Самым приятным было то, что можно было совершенно безнаказанно сбежать от своей семьи и целый месяц быть кем-то другим, жить только свою летнюю жизнь.
В тот раз меня отправили в один из старших отрядов, где подростки, видя, что я гораздо младше, старались меня опекать.
В отряде я быстро обзавелась пятнадцатилетним отцом и четырнадцатилетней матерью. Новых родителей звали Марина и Игорь, они, кажется, даже не встречались, но я была их общим ребенком. С Мариной и Игорем можно было ходить на дискотеки, курить в лесу, а по ночам слушать страшные истории.
Одна из таких историй оказалась про Дивногорск, ее рассказывал Игорь, пришедший вместе с еще двумя парнями в девчачью комнату после отбоя. Мы сдвинули кровати, чтобы все поместились в безопасный круг, и сидели в темноте, ощущая плечи и колени друг друга, готовые в любую минуту завизжать или засмеяться.
После рассказов про гроб на колесиках, пиковую даму, пирожки из котят и детей и шапку-самосранку, которые мы все слышали миллион раз, история про Дивногорск заставила нас всех затихнуть и слушать по-настоящему.
– Когда строили Красноярскую ГЭС, затопили кучу деревень, – серьезным взрослым тоном начал Игорь. – В этих деревнях были кладбища, и их тоже затопило. Прошло немного времени, и гробы с покойниками стали всплывать и кружить по водохранилищу, как лодки. Рыбаки, встречавшие такие плавучие гробы, сходили с ума, но не это было самым страшным.
Игорь выдержал паузу, наслаждаясь нашим заинтересованным молчанием, и продолжил:
– Самым страшным было то, что покойники эти проснулись и были жутко злыми, потому что у них положенную им по праву землю забрали. Под водой в гробу не полежишь, всплывешь рано или поздно. Вот они и всплыли, а что дальше делать – не знают. Где теперь их место? Куда им идти? Решили идти в Дивногорск, потому что город этот на костях домов их стоит, там потомки живут, и вообще рядом ничего другого нет. Вылезли они из водохранилища и стали по городу разбредаться, место свое искать. И с тех пор живут эти утопленники среди нас, прикидываются живыми, а еще пытаются устроиться работать на ГЭС, чтобы вывести ее из строя и затопить Дивногорск, забрать его к себе под реку, отомстить тем, кто место их забрал. И однажды у них это обязательно получится, – свистящим шепотом заканчивает Игорь свой рассказ.
История про утопленников показалась мне тогда скорее не страшной, а грустной, но у нее был долгоиграющий эффект. Вскоре мне стали сниться сны про то, что Красноярскую ГЭС прорывает, Дивногорск затапливает, вода постепенно забирает себе сначала Набережную, потом Комсомольскую, Бочкина, 30 лет Победы и наконец доходит до моей улицы Чкалова.
Проснувшись, я успокаивала себя тем, что, если что, мы все поднимемся на Слаломную гору за домом, там вода точно не достанет. Но когда не спала, я все чаще присматривалась к людям в городе, пытаясь обнаружить среди них одного из тех, кто пришел из-под воды. Вот библиотекарша точно утопленница, вечно сидит в полутьме, чтобы никто не догадался. И тот мужик возле школы – странный, он как-то спросил: «А что ты тут ищешь, девочка, цветочек аленький?» И бабки у подъезда на скамейке – а вдруг одна из них бабка Зося? Сидит и ждет, пока я подойду поближе, чтобы ударить ложкой.
Утопленники никуда не исчезли, даже когда я повзрослела. Они так долго живут в Дивногорске, что становятся почти обычными людьми: ходят за хлебом, кормят им уток на Набережной, катаются на горных лыжах со Слаломной горы, пьют пиво на скамейках во дворах, отводят своих утопленных детей в школы – сливаются со всеми остальными, так что и не отличишь. Они безнадежно застряли здесь, не смогли найти дорогу домой.
Я больше не боюсь их, но вечерами, в сумерках, чувствую, как город заполняет их тоска, она поднимается вместе с туманом от Енисея, скрывает горы, движется от Набережной к Комсомольской, от Комсомольской к Бочкина, от Бочкина к Чкалова и наконец добирается до моей пятиэтажки. Тоска заползает через открытые форточки в квартиру, касается меня множеством холодных, влажных и требовательных рук, и я тоже чувствую себя бездомной, сидя в своем доме в собственной кровати.
Суп из коршуна
Утром в Дивногорске гораздо больше коршунов, чем людей. Они кружат над домами и горами, изредка взмахивая большими крыльями и требовательно вереща. Их крики такие потусторонние, что я не удивлюсь, если в небе среди коршунов вдруг появится какой-нибудь птеродактиль.
Я спотыкаюсь на выходе из подъезда, смотрю под ноги, а когда поднимаю голову, встречаюсь взглядом с вороной, которая сидит на крыше припаркованной у дома машины. Ворона смотрит на меня со снисходительным интересом. «Какая-то ты неловкая, дорогуша», – почти говорит она мне. Сама бы я «дорогуша» никогда не сказала, но ворона, я уверена, сказала бы именно так.
Черных ворон я не видела пять лет, в Петербурге вороны серые, до переезда в европейскую часть России я была уверена, что никаких других ворон, кроме черных, не существует. Увидев серых птиц впервые и сравнив их с сибирскими сородичами, я подумала, что черные вороны смотрелись бы в Петербурге уж слишком зловеще. Возможно, когда-то черные вороны просто пожалели петербуржцев и отправились жить за Уральские горы, туда, где небо повыше, а света побольше.
Пока я иду к сестре (она живет на пару улиц ниже, из маминого окна можно увидеть ее девятиэтажный дом), встречаю человек десять, все они тоже идут вниз, скатываются с горы к автовокзалу, банку, администрации и больнице. Я вспоминаю свою детскую игру – искать среди жителей утопленника – и начинаю вглядываться в лица прохожих повнимательнее. Некоторые хоть и выглядят помятыми, но все-таки слишком живые, чтобы заподозрить их в том, что они выбрались из водохранилища.
Тревожные крики коршунов заставляют посмотреть вверх, и я вижу двух сцепившихся в воздухе птиц. Мое лицо морщится быстрее, чем я успеваю понять, почему мне стало так жутко. На землю летит кусок коршуновой добычи, птицы наконец расцепляются, и я вспоминаю про желание сестры завести кота, оставившее у меня неприятное чувство. Сестра взрослая, ответственная и дотошная, в том, что она справится с котом и никто не пострадает, я уверена. Проблема в том, что в нашей семье животные долго не задерживались.
Отец, выросший в деревне среди коров, свиней и кур, почему-то не хотел заводить вообще никаких домашних питомцев. Мать была не против кошки, но не могла идти наперекор отцу. Мы с сестрой были согласны и на попугайчиков, но они исчезали из квартиры так же быстро, как менялись времена года. «Попугай снова улетел», – неизменно говорил отец. Как они улетали через форточку, закрытую сеткой, я не понимала.
Одним осенним днем мы всей семьей пошли на Слаломную гору за грибами. За грибами пошли все, кроме меня, потому что я надеялась отыскать в лесу не десяток склизких опят, а всех своих улетевших попугайчиков.
После нескольких часов, проведенных под мокрыми осенними деревьями, колонию попугайчиков мы так и не обнаружили, зато, судя по радостным возгласам отца, нашли какой-то супергриб или типа того.
Мы с сестрой вынырнули из своих еловых укрытий и побежали к отцу. Мать уже стояла рядом и хмурилась.
– Смотрите, кого я нашел! – Довольный отец тыкал пальцем на склон горы, куда-то в корни деревьев и камни. Я вскрикнула, потому что там что-то зашевелилось.
– Тише ты, – шикнул на меня отец.
– Это что, орел там? – спросила сестра.
– Коршун, раненый, – ответил отец, и мне показалось, что глаза его стали ярче, чем обычно. Они потемнели, из серых сделались почти синими.
– Он прыгает и не может взлететь. Крыло, наверно, сломано, – быстро заговорил отец. – Сейчас я его поймаю.
– Зачем?! – всполошилась мать.
– Заберем его домой и вылечим. Будет вам вместо попугая, – усмехнувшись, сказал отец, обращаясь к нам с сестрой.
– Это хищная опасная птица! – запротестовала мать.
– Да шучу я, поймаю и отнесем в зверинец наш, пусть его там подлечат.
Отец потер руки и снял куртку, готовясь ловить птицу. Он повеселел, заговорил быстро и с удовольствием, объясняя нам с сестрой, как правильно нужно подходить к птице и как ловить, накидывая на нее куртку.
Я смотрела на то, как отец суетится, как напрягается каждый мускул на его теле, мне почему-то захотелось, чтобы птица улетела.
– А крыло не заживет само собой? – спросила я у мамы.
– Вряд ли.
Заметив приближение отца, коршун отчаянно заклокотал и побежал на больших когтистых лапах, не разбирая дороги, волоча за собой раненое крыло.
«Лети, птичик, лети», – бормотала я, вздрагивая от каждого хруста веток под ногами отца. Отец хотел вылечить птицу, но мне казалось, что он охотится на нее и вот-вот убьет.
Куртка отца наконец накрыла коршуна, и он обреченно затих.
– Ну вот, попался, зверюга, – хищно улыбаясь, сказал отец. Он держал обеими руками трепыхающийся сверток.
Мы с сестрой обступили отца, а мать, наоборот, сделала несколько шагов назад. Отец слегка отвернул ворот куртки, показывая нам всем огромный изогнутый клюв.
– Вот какого зверюгу я вам поймал, – снова повторил отец, и на нас с сестрой глянул испуганный, застывший в неизбывном ужасе черный птичий глаз.
– Хорошенький какой, – сказала сестра.
– Не трогайте его только, – сказала мать.
– Папа, мы же его вылечим? – захныкала я.
– Конечно, сейчас отнесем домой, упакуем получше и сразу пойдем в зверинец.
Когда мы вернулись домой, мать отправила нас с сестрой мыть руки, а они с отцом остались в прихожей следить за птицей.
Сквозь шум воды в ванной я услышала отцовский крик:
– Лови его, лови! Держи гаденыша!
Птица все-таки вырвалась, поняла я и бросилась в прихожую.
Вместо прихожей я увидела картину, точнее, не увидела, а попала в нее, перешагнув порог ванной. Происходящее казалось не реальным, а нарисованным. Намалеванным грязными, страшными, некрасивыми красками. У стены, скрестив на груди руки, явно не зная, куда себя деть, стояла мать и затравленно и бессильно смотрела на отца.