дружба двух странноватых детей, выросших в маленьком сибирском городе, где даже появление МТV стало настоящим чудом.
Игорь был моим вторым близким человеком после Маши, до того как я уехала учиться в Красноярск. Я даже рассказала ему о том, что мой батя – настоящий мудак, и Игорь обещал его побить, если тот еще хоть раз попытается меня ударить. Вообще, Игорь был добрым парнем, махать кулаками было его профессией, а не велением души, как у моего отца. Тем не менее помощь Игоря мне так и не понадобилась, я давно научилась справляться с отцом сама.
Летом после первого курса Игорь уехал домой на три месяца. Друзей в университете я не завела, поэтому целыми днями торчала в одиночестве и, наверное, впервые страдала от него. Мне казалось, что, как только я выберусь из родительского дома, жизнь изменится, но она не менялась – лето я проводила в Дивногорске, в квартире с мамой и невидимым, но ощутимым присутствием отца, и все больше злилась на себя, а заодно и на Игоря, чьи каникулы явно проходили лучше. Мне хотелось найти себе какое-то большое важное дело, которое бы хоть как-то оправдало мое одиночество, но из важных дел у меня был только список по литературе для следующего семестра и дача.