ом закончил отец.
Я долго жду, что отец скажет еще что-то, но он молчит, и все, что я могу, – это смотреть, как вода из маленькой железной трубы, подрагивая, заливается в канистру. Когда мне надоедает, я поднимаю глаза на Слаломную гору: она темнеет, лес по бокам склона щетинится, и на каждом дереве мне видятся чьи-то покачивающиеся тела. Становится тоскливо из-за незнакомого чувства, которое пришло к тебе прямо из этого леса и накрыло собой все.
Пытаясь уцепиться за что-то привычное, я смотрю на высоковольтные вышки-великаны, ищу у них защиты и впервые вижу, как сильно они устали, как тяжело им дается стоять вот так прямо и держать эти провода. Мне становится нестерпимо жалко вышки, бабушку Тасю, отца, корову и собаку Полкана.
Спустя пару месяцев после того, как отец познакомил меня с подводной бабушкой, я начала задыхаться. Я силилась сделать глубокий вдох, но ничего не получалось, приходилось дышать мелко-мелко под все нарастающий грохот сердца. После пятнадцати минут такого дыхания у меня начиналась истерика, я кидалась к маме и кричала, что сейчас задохнусь и умру. Я чувствовала себя рыбой, выброшенной на сушу, сам воздух казался мне непригодным для того, чтобы им дышать.
Первый раз такой приступ случился, когда отец затеял с матерью очередную ссору. Я не слишком рассчитывала на их внимание, но страх смерти погнал меня прямо в центр их склоки, я плакала и задыхалась, умоляла вызвать мне скорую. Родители отвлеклись друг от друга и, кажется, правда испугались.
Мать допрашивала меня, не подавилась ли я чем-то, пока отец звонил врачам. Мне казалось, что я подавилась этим ядовитым воздухом, поэтому я неопределенно мотала головой, и мать никак не могла понять, «да» это или «нет».
Скорая приехала быстро. Как только я увидела двух женщин в белых халатах, моментально почувствовала себя лучше. Наверно, из-за этих халатов мне показалось, что они какие-то одинаковые и нездешние. Такие же рыбы, как я, только научившиеся ходить и дышать по-человечески.
Женщины ласково осмотрели меня и незаметно от родителей вдохнули немного нашего с ними правильного воздуха. Я успокоилась. Поставить мне диагноз врачи скорой не могли, поэтому посоветовали матери обратиться к педиатру и неврологу.
Воздуха хватило на пару месяцев, терпения родителей – еще на две скорых. Потом мать и отец поняли, что умирать от нехватки воздуха я явно не собираюсь, и решили, что я притворяюсь с какими-то зловредными целями, известными только мне.
Отец предложил намазать меня настойкой мухомора, которая, по его мнению, помогала от всех болезней, а особенно от притворства. Мать была добрее и стала выводить меня во время приступов на улицу, где дышать было все-таки легче.
Однажды, во время ранних ноябрьских сумерек, приступ начался, когда дома никого не было, притворяться мне было не перед кем, поэтому стало понятно, что дела мои совсем плохи. Я позвонила маме на работу по номеру «Мама работа», приклеенному у телефона, и тяжело задышала в трубку.
Мама сказала, что у них годовой отчет и прийти сейчас домой она никак не может, еще сказала, чтобы я успокоилась. Как успокоиться – она не сказала.
Пока я говорила с мамой, ненадолго стало легче, но, как только голос ее утек из телефонной трубки и вместо него появились нечеловеческие гудки, мне снова стало страшно и воздуха в квартире заметно поубавилось. Я смотрела на темнеющие за окном горы и быстро летящие белые облака и старалась дышать аккуратно, но быстро сдавалась и делала один судорожный глубокий вдох, который заканчивался ничем. В груди как будто что-то слиплось и никак не могло расправиться. Чем больше я думала о своем дыхании, тем страшнее мне становилось. Мне нужен тот, другой воздух, догадалась я, мне нужны женщины в белых халатах, терпеливые и ласковые. И если родители не хотят звонить в скорую, я позвоню туда сама, решила я и набрала «03».
– Я вас слушаю, – голос в телефоне оказался женским, но совсем не ласковым.
– Я задыхаюсь, – выпалила я. – Помогите!
– Сколько тебе лет, девочка?
– Десять.
– Значит, тебе десять и ты задыхаешься? – голос стал подозрительным, как будто в десять лет задыхаться было еще рановато.
– Да, – заплакала я. – Давайте я скажу вам адрес, и вы приедете.
Голос в телефоне замолчал, как будто что-то обдумывая.
– А у твоих родителей хватит денег, чтобы заплатить за такой выезд?
– Денег? – Это слово меня почему-то напугало: разговоры о деньгах в нашей семье обычно ничем хорошим не заканчивались.
– Денег-денег, – насмешливо повторил голос. – Выезд бригады скорой помощи стоит очень дорого, родители твои потом всю жизнь за него расплачиваться будут.
Услышав это, я бросила трубку: денег, чтобы расплачиваться всю жизнь, у моих родителей точно не было. «А вдруг матери и отцу придется заплатить и за этот звонок тоже?» – еще больше испугалась я и решила, что больше никогда не буду звонить в скорую.
Лежа на полу кухни, под телефоном, я представляла, что лежу на гладкой и темной поверхности воды, она покачивается и баюкает. Руки в мокрых белых рукавах осторожно тянут меня вниз, под воду, и я им не сопротивляюсь. Когда вода смыкается над кончиком носа, дышать становится легче. Странно, но под водой – легче.
«Утопленники заразили меня своей подводной болезнью», – буду думать я еще пару лет; «притворяется, чтобы привлечь к себе внимание», – будет думать сестра еще лет десять; «какие-то неврологические проблемы из-за сложных родов, но ничего страшного», – будет думать мать всю оставшуюся жизнь.
Спустя пятнадцать лет я узнаю, что это были панические атаки.
«Проверь ей трусы»
В Красноярске меня встречают не сестра и мать (они слишком заняты), а толпа кришнаитов. Они поют, стучат в бубны и пританцовывают. На самом деле они встречают, конечно, не меня, а какого-то своего гуру, который едет в соседнем вагоне, но это не мешает мне порадоваться такому теплому приему.
Я вытаскиваю чемодан на перрон под «Харе Кришна, Харе Рама, Кришна, Кришна, Харе, Харе», и мне становится как-то очень весело. Хочется самой подвигать руками в воздухе, как в восточных танцах, но, наверное, не стоит – я все-таки на похороны приехала.
Неожиданно среди благостных довольных лиц кришнаитов я замечаю недовольное лицо сестры. Она разглядывает их с брезгливым интересом и, не меняя выражения лица, идет ко мне.
– Привет, – говорит она. – Как доехала?
– Привет, нормально, – говорю я.
Хочу обнять сестру, но по ее выражению понимаю, что она прекрасно обойдется без этого.
– Ты же сказала, что у вас нет времени меня встречать.
– Ну, я думала, ты приедешь в день похорон, и тогда у меня правда не было бы времени ни на какие встречи. Но раз уж ты опоздала…
Пока мы едем в такси до Дивногорска, я жадно смотрю в окно, пытаясь вписать себя в место, из которого давно уехала, сестра деловито рассказывает про похороны.
– Думали, людей меньше будет, пришли какие-то его соседи, мужики с работы. Мама боялась, что еды всем не хватит. Ее и правда не хватило.
В голосе сестры звучит упрек, как будто это я пришла и сожрала всю похоронную еду.
– Странно, что она вообще занималась его похоронами, они ведь развелись, – игнорируя вопрос еды, говорю я.
– А кто бы ими еще занимался? Ты?
Мне нечего ей ответить.
– Было что-нибудь интересное? – перевожу тему.
– Да, – сестра оживилась. – Приходила женщина, с которой он жил какое-то время после мамы, помнишь?
– Эм-м, тетя Света?
– Ага.
– И что она?
– Плюнула на его могилу.
– Да ладно?! Охренеть!
– Да мы все там охренели от такого.
– Не могу сказать, что я ее осуждаю, – помолчав, говорю я.
– Ой, да сколько можно? – сестра вздыхает. – Могла бы его простить уже, он же умер. Мама расстроилась, кстати, сильно.
– Из-за того, что он умер?
– Нет, из-за того, что тетка эта на могилу плюнула.
Какое-то время мы молчим, машина петляет по извилистой горной дороге и, сделав очередной поворот, начинает спуск к Енисею. Это место, перед спуском к поселку Овсянка, всегда казалось мне неправдоподобно красивым. Река разливалась здесь особенно широко, выедая причудливые куски из берега. С высоты можно проследить ее путь среди гор до той точки, где она превращалась в серебристый ручеек, впадающий в небо.
– А ты сфотала батю в гробу? – не особо рассчитывая на ответ, решилась спросить я.
– Конечно, – будничным тоном ответила сестра.
И в этот момент я снова поверила, что мы и правда родные сестры.
Последний раз я видела отца на дне рождения сестры пять лет назад. За пару дней до этого мы с ней гуляли по Дивногорску своим обычным маршрутом, постепенно спускаясь с горы, где стоял наш дом, на Набережную к Енисею. В Дивногорске все время нужно спускаться и подниматься, особенно если живешь на самом верху. Туристы, приезжавшие полюбоваться на горы с Набережной, часто приходили в ужас, глядя на бесконечную череду лестниц, ведущих к автовокзалу, и решали поехать назад на электричке.
– Давай не по лестнице, – предложила сестра.
– Мм?
– Пойдем через Жарки.
– Их что, благоустроили? – удивилась я.
– Нет.
– Тогда зачем, там же стремно?
– Да просто срежем.
Что мы срежем, я не поняла, но согласилась. В конце концов, сейчас полдень, мы вдвоем, и нам тридцать и тридцать пять лет.
У парка «Жарки» всегда была плохая репутация. Радостные оранжевые цветы там действительно находили, но, помимо цветов, там находили трупы людей и животных. Если кого-то в Дивногорске убивали или насиловали, то чаще всего это происходило в Жарках. Огромный парк прямо посередине города, а точнее дикие заросли кустов и деревьев со скелетами облупившихся турников и качелей между ними, притягивал любое зло, которое рождалось или появлялось в Дивногорске. Парк так и не стал парком, местные его не любили.
Мы спустились на Комсомольскую – улицу, где находились городская администрация, почта и гидрометеорологическая станция, на которой большую часть жизни проработал отец. Сразу за дорогой начинались Жарки.