— Да, да! Иван Сергеевич Аксаков! Это он разбудил русское общество, он поднял его на великие подвиги! Что за человек, что за сердце!.. Кстати, — прервал вдруг свою речь Лукомцев, — вы спрашивали о Рождественцеве... Вон идёт его мать. Подойдём к ней... Может быть, она получила от него письмо...
От паперти собора вместе с отцом Петром прямо на Лукомцева и Поспелова шла маленького роста старушка с добрым морщинистым лицом, на котором так и разлита была тайная скорбь. Это была Марья Даниловна Рождественцева, матушка юного воина. В Энске все её знали и любили за редкую доброту. Много уже лет она жила в этом городе. Здесь она овдовела, здесь умерли её старшие дети, отсюда же ушёл на берега Дуная и её последний сын Серёжа, вся надежда её жизни, радость её последних дней. Рождественцева была небогата, но средства, оставленные покойным мужем, не только позволяли ей жить безбедно, но даже и помогать по мере сил беднякам. Всякий, знавший Марью Даниловну, если только случалось у него какое-либо горе, когда приходила беда, сейчас же спешил к доброй старушке, и никто не уходил от неё, по крайней мере, без слова сердечного утешения. Теперь же, когда она отпустила на войну своего единственного сына, отпустила без слёз и без ропота, все в Энске наперебой спешили выказать ей всякие внимание и расположение.
Отец Пётр ещё издали раскланивался с Лукомцевым и Поспеловым.
— Ко мне, прошу ко мне, други мои! — пригласил он. — На горячий пирог! Прошу пойти всенепременно... Наша добрейшая Марья Даниловна получила пространное письмо от своего юного воителя и обещала поделиться с нами его новостями!
— Судя по этому сообщению, — сказал Лукомцев, здороваясь с Марьей Даниловной, — всё обстоит благополучно...
— Благодарю вас! — ответила старушка. — Пока дурных вестей, слава Богу, нет. Серёжа пишет, что он вполне здоров и очень доволен своей жизнью.
— И слава Богу! И слава Богу! — воскликнул Поспелов. — Он у вас такой славный юноша!..
— Поговорим, друзья мои, обо всём этом у меня, — вмешался отец Пётр. — Прошу поторопиться. Моя матушка осердится, если остынет пирог...
Дом отца Гранитова стоял недалеко. Когда все четверо пришли в его квартиру, там уже ожидали несколько гостей. Семейство отца Петра было невелико: он, его супруга, дочь Катя, кончавшая гимназию, и только что выпущенный из семинарии сын Николай. Все они были налицо. Поджидали только хозяина да старушку Рождественцеву, о письме которой, полученном от её сына, было уже известно всем сошедшимся здесь.
— Разговоры потом! — объявил отец Пётр тоном, не терпящим возражений. — А пока прошу, друзья мои, угоститься, чем Бог послал...
Он радушным жестом пригласил всех к столу, уставленному всевозможными закусками. Супруга отца Петра совсем завладела Марьей Даниловной и увела её к гостям. Пока утоляли первый голод, разговоров не было слышно, но как только заморили червячка, все разом и заговорили. У всех на языке было одно — война.
— Великое время переживаем мы! — говорил отец Пётр. — Этакий ведь подъём духа замечается!.. Пожалуй, с самого Наполеона ничего подобного не было...
— Правда, правда! — соглашались с ним. — Даже в Крымскую войну ничего такого не замечалось.
— А знаете, почему это так? — спросил Лукомцев, выждав время, когда все несколько стихли.
— Почему же? Скажите, Фома Фомич! — раздались голоса.
— Да потому, что вот этой самой войной, которая началась по желанию всего русского народа, Россия, так сказать, держит экзамен на аттестат зрелости.
— Ну уж хорош экзамен! — махнул рукой отец Пётр. — Ведь ужасы-то какие, верно, творятся и будут ещё твориться! Страшное дело — война.
— Погодите, погодите, отец Пётр! — остановил хозяина один из гостей. — Пусть Фома Фомич выскажется... Я как будто понимаю его оригинальную мысль... Эта война — первая после отмены крепостного права... Не так ли, Фома Фомич?
— Именно так! — кивнул Лукомцев. — Крымской войной Русь наша как бы вступала на новую дорогу. Там боролась за самое себя старая, можно сказать, Петровская ещё Русь. И эта старая Русь уже не могла победить врага, она только с честью вышла из тяжелейшей борьбы. Но нот с высоты престола раздались великие, дивные слова Манифеста 19 февраля, и тотчас после них старая Петровская Русь сменилась новой — Александровской... Ведь наш монарх своими святыми словами призвал к жизни в России свободный труд. Он вспомнил, что его наставник и воспитатель, славный русский поэт Жуковский, ещё над колыбелью его пел, что он на «чреде своей великой не забудет святейшего из званий «человек»... И он вспомнил, наш родимый, и даровал русскому народу все права свободного человека. Труд русских людей стал свободным; широкая дорога в жизни открылась каждому способному, и, заметьте, ведь всего с годом только пятнадцать лет прошло с великого дня 19 февраля, и Россия уже ощутила в себе такие мощные силы, что вся, как один человек, выступила теперь перед своим освободителем. Его она благодарит этой войной, в которой непременно должна выказаться вся мощь русского свободного духа. Своим порывом, охватившим всё русское общество, всех русских людей, указывает Россия обожаемому монарху, какие величайшие блага принесли простому народу его реформы. Наконец, этой войной, начатой не ради каких-то корыстных побуждений, а во имя христианской любви, вся Россия лицом показывает себя удивлённой Европе: разумейте, дескать, языцы, какие мы стали теперь — после шестнадцати только лет свободного труда; не прежние мы: мы многого достойны, узнайте же нас и поглядите, каковы мы стали. В двенадцатом году вы «дванадесять языков» явились к нам и ушли от нас сказать пословицей «очень солоно похлебавши»; в пятьдесят четвёртом вы опять пришли и застали нас врасплох, но теперь этого уже не будет, потому что новая — Александровская — Россия, освобождённая и переустроенная, выросла за шестнадцать всего лет и ещё с большим, чем прежде, основанием может сказать urbi et orbi: «Мы — русские! И с нами Бог!».
— Аминь! — завершил речь Лукомцева отец Пётр. — Пожалуй, если так судить, вы и правы, Фома Фомич. Только дай-то Господи, чтобы с честью выдержала Россия этот свой экзамен! А действительно, поднявшись на дело освобождения балканских христиан, она словно этим самым благодарит своего монарха-освободителя за все его реформы. К его венцу присоединятся новые лавры... Именно, именно! Это — экзамен для России; это — её благодарность царю-освободителю; иначе никогда бы не было такого подъёма духа, какой мы наблюдаем теперь. Мало ли бывало войн? Общество холодно относилось к ним. О войне с теми же турками в 1828 году вот никто и не вспоминает теперь...
— А ведь это тоже была освободительная война! — заметил Поспелов. — Тогда Россия вступилась за свободу греков, бывших в том же положении, что и балканские славяне.
— Вот, вот! А теперь поглядите, что делается!
— Мне из Петербурга пишут, что там, — вставил своё слово протодиакон отец Фёдор, — не редкость в эти дни увидеть на Невском проспекте или в Гостином дворе важную какую-нибудь даму или высокопоставленного кавалера с кружкой или блюдом...
— Что же, пожертвования собирают?
— Да. «На ратное дело»!.. Когда такое бывало! Да никогда! И дают православные!.. Последние трудовые копейки жертвуют, не жалеют...
— А пензенский-то предводитель дворянства... Это когда бывало?..
Пензенский губернский предводитель дворянства В. И. Охотников, едва только началась война, вступил простым рядовым в войска действующей армии, покинув видное место, почётное положение в обществе, блестящую обстановку...
Когда гости отца Петра вспомнили о нём, то сейчас же все взоры обратились к старушке Рождественцевой. Послышались просьбы прочесть письмо сына. Но в это время матушка пригласила всех к обеденному столу.
За обедом все разговоры только и касались что войны. Говорили о пребывании Государя в Москве, о его речи, обращённой к московскому дворянству, о массе всеподданнейших адресов, поднесённых Государю дворянскими собраниями и земствами. Наиболее осведомлённые сообщили о манифесте черногорского князя, призвавшего народ «на путь смерти, славы и победы» и объявившего наступавшее для Черногории время «днём судным, днём перерождения всего народа, когда из древних могил черногорских героев должна восстать святая народная свобода». Вспомнили, что Болгарский центральный комитет, призывая болгарский народ на борьбу, восклицал в своём воззвании: «Болгары, вперёд! С нами Бог и наши русские братья», а новый же греческий комитет в турецких провинциях, обращаясь к эллинам, громко объявил, что для них существует «смерть или свобода».
VIПИСЬМО
концу обеда общее нетерпение достигло крайних пределов. Дорога была всем русским людям каждая живая весть, приходившая с поля брани. Газетные корреспонденции и телеграммы казались в сравнении с письмами менее интересными уже хотя бы потому, что в них всё-таки была значительная доля выспренной напыщенности, да и быть в них не могло таких подробностей, какие всегда содержали в себе частные письма.
Отец Пётр, исполнив долг радушного хлебосольного хозяина, решил, что теперь настала пора удовлетворить и любопытство своих гостей. Марья Даниловна уже передала ему письмо сына, и он, когда подан был кофе, надел очки, откашлялся и громко сказал:
— Ну-с, приступим!..
Он начал читать громко, внятно, как бы отчеканивая каждое слово. Все в небольшой зальце так и замерли, стараясь не пропустить ни одного выражения, ни одной подробности. Для гостей отца Петра это письмо имело особенный интерес. Все они хорошо знали Сергея Рождественцева; многие помнили его ребёнком. Лукомцев и Поспелов, да и сам отец Пётр, бывший законоучителем в местной гимназии, восемь лет видели его изо дня в день; на их глазах развивался этот мальчик в юношу, создавался его характер; на их же глазах Сергеем овладел мощный порыв, приведший его, лучшего ученика гимназии, простым солдатом в ряды русских войск. А Марье Даниловне и говорить было нечего; она уже наизусть знала письмо сына, но это не мешало ей жадно вслушиваться теперь в каждое его слово...