Класснуха, как ни странно, ко мне не пошла, зато вторая женщина отделилась от компании и двинулась в мою сторону. За руку она тянула мальчика лет семи. «Машина мать», – догадалась я и почувствовала, что руки становятся ледяными. А чего я, собственно, ожидала – что она не придет?
Чем ближе подходила Машина мать, тем труднее ей давалось удерживать вежливую улыбку. Когда мы поздоровались, улыбка совсем стерлась, оставив на лице недоверчиво-оценивающее выражение. Она смотрела на меня так, как будто все знала, как будто хотела сказать: «А я всегда была уверена, что ты с гнильцой».
Я не смогла вспомнить отчество Машиной матери, поэтому после «Здравствуйте» повисла неловкая пауза.
– Я вам соболезную, – наконец сказала я, и меня прошиб холодный пот.
Машина мать кивнула.
– Это – Кирилл, Машин сын, – представила она.
«Какой хорошенький», – чуть было не сказала я голосом сестры. Каждый раз, когда я хотела произнести какую-то приемлемую, но недостаточно искреннюю фразу, в голове всегда звучал голос сестры. Вообще-то у меня тоже был набор таких фраз, призванных сгладить неловкость, но, произнеся любую из них вслух, я тут же чувствовала, как будто в меня кто-то вселился. Не желая походить на сестру, я промолчала. То, что я похожа на сестру, напоминало мне, что я, пусть и гомеопатически, могу походить на отца.
Кирилла мое молчание не смутило, он сообщил, что ему семь лет и что учится он в той же школе, где училась его мама.
– А какой твой любимый предмет? – достала я из памяти один из вопросов, которые обычно задают детям. На этот раз он прозвучал искренне, потому что мне и правда было интересно. Я бы и сама на него с удовольствием ответила, но что-то мне подсказывало, что у Машиной матери для меня таких вопросов не найдется.
– Рисование любимый, – Кирилл улыбнулся и тут же отвел глаза, как будто стесняясь своего выбора.
– Это самый лучший предмет, – нашлась я.
Машина мать посмотрела на меня неодобрительно. Мне хотелось еще поговорить с Кириллом, желательно где-нибудь подальше от его бабушки, но она взяла инициативу в свои руки и, выпятив вперед грудь, спросила:
– Ну а как твои дела? Помнится, ты была девочкой амбициозной…
Звучало это почему-то как упрек. Хотя чему тут удивляться, ей и правда было в чем меня упрекнуть.
Аукцион Машиных работ Женя устроила в столовой: там было достаточно места, а еще – сцена, которую Женя задекорировала то ли под Новый год, то ли под вечеринку в стиле «Великий Гэтсби». Стиль Гэтсби почему-то школьную столовую не украсил. Я подумала, понравилось бы такое Маше, и пришла к выводу, что определенно нет. Маша, которую я не успела узнать, скорее, сделала бы из столовки «Черный вигвам», повесила бы красные бархатные шторы, а в окно для раздачи еды усадила бы карлика.
Но и без всего этого пространство выглядело странно. Освещение казалось каким-то потусторонним: за большими окнами, как будто приклеенными в метре от пола, начинались сумерки. Темно в зале еще не было, поэтому развешанные по сцене гирлянды горели не ярко-желтыми и ярко-красными огнями, а бледным рассеивающимся светом. Он смешивался с сумеречным, и казалось, что мы все плаваем в еле заметной розоватой дымке.
Когда гости расселись, я оказалась между Мариной, считавшей, что я живу за границей, и Димой, думавшим, что я умерла. Я попыталась совместить и то и другое предположение, но итог мне не понравился.
– А я вообще не знал, что Маша рисует, – шепнул Дима.
– Вы разве не общались? – спросила я, надеясь узнать про Машу побольше.
– Да не особо.
– А с кем она дружила?
Дима задумался.
– С кем-то на работе, наверно.
– А отец Кирилла? – нехотя спросила я.
– А вот это интересно, – оживился Дима. – Никто о нем ничего толком не знает. Вроде как он не из Дивногорска даже. Кстати, может, он ее и убил.
– Ты думаешь? – спросила я.
– Ну а что, всякое может быть. Знаешь же, если убивают женщину, то первый подозреваемый – муж или парень. Я бы только по этой причине ни одну свою девушку пальцем бы не тронул, – Дима хихикнул, давая понять, что пошутил.
– Только по этой? – съязвила я.
– Да нет, конечно, ты не подумай, – тут же смутился он.
Пока мы говорили, Женя успела подняться на сцену, произнести приветственную речь и поставить на специально приготовленный мольберт Машину картину.
– Наш первый лот – замечательный натюрморт, – объявила Женя. – Стартовая цена – две тысячи рублей. Кто больше, дамы и господа?
Я как-то отчетливо вспомнила, какие слова и фразы обычно летали по школьной столовой. «Дам» и «господ» среди них точно не было. «Англичанка» иногда шутливо называла девчачью часть класса ladies, но после ladies она чаще всего добавляла, что английский нам никогда не понадобится. Я поискала глазами преподавательницу, но среди собравшихся ее не было. Наверное, уехала туда, где ее знания были нужнее.
Цена за натюрморт подросла до трех тысяч. С моего места обзор был не очень, поэтому я все время ерзала и вытягивала шею. Букет хризантем на фоне окна, драпировка, маленькая дымящаяся чашка с чаем – наконец удалось рассмотреть мне. Было чувство, что я просто обязана скупить все Машины работы, но картина мне не нравилась, мне вообще не нравились натюрморты. А на этот почему-то хотелось смотреть не отводя глаз. Чем дольше я разглядывала хризантемы и драпировку, тем сильнее становилось чувство, что с картиной что-то не так.
Я щурилась и снова фокусировалась на предметах, но никак не могла уловить, что именно кажется странным. Цветы, драпировки, стаканы, фрукты – все это обычные составляющие подобных картин. Значит, дело не в них. Я посмотрела на свет гирлянд, потом за окно, потом снова внутрь зала, и мне все стало понятно. Дело было в свете – на картине он был точно такой же, как сейчас в столовой. Как будто Маша написала ее прямо здесь, в школе, в этот же самый час, с этими же гирляндами, превращавшими свет в розовато-желтую дымку.
Жуткий эффект присутствия прервал голос Жени:
– Продано Наталье Петровне!
Натальей Петровной оказалась класснуха. Интересно, Маше она тоже гадала на картах и если да, то что нагадала? Класснуха заграбастала натюрморт со странным светом и уселась на свое место, на мольберте появилась новая картина. На этот раз пейзаж. Едва увидев картину, я поняла, что куплю ее, даже если мне придется продать почку.
Маша написала сцену на Набережной, на которой всегда проходили городские мероприятия, но на картине сцена была пустая, безо всяких афиш и украшений, залитая желто-красным светом фонарей. За ней вырастали темно-синие ночные горы, они нависали и давили, у их основания поблескивала полоска Енисея. Казалось, что сцена доживает последние часы и скоро исчезнет, растворившись в темноте. Еще были силуэты деревьев и одинокая брошенная машина, людей на картине не было. Не знаю, как у других, но у меня возникло ощущение, что люди давно покинули это место и оно само вот-вот перестанет существовать. Угроза надвигалась на город с левой стороны холста, оттуда, где за его пределами должна была быть ГЭС. Через какую-нибудь пару секунд ее прорвет, и Енисей хлынет на город и на эту несчастную маленькую сцену у гор.
Это был тот самый Дивногорск из моих мрачных детских фантазий, поднимающийся из воды всего на одну ночь раз в сто лет. И как только ночь закончится, Енисей снова укроет город на много десятилетий до следующего раза. Именно этот момент перед затоплением как будто и изобразила Маша. Как будто она и правда слушала и помнила все те дурацкие истории, которые я рассказывала ей в школе.
К моему неудовольствию, картиной заинтересовалась еще и директриса. Я прикинула, сколько у нее может быть денег, и поняла, что наверняка больше, чем у меня. Пока я соображала, сколько у меня на карте, когда придет гонорар за сценарий и сможет ли мама одолжить мне денег на обратный билет до Петербурга, я продолжала поднимать руку после каждой суммы, звучавшей со сцены. Видимо, догадавшись, что у меня с этой картиной что-то личное, директриса наконец заткнулась, и Женя объявила, что пейзаж «Под рекой» достается мне.
Я почувствовала радость оттого, что Машина картина как будто снова объединила меня с ней и мы вот-вот выбежим на эту опустевшую сцену с криками «жопа» и нарушим любой ход вещей.
Потом были еще пейзажи и натюрморты, но я могла думать только о том, что значило это Машино «Под рекой».
Аукцион закончился в тот момент, когда цветные гирлянды начали светить так, как им положено: разгонять темноту, а не создавать призрачный свет. Явно уставшая Женя поблагодарила всех собравшихся и пригласила «угоститься» на фуршете.
Мне захотелось сразу уйти, но, во-первых, это было невежливо, а во-вторых, я надеялась, что после того, как бывшие одноклассники «угостятся» на фуршете, они станут более разговорчивыми и я смогу еще что-нибудь узнать про Машу.
Я поискала глазами сестер Мальцевых, живших когда-то в одном доме с Машей, и, заметив их у одного из столов, пошла к ним.
Мальцевы перешли в наш класс после девятого, и в то время я была уверена, что если вдруг наша страна снова скатится в Средневековье, то сестер Мальцевых на костре сожгут первыми. Как минимум потому, что у одних и тех же родителей просто не могли родиться настолько разные дети. Машина мать уверяла, что отец одной из них – точно сам сатана. Мы с Машей прозвали девчонок Адскими сестричками, и я очень надеялась на то, что сестры Мальцевы успели забыть об этом своем прозвище.
Когда я подошла к ним поближе, улыбаясь как можно дружелюбнее, стало понятно, что ни о чем они не забыли. Единственное, на что мне оставалось рассчитывать, – это на бокалы игристого, которые сестры держали в руках.
Пока непохожие друг на друга погодки Лена и Света расспрашивали меня о работе сценаристом, я безуспешно пыталась перевести разговор на Машу. Не на ее смерть, про смерть мне все было более-менее понятно, а на ее недолгую жизнь.
Я нарочно рассказывала максимально скучно, чтобы они наконец потеряли интерес и заговорили о себе, о Дивногорске и о той, из-за кого мы здесь собрались. Но сестры оказались настырными.