Видя мое непонимание, она объяснила:
– Ну от кого-то родственники отказываются, а кто-то сразу после детского дома сюда отправляется и уже не выходит.
– Это ужасно, – сказала я.
– А ты что думала? Здесь у каждой женщины своя трагедия, – Татьяна вздохнула. – Вон Валюшка из первой палаты на три года тебя всего старше, а всю жизнь по психушкам кочует. А все потому, что родителей нет, некому о ней позаботиться, – говоря это, Татьяна с едва заметным осуждением глянула на меня. Стало стыдно.
Если сравнивать меня с Валюшкой, то я, конечно, была просто зажравшейся тварью. А если сравнивать не с Валюшкой? Хотелось бы вообще не сравнивать, но я уже давно и плотно встала на эти рельсы – «подумай о тех, кому хуже» было любимой маминой стратегией. Странно, но собственная боль от этого «подумай» почему-то не уменьшалась, просто к ней добавлялась еще и чья-то другая.
Столовая больницы удивительно напоминала школьную, только была гораздо меньше. На столах стояли алюминиевые миски с борщом, тарелки с капустой и рыбой, кружки с компотом, хлеб, нарезанный огромными, где-то с четвертину булки кусками, валялся прямо на клеенчатых скатертях. Я села за стол у зарешеченного окна, чтобы смотреть на улицу, но смотреть я могла только на пациенток. Мне было стыдно за свое любопытство, но я ничего не могла с ним поделать. В основном здесь были женщины лет сорока-пятидесяти, несколько бабушек, потерянного вида девушка примерно моего возраста, слишком веселая женщина, видимо находившаяся в состоянии мании. Пока мой взгляд лип к ней, за стол опустилась пациентка без ноги, свой костыль она поставила рядом, прислонив к стене. Вскоре все места были заняты. Хлеб на столе тут же разобрали. «Наверно, он самый вкусный», – подумала я, но брать кусок с клеенки не стала. Капуста с рыбой внушали мне отвращение, и я принялась есть борщ, стараясь больше ни на кого не пялиться.
Тех, кто съедал свои порции, тут же выпроваживали санитарки и поварихи. «Нечего тут круги нарезать и попрошайничать», – говорили они.
Я ела медленно. Когда столовая почти опустела, за мой стол кто-то подсел, я подняла глаза от тарелки.
– Чего хлеб не ешь? – спросила меня крепкая черноволосая женщина. «Та самая цыганка», – догадалась я.
– Не люблю его.
– И правильно, фигуру надо беречь, – одобрила она мои предпочтения. – Сама сюда легла или родители спровадили? – женщина хитро улыбнулась, и я поняла, что в этом, казалось бы, простом вопросе скрыто что-то неприятное.
– Сама, – ответила я.
– Хм, смелая какая. А муж-то у тебя есть или парень?
– Нет, – сказала я и, решив быть смелой, добавила: – А у тебя?
– Был, – ответила цыганка и ухмыльнулась.
– Исимбаева, не приставай к девочке! – услышала я окрик медсестры.
– А я и не пристаю, просто познакомиться решила. Ты заходи ко мне, если что, во вторую, – добавила Исимбаева и ушла.
После обеда в туалет захотелось совсем чудовищно, терпеть больше я не могла. Я проскользнула внутрь, надеясь, что хотя бы одну минуту меня никто не побеспокоит. В этот раз мне повезло: любопытное лицо в окне двери я заметила, только когда натянула колготки и шорты. Посчитав вылазку в целом удачной и стараясь не думать о том, что будет, когда мне захочется в туалет по-большому, я пошла пить таблетки. Врач назначила мне антидепрессант и транквилизатор. Слово «транквилизатор» казалось особенно страшным.
Про побочные эффекты меня никто не предупредил, поэтому, когда закружилась голова и сильно захотелось спать, я испугалась. Вместе с сонливостью пришло необычное рассредоточение внимания. Думать о том, что я сделала с Митей, непрерывно больше не получалось. Сосредоточиться на чувстве вины, ненависти к себе, одиночестве было невозможно, мысли скакали с одного на другое. Я могла ухватиться умом за что-то, что видела перед собой прямо сейчас, но не могла думать о больших абстрактных вещах.
Это было непривычно и страшно, но вместе с тем я чувствовала, как неделями ходивший по одному и тому же кругу мозг успокаивается.
Проснулась я от криков.
– Голова болит! Голова! – кричала крошка Надя.
Наде было такое же, как и многим здесь, непонятное количество лет. Она была состарившимся ребенком, девочкой лет восьми, поэтому про себя я стала ласково называть ее крошкой.
– Дайте таблеточку! Больно! – плакала Надя.
Никто почему-то не реагировал, хотя кричала она громко.
Я встала и пошла на пост медсестры.
– Там у Нади голова болит сильно, можете дать ей таблетку?
– Нет, не могу.
Услышав такой ответ, я проснулась окончательно.
– Почему? Ей же больно!
– Да не больно ей. Притворяется она. Просто любит таблетки собирать, на таких не напасешься.
Из палаты снова донеслись крошкины плач и крики.
– А если ей правда сейчас больно? Вы же не знаете.
– Уж поверь, я-то знаю, – сварливо ответила медсестра и спровадила меня в палату.
Вечером, перед отбоем, в палату принесли поднос с телефонами. Своего я там не обнаружила.
– А где мой телефон? – спросила я у медсестры.
– А тебе врач еще не разрешала его выдавать.
Я хотела возмутиться, но не стала. Мысли об изоляции и медицинском насилии снова полезли в голову.
– Пойдем со мной, – неожиданно позвала медсестра.
Пока мы шли в ее кабинет, я успела размечтаться, что сейчас она выдаст мне телефон тайно, но медсестра позвала меня за другим.
– Давай я тебе хлеб маслом намажу, – предложила она.
Я недоверчиво уставилась на медсестру.
– Видела, что ты на обед почти ничего не ела, а на ужин – совсем ничего. Подумала, тебе противно.
– Противно?
– Ну у нас же там пациенты дежурят, еду трогают, – пояснила медсестра, протягивая мне хлеб с маслом.
– Спасибо. Я просто есть тогда не хотела.
– Ну сейчас хоть поешь. Жалко вас, молодых…
Я жевала хлеб, стараясь удержаться от слез. Жалко было всех – и молодых, и старых.
Утром меня ждал сюрприз в виде баночки для анализа мочи на тумбочке. Борясь с ватными от таблеток конечностями, я побрела в туалет. В туалете ничего не изменилось – большая часть унитазов по-прежнему была занята зрителями. Потоптавшись немного на пороге, я поняла, что кино показывают интересное и уходить никто не собирается.
Я нависла над унитазом и постаралась наполнить банку, но ничего не получилось. Чужие любопытные взгляды сверлили мое нелепо изогнувшееся тело. Я чувствовала себя голой, да я и была голой, причем только наполовину, а это даже хуже. Наверное, из-за этого поссать никак не получалось, но при этом хотелось очень сильно. В голову полезли мысли, что со мной что-то не так, что теперь мне поставят катетер и я буду мочиться через трубку.
Вручив медсестре пустую банку, я расплакалась от идиотизма ситуации.
Я думала, медсестра разорется, но вместо этого она пошла разгонять туалетных зрительниц, и мне снова стало стыдно из-за того, что я недостаточно больна.
– Иди, я покараулю, – сказала медсестра, встав у двери.
Возвращаясь назад по коридору, я услышала крик санитарки из четвертой палаты:
– Какие тебе на хрен колготки?! Чтобы ты опять вешаться на них начала! Щас трусы еще заберу, будешь голая лежать – жопой светить!
Стало больно, но не слишком, пелена таблеток защищала меня, делала чуть более равнодушной. «Почему на меня медсестра так не орала? – подумала я. – Видимо, потому, что я недостаточно больная и не ветеран».
После завтрака выяснилось, что все, кто не делал флюорографию, должны отправиться в больницу Дивногорска на обследование. Мне, как новенькой и необследованной, нужно было ехать в обязательном порядке.
– Ну а вдруг у тебя туберкулез, нам тут эпидемия не нужна, – ответила на мое слабое сопротивление медсестра.
«Ладно, прокачусь – лучше, чем в палате сидеть», – решила найти плюсы я и стала ждать, когда мне вернут верхнюю одежду.
Санитарка втащила в палату пару огромных мешков и стала извлекать из них безразмерные болоньевые куртки, советские лыжные шапки и трико.
– Выбирай, – сказала она мне.
– А где моя одежда? – предчувствуя неладное, спросила я.
– В своей одежде дома ходить будешь, – грубо ответила санитарка. – Выбирай из этой.
Я в красках представила, как в этих казенных нарядах появлюсь в дивногорской больнице в компании пациенток психушки и обязательно встречу кого-нибудь знакомого. Стыд навалился сразу с двух сторон: с одной – было стыдно, что кто-то увидит меня в такой компании, с другой – стыдно было перед пациентками из-за того, что я их стеснялась.
– Я не буду надевать чужую одежду.
– Да что ты говоришь? – огрызнулась санитарка. – А я говорю, наденешь как миленькая, нашлась тут принцесса.
– Я не буду это надевать, – как можно более спокойно повторила я.
– Не будешь, так мы тебя насильно оденем. Ирка, иди сюда! – закричала санитарка, подзывая подмогу.
Мысль о том, что меня сейчас скрутят и оденут насильно, вызвала смешанные чувства. С одной стороны, захотелось ебнуть санитарке чем-нибудь тяжелым, с другой – было страшно, потому что я – почти бесправная пациентка психбольницы, с которой можно делать что угодно. Например, насильно натянуть синие рейтузы, куртку пятидесятого размера и придурочную шапку петушком, пнуть ногой, а потом сказать, что я это все выдумала. Неудивительно, что кому-то потом хочется вешаться на колготках. Правда, мне, скорее, захотелось придушить ими санитарку. По-настоящему захотелось.
– Я уже делала флюорографию в этом году, – обратилась я к медсестре.
Она была настроено дружелюбнее, но не хотела нарушать правила.
– И где заключение? – спросила она.
– Дома у мамы, разумеется. Давайте я ей позвоню?
Медсестра замялась.
– Ну, звонить тебе пока нельзя, врач не разрешала.
– Пусть сама тогда позвонит. Нельзя же лишний раз меня облучать, – нашлась я.
– Нельзя, – согласилась медсестра. – Ладно, сиди пока.
Не получившая своих пяти минут насилия санитарка зло зыркнула на меня и убралась в другую палату. Пока она ходила туда-сюда, мешок с одеждой распотрошила крошка Надя. В отличие от меня, ей все нравилось. Я снова почувствовала себя мразью.