Но сестра все не выходила, ни закат, ни конец рабочего дня, ни ждущая я не могли заставить ее поторопиться. Заметив, что жду уже лишние двадцать минут, я начала думать, что она могла увидеть меня в окно и вообще передумала выходить. Наверняка у отеля есть и другие выходы, сестра могла прошмыгнуть в один из них и сейчас уже на полпути к дому. Я представила, как она выскочила с противоположной стороны отеля и невозмутимо направилась прямо в тайгу, как будто этим путем всегда и ходила.
Наконец двери отеля открылись, поймав солнечный блик, и сестра целеустремленно пошла мимо меня. Я помахала ей, чтобы дать понять, что я – не часть пейзажа.
– А ты что здесь делаешь? – сказала она вместо приветствия.
– Тебя жду, нам нужно поговорить.
– А до дома этот разговор подождать не может? – Сестра недовольно поджала губы.
– Не может, – ответила я.
– Ну ладно, пойдем тогда где-нибудь сядем, – предложила сестра. – Капец как устала стоять на работе. Каблуки еще эти.
– Ты же не ходишь на каблуках.
– На работе хожу.
– Зачем? Это же горнолыжный отель, – удивилась я. – Здесь люди носят лыжные ботинки в лучшем случае.
– Такой дресс-код, – мрачно ответила сестра. – А тебе лишь бы повозмущаться. Мои же ноги, а не твои.
Мы обогнули отель и сели на разноцветную детскую карусель, смотревшую на освещенный склон горы. Опоры канатной дороги уходили вверх и постепенно из серых становились золотисто-красными. На самой вершине они таяли и превращались в маленькие горящие цветы.
– Красиво как, – сестра достала телефон и начала фотографировать. – Я каждый день стараюсь ее фотать.
– Гору?
– Ну да, она же каждый день разная. Лучше всего вид на вершине, конечно, но одной так далеко лезть не очень, а кроме отца туда никто ходить не хотел.
– Хочешь, вместе сходим как-нибудь? – предложила я.
– Давай, только не сегодня, – согласилась сестра.
– Я про отца как раз поговорить хотела, – начала я.
Закатное умиротворение тут же сошло с лица сестры, и оно сделалось строгим и недовольным.
Поискав глазами на вершине горы свое умиротворение, я сказала:
– Я почти уверена, что наш отец был маньяком.
Говорить «наш отец» показалось легче, чем «мой отец», и я почувствовала практически облегчение оттого, что наконец-то могу разделить это жуткое знание с кем-то.
– Ну начинается, – сказала сестра привычную фразу, но как-то непривычно отвернулась от меня, как будто хотела скрыть лицо. Она оттолкнулась ногой от земли, и карусель, скрипнув, начала двигаться.
– Слушай, у меня есть доказательства, я кое-что нашла в его квартире, кроме тех стихов.
Пока я рассказывала сестре о своих находках, о пропавших дивногорских женщинах, об их именах, которые я раскопала в архиве местной газеты и которые нашла в блокноте отца, сестра все сильнее раскручивала карусель. Она снова и снова отталкивалась ногой от земли, пока гора, лес, отель и канатная дорога не перестали быть чем-то одним и не превратились во все сразу.
– Ну и какая у него, по-твоему, была мотивация их всех убивать? – по-прежнему не поворачиваясь, спросила сестра.
Меня этот вопрос удивил. Сестра как будто не просто не верила мне, как обычно, а намеренно уводила разговор подальше от сути, кружила и кружила меня на своей чертовой карусели.
– Да просто мог и просто хотел, какая вообще разница? Главное, он делал это.
– И что, он, по-твоему, у каждой женщины, которую насиловал и убивал, спрашивал имя? И они вот прямо так ему и говорили?
– Не знаю, может, и говорили. Возможно, оказавшись в такой жуткой ситуации, мы бы тоже сказали.
Затылок сестры продолжал уноситься от меня по кругу, казалось, она может так крутиться целую вечность и не особо страдать от этого. Казалось, она вообще может мириться со множеством неприятных вещей, будь то туфли на каблуках или отец-убийца.
– Но ты ведь больше меня знаешь о таких ситуациях, правда? – сказала я и коснулась ногой земли, чтобы замедлить карусель.
– Ты о чем это?
Я снова зарылась ногой в землю, чувствуя какой-то новый подступающий ужас.
– Помнишь, когда тебе было около двадцати и ты шла домой после дискотеки через Жарки, на тебя напал маньяк? Ты еще так смешно про это рассказывала, что просто толкнула его и начала орать, а он испугался и убежал. Это было примерно в то же время, когда в Дивногорске пропадали женщины.
Поставив обе ноги на землю, я задала свой невозможный вопрос:
– Ты узнала этого маньяка, поэтому он тебя не тронул? Это был наш отец?
Соскочив с карусели, я подхожу к сестре, вглядываюсь в ее лицо и надеюсь, что сказала какую-то чудовищную глупость. Сейчас она нахмурится, губы презрительно растянутся, и она спросит что-то вроде: «Ты что, ебанулась?»
Но сестра не говорит ничего, и на ее лице то же выражение, что я всего однажды видела у нее. Она пытается его спрятать, повернуться ко мне другим своим лицом – равнодушным и немного брезгливым, но у нее не получается, и сестра видит, что я вижу ее страх, перемешанный со стыдом.
– Это был наш отец? – снова спросила я, хотя ответ уже был не нужен. – Не ври, пожалуйста, я же вижу.
– Не собираюсь я врать, – сестра с неожиданным вызовом посмотрела на меня. – Да, это был отец.
Мне захотелось узнать, спросил ли отец, как ее зовут, и заржать диким неуместным смехом, а потом сойти с ума и больше ничего не выяснять. Но вместо этого я оцепенела.
– Он не узнал меня со спины в темноте, – быстро, явно стараясь покончить с этим поскорее, заговорила сестра. – А когда понял, кто я, он просто… – Сестра не договорила, и я впервые увидела то, чего никогда не видела с того случая на водохранилище: сестра заплакала. Это казалось таким же неправдоподобным, как если бы лить слезы вдруг начала Слаломная гора.
– Отец никогда не просил у нас прощения, ну ты знаешь. А вот тогда он его попросил – за все, что делал с нами и с ними.
– И ты решила, что ты имеешь право прощать его?! – не выдержала я. – Он насиловал и убивал женщин, а ты решила его простить и никому ничего не рассказывать, потому что он, видите ли, извинился? Да блядь, Яна! – Мне казалось, что я кричу, но крик превращался в злой шепот, гора заботливо ловила его и катила куда-то вверх прямо по застывшей канатной дороге.
– Он обещал, что больше никого не тронет.
– И ты поверила?
– Мне было двадцать лет и…
– И что? У тебя потом была целая жизнь, чтобы заговорить!
– Мне было страшно и стыдно идти в полицию. Я просто хотела забыть об этом и жить нормально, как все.
Это «жить нормально, как все» разорвалось в голове фейерверком и осветило все то, что я до сих пор не понимала.
– Жить в своей квартире? – догадалась я, и пазл небывалой отцовской щедрости наконец-то сложился.
Яна молча ответила мне «да». Неслышное «да» заполнило собой поляну и горы, заползло в меня и осталось звенеть в ушах.
– Ты обменяла всех этих убитых женщин на собственную квартиру?
– Ничего я не меняла. Они уже были мертвы.
– Он убил мою подругу три года назад! Она могла быть жива, если бы ты тогда пошла в полицию!
– Не ори, тут люди ходят.
– Да срать мне, кто тут ходит. Он чудовище! Урод! Мне жаль, что он сдох и не заплатил за все, что сделал!
– Этот урод – мой отец, – почти шепотом ответила сестра. – И я не думаю, что он не заплатил. Он платил за это всю свою жизнь.
– Каким это, интересно, образом? И почему ты его даже сейчас оправдываешь?
Я вглядывалась в лицо Яны. Закатный свет ушел, и теперь оно было таким же застывшим и серым, как гора за ним. Наверное, впервые мне захотелось сжать кулак и ударить по этому лицу, но если я сделаю это, то снова превращусь в того, о ком мы сейчас говорим. А еще, я уверена, Яна ответит мне тем же, мы сцепимся и почтим память отца именно так, как он бы хотел.
– Я не оправдываю его, – помедлив, сказала она. – Да, он чудовище, но я уверена, что в жизни своей он только и делал, что мучился.
– И мучил других!
– Да, но мне жаль его.
– Да как ты так можешь?! Ты такая же больная, как он! – не выдержала я и сказала самое страшное – то, что сама всегда боялась услышать.
– Ну а ты здоровая сильно? Такая же здоровая, как Павлик Морозов? – Яна, усмехнувшись, уставилась на меня, явно довольная этим сравнением.
– Какой на хрен Павлик? Его отец, надо думать, не убивал людей!
– Какая разница? Ты все равно хочешь сдать собственного отца. Я бы с тобой согласилась, если бы он был жив и кому-то угрожал, но он же умер! Кому ты своим поступком сделаешь хуже? Отцу уже все равно.
– Зато родственникам его жертв – не все равно, они хотели бы знать, что случилось с их дочерями и сестрами.
– Значит, о чужих родственниках ты думаешь, а о своих нет? Очень в твоем стиле.
В голосе Яны была злость, но вместе с ней я расслышала еще и обиду. Эта обида была не новорожденной, скорее всего, ей было столько же лет, сколько и мне.
– Ты не подумала, что со мной и с матерью после твоих признаний будет? Ты-то уедешь из Дивногорска, а нам тут еще как-то жить!
Кое в чем Яна была права: о том, как она и мать будут жить в городе, переполненном близкими и знакомыми жертв отца, я и правда не думала.
– Вы можете переехать, хотя бы в Красноярск, – сказала я.
– У тебя все так просто, – Яна нервно рассмеялась. – Вот так прямо возьмем и переедем, особенно мама на старости лет.
– Прости, конечно, но я не буду молчать. Я рассказала тебе и предупрежу обо всем маму, а потом пойду в полицию.
– Да делай что хочешь! – Яна вскочила с карусели, и на секунду мне показалось, что это она меня сейчас ударит. – Кстати, по поводу этой твоей так называемой подруги, из-за которой ты так переживаешь…
– Что?
– То. Помнишь, лет пять назад я тебе говорила, что Маша просила у меня твои контакты?
– Да.
– И я спросила у тебя – могу ли я их ей дать? Помнишь, что ты мне ответила?
К сожалению, я помнила, точнее, вспомнила прямо сейчас, и меня обожгло запоздалое чувство вины.