ждого выстрела, несколько секунд спустя, над поверхностью Дуная вздымался высокий водяной столб и тотчас же рассыпался тысячами тысяч водяных, серебрившихся на солнце брызг.
— Экая досада! — говорили наблюдавшие с браиловского берега за стрельбой офицеры. — Батареи не пристрелялись ещё... Уйдёт турка и на этот раз. А какой удобный случай!
— На мортирной батарее — молодой офицер! — послышалось чьё-то замечание.
— Поручик Самойло? Нет! Но смотрите, его батарея работает, как заведённая машина. Да Самойло и не один, с ним поручик Романов...
— Сапёр?
— Да... тот самый, что возводил первую здешнюю батарею. Это он там из любви к искусству упражняется... Но смотрите, смотрите! С «Лютфи» отчаливает шлюпка.
Действительно, от борта корвета отчалила восьмивесельная шлюпка, направлявшаяся к левому берегу Мачинского рукава. Все глаза устремлены были на неё. Шлюпка легко вошла в рукав и скрылась за кустами, росшими на берегу. Вдруг на браиловской стороне реки все вздрогнули. На месте «Лютфи-Джелиля» взвился к небу громадный сноп и тысячи тысяч огненных столбов. Казалось, будто какой-то скрытый под волнами Дуная вулкан внезапно начал своё извержение. Что-то глухо ударило, и раздался будто залп из тысячи орудий. Огненные столбы, вознесясь на высоту, изогнулись циклопическими дугами. Образовалась гигантская огненная воронка, упиравшаяся своей широкой частью в облака. Ещё одно мгновение, и клубы густого чёрного дыма окутали собою Дунай. Когда внезапный дым этот рассеялся, «Лютфи-Джелиля» уже не было. На месте, где он ещё так недавно гордо покачивался, где стоял он на якоре, полоскался в волнах Дуная ярко-красный с белыми полумесяцем и звездой турецкий адмиральский флаг.
Мёртвое молчание воцарилось на всех русских батареях. Молчали ошеломлённые внезапной катастрофой солдатики; инстинктивно при виде этого внезапного ужасного зрелища замер и вышедший на берег любопытный народ. И вдруг молчание было разом нарушено. Вниз, вверх, вдоль, вширь над Дунаем загремело восторженное русское «ура!»... Первая минута ошеломляющей неожиданности прошла; на браиловском берегу поняли, что удачным русским выстрелом был взорван красавец «Лютфи-Джелиль».
Два русских снаряда — граната и бомба, — пущенные из 24-футовой пушки и 6-дюймовой мортиры с батареи № 4, одновременно угодили в трубу «Лютфи-Джелиля» и через неё проникли в машинное отделение; оттуда, надо думать, взрыв сообщился пороховой каюте. Двадцатичетырёхфутовое орудие наводил под руководством поручика Самойло рядовой строевого отдела осадной артиллерии Роман Давидюн, а мортиру под наблюдением подпоручика Романова — его товарищ Иван Помпарь. Роковые для корвета выстрелы раздались одновременно в 3 часа 15 минут. Корвет погиб со всеми своими орудиями, с находившейся на нём казной всей Дунайской флотилии и с 219 членами экипажа.
С «Лютфи-Джелиля» спасся только один матрос, сброшенный взрывом в прибрежные камыши. Его подобрали русские. Когда первые мгновения прошли, всеобщее оцепенение сперва, а затем восторг миновали, к торчавшему из-под воды флагу на всех парах помчались за этим первым трофеем три паровых катера под командой лейтенантов Дубасова, Шестакова[33] и мичмана Персина[34]. Турки были так ошеломлены внезапной катастрофой с их красавцем-судном, что пропустили русские катера в Мачинский рукав. Они даже выстрела не сделали, когда матросы с катеров снимали флаг с обломка мачты «Лютфи-Джелиля». Турецкие стрелки в Гечете, мониторы в рукаве беспрепятственно пропускали русские судёнышки, обошедшие весь берег в поисках раненых. Удалось найти только одного. От него узнали, что с «Лютфи-Джелиля» всего за несколько минут до катастрофы сошёл командовавший Дунайской флотилией вице-адмирал Буюк-паша-Джевал... Несчастный матрос был страшно обожжён и только в русском госпитале пришёл в себя. Радость в Браилове не имела пределов. Молодцам-наводчикам сейчас же на берегу жители собрали одиннадцать червонцев. Особая депутация от браиловцев явилась благодарить русских офицеров и просила принять чествование трапезой, приготовленной и городском клубе.
Первые выстрелы в этой великой войне были сделаны, первые победы одержаны, теперь явились и первые герои...
VВ РОССИИ
соборе губернского города Энска, одного из крупных городов на Волге, кончалась поздняя обедня. Совершён уже был молебен, и небольшими группами расходился народ. Каждый выходивший на паперть набожно крестился и, постояв секунду-другую, как бы объятый благоговейным настроением, медленно сходил по ступенькам на плиты панели.
На городской площади возле храма всюду видны были небольшие группы людей. Большинство из них оживлённо беседовали. Слышались то отдельные восклицания, то плавная речь. Говорившие казались возбуждёнными чем-то.
— Чудное говорил сегодня отец протопоп! — отчеканивая каждое слово, заметил высокий худощавый старик. — Давно уже мы ничего подобного не слыхали от него.
— Вдохновился отец Пётр, — ответил ему другой, тоже уже пожилой господин. — Заметили вы, Фома Фомич, что у него слёзы на глазах показались, когда он заговорил о крестовых походах и сравнивал с ними эту теперешнюю войну...
— Меткое сравнение! Очень меткое! — согласился Фома Фомич. — Вам, Андрей Ильич, как историку, оно должно было показаться особенно удачным. В самом деле, не то же ли воодушевление господствует теперь в народе, как и в то время, когда Пётр Амьенский и Валь тёр Голяк подняли в первый раз Европу на неверных?
— Да, да! Тот же пыл, то же воодушевление... Отцам же жаль идущих на смерть детей...
— А дети, — подхватил Фома Фомич, — не жалеют своих молодых жизней ради дела, которое они считают святым... Вспомните, Андрей Ильич, Рождественцева... Такой чудо-мальчик, лучший ученик гимназии... И что же?
— Бросил всё и ушёл простым солдатом в войско... Кстати, что с ним?
Фома Фомич Лукомцев и Андрей Ильич Поспелов были учителя местной гимназии. Город же Энск был родиной Сергея Рождественцева. В этот праздничный день настоятель собора отец Пётр Гранитов, воспользовавшись пришедшим известием о взрыве под Браиловым турецкого броненосца «Лютфи-Джелиля», произнёс за литургией слово, в котором высказал свои мысли о значении начавшейся войны и сравнил её с крестовыми по ходами, когда воодушевлённая пламенной проповедью аскета вся Европа, как один человек, поднялась против сарацин, владевших Палестиной и «державших в плену» Гроб Господень.
— И теперь, как в те далёкие времена, — говорил отец Пётр, — поднялся русский народ на защиту угнетённых своих братий по крови и святой вере православной. Нет, правда, знака на раменах христолюбивых воинов наших, ярко говорящего об их чувствах. Но зачем внешние знаки, когда крест, великий символ братской любви и христианской победы над злом, глубоко запечатлелся в сердце каждого русского воина? На великую жертву пошли русские солдаты. Нет более любви той, если кто положил душу свою за други своя. И понесло русское воинство великую свою любовь... пошло оно, дабы кровью своей запечатлеть любовь свою. Но они, наши христолюбивые воины, — там, у берегов далёкого Дуная. Мы же здесь, в недрах нашей Руси, должны также ратовать против врага, как ратуют против него они там. Мы здесь должны облегчить им подвиг их. Они, страждущие и обременённые, да знают о том, что бьются любовью к ним сердца всей России и нет русского, который не возносил бы за них свои молитвы перед Создателем о спасении их, о сохранении и облегчении и даровании им на врага одоления. Милостив Творец-Вседержитель, услышит и снизойдёт Он на смиренные молитвы наши, и дарует Он победы благоверному Императору нашему Александру Николаевичу. Помолимся же, братья и сёстры во Христе, о ниспослании свыше на супостата одоления христолюбивым воинам нашим.
Говорил своё слово отец Пётр несколько дрожащим голосом. Видимо, он волновался, и его волнение невольно передавалось слушателям. Все они находились ещё под впечатлением первой прогремевшей на весь мир русской победы. Имена Самойло и Романова вместе с названием взорванного ими турецкого броненосца облетели уже всю Россию. Из Малой Азии каждый день приходили известия о стычках русских с турками и о постоянных, хотя и мелких ещё, победах наших над врагом. А сколько сердец дрожало при мысли о своих близких, ушедших на войну! Много-много в Энске было семей, откуда сыновья, братья, отцы ушли под русские знамёна, и разве мог кто поручиться за то, что каждого из них не настигла уже беспощадная смерть на полях брани...
Простое безыскусственное слово священнослужителя произвело гораздо большее впечатление, чем произвело бы в эти мгновения пламенное красноречие любого витии. Простота всегда скорее всякой выспренности находит путь к человеческому сердцу. В слове отца Петра был только призыв к молитве, и в то же самое время этот призыв проникал в душу, будил сердца, заставлял каждого вдумываться в смысл свершавшихся событий. И дорог был всем слушателям скромного священнослужителя этот призыв. Ведь к горнему святому не могло быть примешано ничего земного. Поэтому-то только молитва одна казалась уместной в то время, когда вспоминалось дело, которое все русские люди считали святым...
Фома Фомич ничего не ответил Поспелову на его вопрос о Рождественцеве. Он всё ещё вспоминал слово протопопа и продолжал восхищаться его сравнением начавшейся войны с крестовыми походами.
— Нет, вы только подумайте, Андрей Ильич, как метко охарактеризовал отец Пётр эту войну! — восклицал он. — И не замечаете ли вы сходства в этом случае в деталях? Вы подумайте, какой порыв овладел всей Россией, какой подъём духа царствует в русском обществе! В самом деле, прав отец Пётр, нет у русского солдата красного креста на плечах — в сердце у него да и у каждого из нас этот крест...
— И у этого русского крестового похода, — добавил Андрей Ильич, — есть свой Пётр Амьенский!..