– Я ему так и сказала, – ответила сотрудница МВД, все еще почему-то улыбаясь. – Ваш отец утверждал, что в его фамилии была допущена ошибка при регистрации, а раз у вас такая же фамилия, то он хотел это использовать, чтобы вы не получили свой документ.
– Бред какой-то.
К стыду за отца примешалась еще и злость, хотелось что-нибудь пнуть, и я легонько потрогала носком ботинка мусорную корзину под эмвэдэшным столом.
– Да, полный бред! – просияла сотрудница. – Паспорт я вам, разумеется, выдам, но я первый раз вижу вот такое поведение родителя, если честно. А обычный паспорт он вам тоже мешал получать?
– Нет, не мешал. – От этих неуместных расспросов я разозлилась еще больше. Мне уже было стыдно, зачем растягивать мой стыд во времени?
– Ну хоть на этом спасибо. А чем ему так загран не угодил?
– Я не знаю, мы не общаемся, – сквозь зубы сказала я и наконец получила свой паспорт.
– И все-таки не понимаю, чего он этим хотел добиться, – бросила мне вдогонку сотрудница МВД.
Хотел добиться того, чтобы я не пересекала границу страны, а уж тем более не летела в ненавистные отцу Штаты. Сам он там никогда не был, как и вообще хоть где-то за пределами Красноярского края, но это не мешало ему привычно ненавидеть американцев, евреев, таджиков, богатых русских и любых москвичей – отец везде видел врагов.
Это, пожалуй, я могла бы объяснить даже незнакомому человеку. Чего я не могла и не хотела объяснять, так это чего же именно добивался отец, пеленая меня в кокон страха и ненависти к любым Другим.
Отец хотел простого человеческого внимания и присутствия – и такого же простого и человеческого контроля. А еще – чтобы мне было стыдно. Потому что только через стыд он мог по-настоящему проникнуть в мою жизнь, невзирая ни на время, ни на расстояние, ни даже на смерть.
В ту ночь, после ненастоящего дня рождения сестры, мне приснилось, что нашу квартиру затопило, – это мой самый частый повторяющийся сон. Он снится мне так давно, что уже даже не страшно. В этот раз кроме дивана, стола, стульев и книг в зеленоватой воде плавает телевизор, работающий безо всякого электричества. По телевизору показывают отца на фоне зимнего Кремля. Я шарю руками по воде и ловлю пульт, нажимаю на кнопку, пытаюсь выключить отца. Но он не выключается и продолжает шевелить губами, снова и снова повторяя мне что-то. Я подплываю поближе и прислушиваюсь.
«Проверь ей трусы», – говорит отец с экрана.
Лесная мать
После долгого пути по берегу Енисея машина снова поднимается вверх, и на небольшом холме на фоне сосен я вижу стелу с надписью «Дивногорск». Я почему-то вздрагиваю, как будто должна была увидеть что-то совсем другое. Сестра замечает мое странное движение.
– А ты что ожидала? Твин Пикс? – тут же злорадно комментирует она.
– Да нет, – бурчу я, меня слишком занимает вид из окна, чтобы придумывать остроумный ответ. В кармане я сжимаю свернутую пополам десятирублевую купюру – и Дивногорск впускает меня.
Дорога от стелы раздваивается: вправо и вниз – на Набережную к Енисею, и вверх, вверх, вверх – во все остальные части города. После плоского аккуратного Петербурга мне кажется невероятным, что дома могут вот так карабкаться на гору, так что каждая следующая улица находится выше, чем предыдущая. Дома останавливаются только у Слаломной горы – на нее им уже не забраться.
Пока такси поворачивает, чтобы начать взбираться на гору, я могу видеть Енисей и скалы на его противоположной стороне. На одной из них замечаю знакомый белый камень. Эту скалу называют «Монах», а камень постоянно подкрашивают в память о послушнике стоявшего на берегу Енисея скита. По легенде, молодой послушник влюбился в дочь начальника пристани и чувства их, конечно, оказались запретными. Насильно разлученный с любимой, послушник молился три дня и три ночи на вершине скалы, просил Бога оставить его здесь навеки. Бог его, видимо, услышал, и послушник превратился в белый камень, который я сейчас успела увидеть только мельком.
У молодых городов не так много собственных легенд, и Дивногорск хранил историю о белом монахе, а белый монах, как верят местные, хранил город.
Я мысленно поприветствовала послушника и порадовалась тому, что он всегда здесь.
А вот любимых мной двухэтажных деревянных домиков, словно нарисованных художником-примитивистом, в Дивногорске почти не осталось. В детстве я часто ходила мимо них вверх и вниз, и каждый раз мне казалось, что в их облике появлялось что-то новое, будто художник никак не мог остановиться и все время что-то подрисовывал.
Теперь на месте деревянных домов появились новые – кирпичные, но тоже двух-трехэтажные, и мне нравится, что в Дивногорске по-прежнему мало высоких зданий и все еще много деревьев. Возможно, их даже стало больше, как будто лес пытается вернуть себе все, что у него когда-то забрали.
– Будь с мамой повежливее, не придирайся, – проинструктировала перед квартирой сестра.
Мне захотелось отправить ее куда-нибудь подальше с этими нотациями, но я молчала, разглядывая хлипкую старую дверь и перемотанную скотчем сломанную ручку. Показалось, что дверь провалится прямо в квартиру, если на нее слишком сильно дунуть.
– Привет, опоздунья.
Мама улыбается и обнимает меня, ее мягкие рыжие волосы закрывают мне один глаз, вторым я с любопытством смотрю в свой бывший дом. Первое, что вижу, – это горы, они, как обычно, заглядывают в окно кухни, зеленые и летние. Второе – это наши собственные подросшие домашние горки из ненужных вещей, которые мама не любит выбрасывать. «Тебе бы все только выбрасывать», – обычно говорит она, когда я предлагаю вынести что-нибудь на помойку.
Мамины волосы щекочут мне лицо, а я разглядываю сломанную стиральную машинку в прихожей. На ней громоздятся старые газеты, какие-то коробки и огромное количество пластиковых банок из-под сметаны.
Пока мы сидим за столом, который тоже весь заставлен какими-то банками и вазочками, так что нам троим едва хватает места, я разглядываю маму, разглядываю ее старость. Ее помутневшие зеленые глаза, желтую кожу и морщины, которых не так уж и много.
Я говорю, что у мамы красивая прическа, и мне хочется, чтобы она тоже сказала, что у меня красивая прическа. Хочется, чтобы она посмотрела на меня. Но в нашей семье так не принято, никто ни на кого подолгу не смотрит, как будто боится увидеть что-то лишнее.
Сначала мы просто едим и я рассказываю, как три дня ехала в поезде, а мама – про дела на даче и про то, как лечила зубы и это ей «влетело в копеечку». Про отца никто даже не упоминает, и мне начинает казаться, что сейчас раздастся быстрый требовательный стук в дверь и он как ни в чем не бывало присоединится к нашему застолью, даже не сняв ботинки.
Убрав лишнюю посуду, мама достает вино из холодильника, и я понимаю, к чему идет дело.
– Давайте помянем… – Мама замолкает, подыскивая подходящее слово. Мне уже кажется, что сейчас она назовет его по имени, чего не делала никогда в жизни, по крайней мере, не при нас с сестрой.
Интересно, как бы она сказала – «Виктор», или «Витя», или еще как-то? Или, может, ласково – «Витенька»? Ви-и-и-тенька. Нет, «Витенька» мать бы точно не сказала.
Я пялюсь в тарелку, жду маминых слов, наматываю имя Виктор на вилку, делаю его коротким и снова распускаю во всю длину. Отец никак не ассоциируется с «Виктором», он был просто отец – человек без имени.
У матери тоже нет имени, она – мать. А у нас с сестрой имена почему-то есть, зато нет названия, обозначающего связь с родителями, – в нашей квартире никогда не звучат слова «дочка», «доченька», «доча». Как будто стараясь заполнить эту пустоту, мы с сестрой называем друг друга только «сестра». Но если нам с ней когда-нибудь надоест эта игра, то никого не удивят наши имена: называть сестру по имени – это нормально. Почему тогда я не могу назвать по имени свою мать? Я знаю ее тридцать пять лет и ни разу не обращалась к ней так, как мне самой кажется правильным.
Что она, интересно, сказала бы: удивилась, обиделась или испугалась? А может, обрадовалась бы, потому что я наконец расколдовала ее и из человека-функции она снова превратилась в просто человека.
А еще интересно, расколдовала бы она меня в ответ, назвав дочерью?
Мне очень хочется назвать маму по имени, у нее красивое имя, такое красивое, что я должна произнести его прямо сейчас.
Я открываю рот, губы тянутся вперед в привычное «ма», я с усилием увожу нижнюю челюсть вниз, чтобы выдать совсем другой звук, но не успеваю.
– Помянем отца, – останавливается мать на привычной формулировке. – Ну какой уж был… – неожиданно плаксиво добавляет она.
От этого ее тона в носу моментально начинает щипать, но плакать из-за отца я точно не собираюсь. Я давно не позволяю ему портить мне жизнь, и, если он умер, это не значит, что теперь все можно.
– Как похороны прошли? – спрашиваю я, чтобы что-то спросить.
– Нормально, – отвечает мать, умалчивая о плюнувшей на могилу тете Свете. – Памятник поставим, как земля осядет, хорошо бы до зимы успеть.
Пытаюсь поймать взгляд сестры, чтобы спросить: может, сейчас самое время, чтобы задать матери все наши вопросы, – но сестра смотрит в телефон, а не на меня.
Я хочу спросить у мамы: чем ей так понравился отец, что она вышла за него замуж и терпела столько лет? Почему не ушла, когда он бил ее и нас? Почему позволяла приходить к ней поесть даже после развода? Почему не прогнала его ко всем чертям, когда он убил ее кота? Все эти вопросы я задавала ей и раньше, но вдруг что-то изменилось и теперь у нее есть настоящие ответы?
А мать говорит только о душной погоде этим летом и о том, что успело вырасти на даче.
Горы за окном быстро перетягивают мое внимание, и я разглядываю каждый скалистый уступ, ищу что-то знакомое и неприятное. Красного флага там больше нет, значит, отец умер по-настоящему, вместе со своим именем и всем остальным.
Пока мама с сестрой на кухне обсуждают похоронные дела, я иду в туалет. Я могла бы еще потерпеть, но мне хочется побыть одной хотя бы пару минут. В туалете стоят две пары лыж, ящик с каким-то старьем и ведро, полное мутной воды. Мама мне ничего не сказала, но я догадалась, что это за ведро и для чего оно здесь стоит. Я проверила кнопку слива унитаза: вместо нее торчит стержень, который нужно тянуть вверх, а не вниз, – кнопки нет. Потянула за стержень, и вода зажурчала – слив работал. Я снова покосилась на ведро и мстительно вылила его в унитаз до последней капли, хотя необходимости в этом уже не было. Мамина привычка «собирать воду» чудовищно меня бесит. Она называет это экономией, вот только мама не настолько бедная, чтобы экономить по паре сотен рублей в месяц. «Собирание воды» было одним из тех странных действий, которыми мама сопровождала свою домашнюю жизнь. Когда сестра рассказала мне об этом, я испугалась, что это что-то вроде деменции и стариковских причуд. Но мама не такая уж старая, она выглядит бодрее многих знакомых мне тридцатилетних, так что, возможно, она и правда просто «экономит». Но что она экономит на самом деле, я не знаю. Вряд ли деньги.