IНАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ДНЯ
«омолись, родная моя старушка, помолись за меня, своего Серёжу. Когда ты будешь читать эти строки, наш полк будет уже за пределами России... Теперь никаких колебаний быть не может: наш Государь уже прощался в Тирасполе[6] с войсками, и завтра на Скаковом поле будет всенародно объявлена война... Ты поймёшь, добрая моя, какие чувства волнуют мою душу... Знаменательный миг переживаем мы, начинается великая борьба за освобождение страдальцев-славян, родственных нам, русским, по крови, по вере... Довольно ужасов, воплей, стонов, пришла пора остановить свирепых палачей. Царь сказал своё слово, и мы идём, идём на смерть, чтобы своею смертью смерть попрать... Да, родная, великий миг! Помолись же, помолись за меня святой своей материнской молитвой! Помолись, чтобы сын твой везде и всюду на полях битв был твёрд, стоек, а если суждено умереть, то пусть я сложу голову вполне достойным нашей родины... Об этом помолись, родная моя старушка, об этом...»
Вольноопределяющийся пехотного полка 14-й пехотной дивизии Сергей Васильевич Рождественцев отложил на мгновение перо и отёр выступивший на лбу пот. Рождественцев был совсем ещё юноша, и грубый солдатский мундир вовсе не подходил к его стройной фигуре, с красивым открытым лицом, словно говорившим о его добром, честном и полном хороших порывов характере. Таков он был и на самом деле. Порыв привёл его под знамёна, к солдатской шинели. Он окончил гимназию медальером, и перед ним открывался светлый путь науки. В школе о военной карьере Рождественцев и не думал. Он был у матери-вдовы единственным сыном, и уже по одному этому отбывание воинской повинности ограничивалось для него лишь вытягиванием жребия. Но Россия переживала в то время такой высокий подъём народного духа, что всякие личные намерения и предположения быстро стушёвывались перед общим великим делом... Балканские славяне изнемогали в непосильной борьбе со своими поработителями-турками. С задунайских равнин, с высот Черногории, с полей Сербии, Боснии, Герцеговины неслись на Русь вопли и стоны жертв. Русские сердца содрогались при известиях о реках проливаемой крови, о муках несчастных страдальцев, попадавшихся в руки освирепевших палачей. Русские люди, повинуясь исключительно влечению сердца, рвались на помощь тем, кого они считали своими братьями. Русская кровь уже пролита была за свободу балканских славян, имя генерала Черняева гремело по всей Европе, и только старания дипломатии откладывали начало столь желанной народу великой Освободительной войны. Наконец настал момент, когда дипломаты должны были смолкнуть: война стала неизбежной — её требовали честь и достоинство всей России[7].
Уже в последнем классе Серёжа Рождественцев стал задумываться над значением совершавшихся событий. Нежный, чувствительный юноша не мог без душевного трепета читать известия об ужасах, происходивших в восставших против турок славянских областях. Там страдали и гибли тысячи человеческих существ. Воображение рисовало Рождественцеву картины этих страданий. Юную душу всё более и более охватывал порыв невыносимой жалости к несчастным. Само собой родилось страстное желание поспешить к ним на помощь, отдать всего себя, свою кровь, свою жизнь за спасение погибающих, и Серёжа чувствовал, что порыв этот так охватил его, что он не в силах противиться ему...
Да и он ли один чувствовал это в то время? Вся Русь оказалась охвачена одним общим порывом. Старики, пожилые, юноши, дети — все думали, как один человек, все слились в одном стремлении спешить на помощь страдающим братьям, все были готовы на жертвы...
Великое это было время, святое время!
Когда со школой было покончено, аттестат зрелости получен, Сергей, очутившийся на свободе, не стал даже хлопотать о поступлении в университет, как он прежде мечтал об этом. Вместо университета он поступил вольноопределяющимся в пехотный полк. Старушка-мать не удерживала сына, даже не отговаривала его. Она поняла, какие высокие чувства волнуют его и толкают на совсем иной, чем предполагалось ранее, жизненный путь. Старушка только плакала потихоньку, стараясь, однако, при сыне быть спокойной и даже весёлой. Верила бедная мать, что пути Промысла неисповедимы и что не её слабым силам изменить или отвратить то, что суждено её сыну Небесами...
Судьбе же угодно было, чтобы Сергей попал в полк 14-й пехотной дивизии, уже не раз покрывавшей себя военной славой на полях сражений. Первый её полк — 53-й пехотный Волынский полк имел в своём недавнем прошлом Севастополь, защищая который, лили волынцы свою кровь. Георгиевские знамёна осеняли их. Серебряные трубы полка также говорили об их доблестном прошлом. Другие полки: Минский, Житомирский, Подольский также не раз прославляли себя, и Сергей гордился, что ему довелось на первых же порах стать в ряды этих храбрецов.
— И в юнкерское вам, юноша, не надобно! — замечал Рождественцеву его ротный командир капитан Солонин, когда вольноопределяющийся явился к нему. — Пройдёте самую лучшую школу — боевую!
В близости войны с турками тогда никто уже не сомневался...
Рождественцев очень скоро освоился в полку. Служба казалась ему трудной, но вовсе не тяжёлой. В то время сама собой создавалась новая русская армия. В её ряды шли люди с высшим общим образованием. Капитан Солонин, например, определился в полк из университета. С появлением в полках таких людей смягчились требования, предъявляемые к солдату. Офицеры заботились о воспитании духа своих подчинённых, допуская для них всякие возможные в пределах воинского устава облегчения. Солдат для начальника стал младшим братом, но не исключительно боевой силой. Конечно, при таком настроении вольноопределяющийся из хорошей семьи, с образованием, пользовался общим вниманием, хотя никаких послаблений Рождественцеву не делали, и он нёс службу наравне со всеми своими товарищами-простолюдинами.
И вот, когда военная гроза должна была разразиться, Рождественцев очутился со своим полком в Кишинёве[8], главной квартире уже сформировавшейся Дунайской армии.
Словно какое-то живое море залило столицу Бессарабии. Военные всех родов оружия — пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы — с утра и до ночи видны были на всех улицах города. Румыны, молдаване в своих национальных костюмах, оборванные, в лохмотьях цыгане, болгары, сербы — все смешивались на площадях города в одну пёструю, неумолчно гомонившую толпу. Шум, оживление, движение царили повсюду. На Скаковом поле у Кишинёва полки репетировали к предстоявшему Высочайшему смотру. Жизнь кипела всюду. Люди с радостью готовились к близкому подвигу. Скоро-скоро для всех должны были настать дни, недели, месяцы всевозможных лишений, грозных смертельных опасностей. Каждый торопился жить сегодня, потому что завтра уже могло не принадлежать ему. Так летело время, пока не распространилась весть, что в Кишинёв к собравшимся войскам едет сам Император Александр Николаевич со своим наследником Великим князем Александром Александровичем.
Десятого апреля 1877 года Государь, сопровождаемый, кроме наследника, Великим князем Николаем Николаевичем младшим, князем Сергеем Максимилиановичем Лейхтенбергским, министром императорского двора, военным путей сообщения, шефом жандармов и отозванным уже из Константинополя русским послом, проследовал через станцию Жмеринка в Бирзулу, а оттуда после смотра войск в Тирасполь, где он встречен был главнокомандующим армией Великим князем Николаем Николаевичем старшим и начальником штаба южнодунайской действующей армии генерал-адмиралом Непокойчицким[9] Из Тирасполя Государь в сопровождении всей своей свиты отбыл в Кишинёв. В Жмеринке, Бирзуле, Тирасполе находившиеся там войска представлялись своему Державному Вождю, и теперь была очередь за войсками главной квартиры.
О предстоявшем 12 апреля Высочайшем смотре и писал матери накануне его Рождественцев, весь проникнутый величием наступавшего мгновения.
При размещении войск Сергей попал вместе с другим вольноопределяющимся Кораловым в убогую молдаванскую лачужку и, несмотря на грязь, сырость и холод в своём помещении, был им очень доволен. Коралов редко сидел дома, и Рождественцев подолгу мог оставаться один со своими грёзами и думами. И теперь, воспользовавшись отсутствием товарища, он уселся за письмо к матери, стараясь поведать родимой своей старушке о всех впечатлениях последних дней, о своих чувствах, надеждах, мечтах. Ему уже оставалось дописать очень немногое, когда дверь в лачужку отворилась и вошёл высокий худой юноша, чёрный как смоль. На нём была форма только что сформированных первых двух батальонов болгарского ополчения: меховая шапка с зелёным верхом, чёрный суконный пиджак вроде бушлатов русских матросов, чёрные суконные шаровары и сапоги с высокими голенищами.
— А, Петко! Это ты! Здравствуй! — обернулся на стук закрывшейся двери Рождественцев. — Садись. Я вот маме письмо дописываю. Сейчас закончу... Прости, брат. Одна минута всего...
— Пиши, пиши! — отозвался Петко. — К матери пишешь — счастливец!..
Он тяжело вздохнул и присел на складной табурет около убогого стола, на котором при тусклом свете оплывавшей свечки дописывал последние строки Рождественцев. Несколько минут оба молчали, скрипело перо. Петко внимательно смотрел, как скользило это перо Сергея по бумаге.
— Напиши своей матери, чтобы она... когда будет молиться... помолилась бы и за меня, — отрывисто сказал он, когда Сергей поставил под написанным свою подпись.
— А твоя мать, Петко? — спросил Рождественцев. — Ты никогда не говорил мне про неё...
— Я ничего не знаю о ней. Где она? Что с ней?.. Ничего не знаю... Жива ли она, умерла ли... Ничего, ничего не знаю... Отец зарезан, мать пропала... с ней пропала сестра — я и о ней ничего не знаю... Всё думаю, если бы они были живы, уведомили бы меня или дядю о себе...