– Ну? – нетерпеливо потребовала Яна.
– Я ответила, чтобы ты ей их не давала, потому что общаться с ней мне не интересно.
Услышав мой ответ, Яна довольно хмыкнула.
– Вот как тебе была дорога твоя подруга!
– Подожди, это же совсем не то, – начала оправдываться я.
– Как раз то самое. Тебе на всех на самом деле насрать! Строишь из себя образец морали, а сама…
Яна схватила свою сумку, лежавшую на сиденье карусели, и быстро пошла в сторону города.
– Я, кстати, кота завела! – зачем-то крикнула она мне на прощание.
Все три лица Слаломной горы теперь были темными, сумерки превратились в ночь, освещаемую только несколькими окнами отеля. Я продолжала сидеть на карусели в прямоугольнике желтого света, будто приросла к ней. Шевелиться не хотелось.
Казалось, из отеля давно все ушли и просто забыли выключить свет и теперь он будет гореть, пока не настанет утро или пока вырвавшийся на волю Енисей не снесет вышки вместе с проводами. Второе было для меня более вероятным.
Я чувствовала, что попала в Машину картину, в то самое мгновенье полнейшей тишины и покинутости перед концом существования места. Если бы в нем оставались люди, они бы кричали и плакали, скулили и пели, но людей не было, поэтому место исчезало тихо.
Наверно, такое мгновение застали моя бабушка и отец в последние дни жизни села Езагаш. Бабушка не выдержала его напряжения, а отец выдержал и понес с собой дальше – в новый город у холодной реки.
Это же ощущение мгновения перед катастрофой преследовало меня все детство в Дивногорске, вот только было это мгновение невыносимо длинным. Тогда я и начала чувствовать время иначе, мне нужен был способ справиться с тем, что длилось так долго и как будто не имело ни названия, ни причины. Я словно ощущала последствия чего-то, что еще не произошло, словно настоящее и будущее поменялись местами, что-то страшное еще не случилось, но ужас от того, что только должно произойти, уже был со мной.
Я думала, что боюсь того, что город затопит, но на самом деле боялась той темной воды, которая колыхалась в моей семье и во мне самой, ведь бояться чего-то внешнего гораздо удобнее, чем того, что прямо внутри.
Я старалась убежать от этой длящейся катастрофы, пока не поняла, что всегда ношу ее с собой – в прошлом, настоящем и будущем.
Где-то в серебристой траве у леса застрекотали кузнечики, и мне тоже захотелось застрекотать от злости. Вместо этого я начала отталкиваться ногами от земли и раскручивать карусель.
Я думала о Яниной жалости к отцу и о том, что она каким-то образом его простила. Наверное, я могу вообразить себе максимально чудовищное детство отца, полное отвержения, нелюбви и жестокости. Наверное, я могу его даже пожалеть – пожалеть того ребенка, которым он был, но не взрослого маньяка, в которого он превратился.
Но вот прощение кажется мне чем-то запредельным. Чем-то, на что я даже не имею права. Я почему-то представляю себе это так: «Батя-а-а, ты убивал и мучил других, но я тебя прощаю. А прощаю я тебя затем, чтобы не носить внутри злобу и жить долго и счастливо. А, ну и еще, конечно, потому, что у тебя было тяжелое детство».
Как бы я ни формулировала и ни искала внутри себя это прощение, думаю, я не тот человек, который должен его прощать. Возможно, для такого случая нужен вообще не человек.
«У нас все хорошо. Фарго пометил все углы, навалил кучу и облаял бульдожку вместе с его хозяином», – прочитала я Лешино сообщение. В этот раз оно не успокоило меня, не выдернуло из тяжелых мыслей, как обычно, а наоборот – погнало дальше и глубже. В такт этим мыслям я все быстрее била ногой по земле, толкая карусель вперед, пока среди темных деревьев не замелькали бледные выжидающие силуэты женщин.
С Лешей я познакомилась в больнице, когда пришла делать рентген грудной клетки. Он терпеливо и немного снисходительно, как это обычно делают врачи, объяснил мне, что пятно в легких – это не рак, а врожденная гамартома и бояться мне нечего.
С момента моего добровольного заточения прошло уже несколько лет, и я всерьез надеялась, что мне удалось излечиться, поэтому, когда мы начали сближаться, а потом жить вместе, я была полна надежд на то, что мне наконец-то доступны нормальные человеческие отношения.
Спустя полгода, во время одной из ссор, я почувствовала знакомое желание – ударить его. Стало понятно, что насчет своего выздоровления я, конечно же, ошибалась.
Наверное, у меня появилось больше сил, чтобы противиться этому желанию, но оно никуда не ушло. Сидело и ждало своего часа и очередного мужчины, который в силу каких-то личных особенностей не будет способен дать мне сдачи.
– Неудивительно, что тебе хочется бить людей, учитывая твое детство, – сказал мне Леша в ответ на мое признание.
– Ты этим будешь себя успокаивать, если я тебя ударю? – почему-то разозлилась я.
– Я не верю, что ты меня ударишь.
Эта фраза разозлила еще больше, и я не могла понять почему. С одной стороны, Леша считал, что я не так плоха и могу с этим справиться, но с другой – он будто не верил мне, преуменьшал тот ужас, с которым я боролась. А еще он вел себя как жертва, заранее оправдывающая своего насильника. Дальше мои мысли шли по привычной колее: если он жертва, то кто тогда я? И выходило, будто это он виноват в том, что делает меня той, кем я являюсь.
«Она меня спровоцировала!» – представляю себе брызжущего слюной мужика в майке-алкоголичке.
«Он меня спровоцировал!» – примеряю майку-алкоголичку на себя я и чувствую знакомые отвращение и стыд.
Еще полгода мы живем вместе, заводим собаку, и я начинаю ходить к психотерапевту, но по-прежнему боюсь говорить о том, зачем я на самом деле пришла. Стены психотерапевтического кабинета безопасны для жертвы, здесь можно спокойно рассказать, какие страшные вещи с тобой творили другие, и получить помощь и сочувствие.
Если страшные вещи творишь ты, то стены перестают быть такими уж безопасными.
Я могу сказать, что меня бил отец, но не могу сказать, что мне самой хочется бить людей, ведь тогда я потеряю сочувствие. Захотят ли мне помогать без сочувствия, я не знаю. Иногда я аккуратно признаюсь в том, что ощущаю ярость и швыряю предметы, но дальше этого не заходит, ведь я помню, где можно оказаться, если чрезмерно разоткровенничаешься.
В детстве я, как, наверное, и многие, писала себе обещания на будущее в тетрадках и блокнотах. Среди моих обещаний – никогда не курить и не стать такой, как отец. Похоже, я не справилась с обоими пунктами.
Интересно, превратилась бы я в агрессора, если бы у меня перед глазами не было отцовского примера? Скорее всего, нет, но все-таки такое возможно, и вот тогда мои дела были бы совсем плохи. Потому что, имея перед глазами такой пример, я получила и кое-что хорошее – абсолютно ясное понимание того, кем я становиться не хочу. Я рассмотрела его со всех сторон и познакомилась с ним так близко, что могла испытывать только отвращение, какое возможно испытывать, если предмет тебе слишком хорошо знаком. Отвращение к себе снова и снова гнало меня в кабинет психотерапевта, и я продолжала надеяться, что антидепрессанты помогут мне вылечить не только депрессию.
Одним плохо переносимым апрельским днем я поняла, что все, что удерживает меня от удара, – это присутствие собаки, которая боится резких движений и громких звуков. Да, просто собаки, совершенно отдельного от нас с Лешей и невероятного существа.
Я попросила Лешу переехать из нашей съемной квартиры и оставить меня с Фарго. Какое-то время он возмущался и искал скрытые причины моего решения, говорил, что я его использовала, и пугал тем, что жить одной с собакой мне не понравится. И все-таки он уехал, и я чувствовала благодарность за то, что он доверил мне пса.
Мы с Фарго начали жить вдвоем. Я хотела назвать это время одиноким, но это неточное определение, потому что со мной была собака. Скорее, это было бесчеловечье время, когда я почти не соприкасалась с людьми. Я единственная из коллег спокойно переносила эпидемию коронавируса и полностью удаленную работу. Я даже тихо радовалась тому, что теперь имею законное право ни с кем не общаться.
В отсутствие людей рядом я чувствовала себя лучше, потому что у меня было меньше поводов ощущать себя ужасной и неправильной, сталкиваясь с внезапной яростью в чей-то адрес. Внутренний конфликт слабел и провисал, и я начинала думать, что наконец нашла способ противостоять себе. Он заключался в уединенной жизни, любимом деле и собаке. Когда у тебя есть любимое дело и собака, то справиться можно с очень многим.
Кого-то такая жизнь могла вогнать либо в панику, либо в тоску, но меня все устраивало, ведь я пила антидепрессанты.
Я перестала их пить за неделю до того, как сестра позвонила мне и сказала, что отец умер. С того момента время пошло быстрее и все ускорялось, пока я не оказалась на этой карусели вместе с самой собой и полным пониманием того, кто я.
Деревья снова стали деревьями, а Слаломная гора – горой, карусель остановилась. Раскрученные до предела прошлое, настоящее и будущее наконец встали на свои места. Мне больше не нужно было ощущать ужас заранее, ведь я спокойно могла ощущать его прямо сейчас. Спокойный ужас – звучит странно, но именно таким он и стал, когда я смогла охватить его взглядом, нащупать его начало, середину и возможный конец.
Теперь у моего ужаса есть причина, и я могу разместить ее в прошлом, все мои чувства по этому поводу – в настоящем, а это значит, что будущее все-таки может быть от него свободным. Бесконечная катастрофа может закончиться, если принять то, что она уже случилась.
Вера
Я не знала, что ждет меня дома. Возможно, Яна уже позвонила матери и все ей рассказала и теперь мать сидит и боится, что когда я вернусь, то начну мутить воду, говорить о том, о чем ей ни слушать, ни знать не хочется. Хотя, скорее, Яна не стала облегчать мне задачу и просто промолчала.
Мне хватило сил дождаться утра, потому что сообщать матери о том, что ее муж – маньяк, лучше все-таки при свете дня.