Когда врач уводила меня за ворота, сцапав мои вещи для проверки, я обернулась и посмотрела на мать.
Мама плакала, как будто это она смотрела фильмы про карательную психиатрию. Мне же казалось, что я приехала в какой-то не очень гостеприимный летний лагерь.
Я знала, что в психбольницу, как и в тюрьму, нельзя брать определенные вещи, но у меня не было сил размышлять над тем, какие именно вещи окажутся неугодными, поэтому я просто сложила все, что обычно брала с собой в поездки. «Все подозрительное сами заберут», – решила я.
Представления о недозволенном у обыскивающей меня медсестры были какие-то свои. Видимо, поэтому она забрала утюжок для волос (из-за шнура, на котором можно повеситься, предположила я), но оставила мне бритвенный станок (я наивно полагала, что смогу брить в больнице ноги). Возможно, подслеповатая медсестра просто не разглядела его в косметичке, а может, считала такую заботу о своих ногах надеждой на скорое выздоровление и решила меня ее не лишать.
Еще у меня забрали ноутбук и телефон («Чтобы отрезать от травмирующего внешнего мира», – подумала я).
– А что, если мне нужно будет позвонить маме?
– Мы вернем тебе телефон, когда разрешит врач, – дружелюбно ответила медсестра. – Обычно по вечерам мы выдаем телефоны на час, чтобы пациенты могли поговорить с родными.
Вслед за телефоном и ноутбуком верхняя одежда тоже отправилась в пакет, который куда-то унесли. «Мне что, нельзя будет выходить на улицу?» – с запоздалым страхом подумала я.
Пока мы шли по узкому коридору деревянного одноэтажного здания, я старалась заглянуть в каждую палату без дверей, но медсестра, как назло, шла быстро, и я успевала заметить только сидящие на кроватях силуэты в безразмерных кофтах.
– Та-а-ак, не сюда, и уж точно не сюда, – бормотала она.
По полу впереди кто-то ползал на корточках с тряпкой.
– Лучше старайся, – прикрикнула медсестра, – а то без сигарет останешься.
Как только мы зашли в подходящую палату в конце коридора, я поняла, что чудовищно ошиблась. Это место не походило на то, где мне могут помочь, оно походило на детский лагерь для давно выросших, но чем-то очень сильно провинившихся взрослых.
В тесной комнате я насчитала девять кроватей, некоторые стояли вплотную друг к другу.
– Вот твоя койка, – указала медсестра на одну из таких совмещенных кроватей. – Тумбочка справа – одна на двоих. Подворовывают у нас тут, конечно, по мелочи, но это они не со зла.
То, что кто-то украдет у меня дезодорант или крем, меня не особо волновало, а вот то, что придется спать почти вплотную с другим, незнакомым человеком, привело в ужас.
Я тут же перевела взгляд на свою соседку.
Женщина лет сорока лежала на кровати, смотрела в потолок и что-то отчаянно бормотала.
Поймав мой взгляд, медсестра сказала:
– Ты не волнуйся, буйные у нас в других палатах, тут все безобидные.
– Я и не боюсь.
Мне казалось, что в моем взгляде должна была отразиться жалость, а не страх, но, видимо, медсестра разглядела что-то свое. Она сообщила, что через час у меня прием у завотделением, и ушла. Ушла она довольно условно, потому что дверей не было и мы все всё время были на виду.
Я разложила свои вещи и стала разглядывать других пациенток. Некоторые из них с детской непосредственностью подходили знакомиться и говорили, что они здесь давно живут.
– Вот и молодых совсем везут, – сокрушенно сказала женщина, представившаяся Татьяной, глядя на меня. Татьяна ничего не бормотала и вообще выглядела абсолютно нормальной, если не брать в расчет то, что находилась в палате психбольницы. – Буду за тобой приглядывать. Ты не бойся, я тут третий раз уже лежу, – ободрила она меня. Особенно испугаться я еще не успела, по крайней мере пока не услышала про третий раз.
– Депрессия? – спросила Татьяна.
– Да, кажется.
– Суицидальные мыслишки?
– Да, – зачем-то честно ответила я.
Татьяна нахмурилась.
– Ну молодая же такая, красивая – живи не хочу. Вот о родителях хоть подумай, каково им бы было…
О родителях я подумала, но, видимо, совсем не то, что предполагала Татьяна.
Где-то через полчаса в палату забежала короткостриженая, с раскосыми глазами Вика. Возраст Вики я определить не смогла. Ей могло быть как двадцать, так и сорок пять. Спросив, как меня зовут, она тут же унеслась в коридор. Спустя пару минут она вернулась с другим вопросом – сколько мне лет. Я сказала Вике, что мне двадцать один, и она снова исчезла в дверном проеме. После третьего вопроса до меня дошло, что Вика спрашивает не для себя, а передает кому-то мои ответы. Я вытряхнула из памяти то немногое, что знала про тюрьмы, и поняла, что Вика – кто-то вроде шестерки.
– Она не для себя спрашивает, – увидев мое замешательство, сказала Татьяна.
– А для кого?
– Да есть у нас там цыганка одна во второй палате.
– Цыганка? – удивилась я.
– Ага, любит она другими покомандовать.
«Интересно, а гадать на картах она тоже любит?» – с надеждой подумала я.
– Хватит тут носиться! – прикрикнула Татьяна на снова появившуюся Вику. – Пусть сама приходит, если хочет что-то узнать.
– А где туалет? – спросила я.
– В конце коридора.
Я побрела в конец коридора, предчувствуя, что меня ждет сюрприз. Туалет превзошел все мои ожидания – у него имелась дверь, но в этой двери было окно, в которое уже кто-то заглядывал. Я осторожно отодвинула стоявшую у окна женщину и протиснулась внутрь.
Никакого намека на кабинки не было, голые, ничем не прикрытые унитазы стояли в ряд. На двух из них сидели женщины, и мне показалось, что сидят они здесь уже очень долго. «Могу еще потерпеть», – решила я и включила воду, чтобы хотя бы помыть руки. Вода была ледяная и, как я ни крутила кран, теплее не становилась.
Вытерев руки о футболку, я пошла к медсестре.
– А воду горячую надолго отключили?
– Ах ты ж господи! – медсестра закатила глаза. – Нет здесь горячей воды.
– Как так нет?
– А вот так. Не положено, – ответила медсестра.
– А душа тоже нет? – предчувствуя плохое, спросила я.
– Ох, деточка, нет здесь никакого душа.
– А как мыться тогда? – не унималась я, попутно представляя, как покрываюсь прыщами и начинаю вонять.
– Для лежачих мы здесь ванну нагреваем, а остальные моются в бане раз в неделю.
– Раз в неделю, – зачем-то повторила я. И тут же почувствовала себя совершенно здоровой.
За стенами барака раздался металлический грохот. «Электричка», – догадалась я. Из палат понеслись крики:
– Инна Михайловна! Инна Михайловна едет!
– Это кто? – спросила я медсестру.
– Так завотделением же. Она всегда этой электричкой из Красноярска приезжает.
«Видимо, она хорошая, раз ее так приветствуют, – подумала я. – Или наоборот – и эти крики не радость, а предупреждение о надвигающейся опасности».
– Инна Михайловна у нас хорошая, – будто прочла мои мысли медсестра. – Ты, главное, от нее ничего не скрывай.
– Зачем мне что-то скрывать? Я же за помощью сюда пришла.
Медсестра снисходительно улыбнулась, будто хотела сказать: «Да все вы так говорите».
Чем ближе подходило время приема у завотделением, тем здоровее я себя чувствовала. По-настоящему больных людей не должны волновать вопросы туалета и отсутствия душа. Меня они волновали сильно. Я все яснее понимала, что ошиблась, решив лечь в дурку.
Своими опасениями я поделилась с Инной Михайловной.
– Ну нельзя просто так взять и выписаться в тот же день, что и поступила, – строго сказала она. – Мы тебе место выделили, медикаменты, план обследования составили. Полежишь, обследуешься – ничего страшного не случится. Таблеточки я, кстати, хорошие подобрала – это антидепрессанты нового поколения, очень мягкие, с ними даже машину водить можно.
«Ага, воображаемую, по коридорам психушки», – зло подумала я.
– Таблетки я и дома могу пить.
– Да неужели? – Инна Михайловна просверлила меня взглядом. – А если ты их дома наглотаешься, что тогда?
– Да не буду я этого делать, – возмутилась я.
– А вот история болезни твоя об обратном говорит. Самоповреждения, суицидальные мысли. В общем, думаю, ты меня поняла.
Кое-что я действительно поняла: я оказалась в полной власти людей, которые меня не слушали, не верили мне и готовы были использовать любое неосторожно сказанное мною слово. Скорее всего, все было совсем не так кошмарно, как представлял мой мозг, но страх от нахождения в закрытом учреждении, где у меня не было права распоряжаться собой в том объеме, в каком я привыкла, отбрасывал на все окружающее чудовищные тени.
Дальше мы говорили о моем детстве, ситуации в семье и о том, как я себя чувствую.
Инна Михайловна заявила, что моей отец – типичный психопат, и у меня не возникло желания с ней спорить.
Я честно сказала, что мне все время хочется плакать, а иногда бывает очень страшно. О том, что иногда мне хочется бить людей, я умолчала. Идя на прием, я собиралась поговорить и об этом, но сейчас поняла, что психбольница – не то место, где стоит признаваться в таких вещах.
– Душа умерла или замерла? – неожиданно спросила меня Инна Михайловна на прощанье.
– Замерла, – быстро вычислив правильный ответ, сказала я. Приготовившись к вопросу, чем отличается камень от кирпича, я застыла в дверях.
Но Инна Михайловна ничего не сказала – видимо, вопрос про камень она заготовила для кого-то другого.
За час до обеда пациентки оживились. Женщины и девушки сновали туда-сюда, и благая весть о том, что же сегодня будет на второе, летела из палаты в палату.
Есть мне не хотелось (особенно капусту с рыбой), но я решила, что отказываться от еды в таком месте – неблагоразумно.
Наконец время обеда настало, в коридоре затопали.
– Сначала есть идут ветераны, потом – все остальные, – кричала медсестра.
– Ветераны? – спросила я у Татьяны. – Отечественной войны?
– Ой, нет, что ты. – Татьяна заулыбалась. – Ветеранами здесь называют тех, кто постоянно в психбольнице живет.