Мягков вспоминает, что на луне — пусть там учёные господа говорят, что хотят, а на деревне старики бают верно, — не горы там какие-то, а сам братоубийца Каин поселился... На земле — старики баяли — как убил он своего брата Авеля, места ему не хватало, везде Божье око до него достигало. Вот он на луну и перебрался да и засел там на тысячи тысяч годов... На всякие подлые дела потому луна способна. Вот теперь спрятаться бы ей там, чтобы и помину ей не было, а она выплыла да и светит во все силы...
Солдатик чувствует, что в этот момент он ненавидит томную красавицу ночи. И не один он посылает ей свои проклятья. Верно, в этот вечер сам Михайло Иванович Драгомиров не раз взглядывал с досадой и тревогой на небо. Не в один десяток человеческих жизней обойдётся России это кроткое серебристое мерцанье. Этой ночью должно свершиться великое дело, кровавое дело... К рассвету, самое позднее к утру незыблемо твёрдо должна стать православная святая Русь на том, на турецком берегу. И успех или неудача могут зависеть от луны. Её свет вполне может выдать переправу. Уж не в союзе ли с турками ночное светило?
Но размышлять, раздумывать времени нет, пусть хоть само солнце восходит среди ночи — русские и при его свете всё-таки пойдут за Дунай...
Главнокомандующий переправой спускается к протоку, опоясывающему Зимницу. Там у того места, где вытекает соединительный проток, идёт бесшумная работа. Понтонёры и сапёры уже спустили на воду паромы, плоты, понтоны и один за другим отводят их по широкому протоку в Дунай. Ни одного звука не слышится, даже распоряжения начальствующих передаются шёпотом, а работа кипит.
Здесь время пролетает незаметно. Нет тоски томительного ожидания, некогда даже и о луне думать. Одна забота — как бы поставить паромы да понтоны так, чтобы из-за острова Бужиреску они не выдвигались — если выдвинутся, турки их заметят, и пропало дело!
В батальонах, которые назначены за Дунай в первую очередь, люди истомились, изнервничались...
— Чего глазищи-то на небо пялишь! — вдруг накидывается на Мягкова строгий Савчук. — Месяца, что ли, не видал? Нет в тебе того, чтобы приказ его превосходительства твердить. Ответствуй, если ты услышишь, и не токмо услышишь, увидишь, что рядом наш собственный барабанщик отбой вдарит, что тогда?
— Вперёд пойду, словно бы и не слыхал...
— Почему? Разве ты смеешь начальства не слушаться?
— В приказе сказано, если отбой или отступление будут поданы, не верить. Такого сигнала не будет, это обман от неприятеля! — бойко отчеканивает Мягков.
— Молодца!.. А ты, Епифанов! — оборачивается строгий ефрейтор к соседу Мягкова. — Ну-ка скажи, кто твой начальник?
Солдатик задумывается на мгновение и говорит:
— Его превосходительство генерал-майор Драгомиров, а есть которые и повыше его!..
— Мордва серая! — шипит злобно Савчук. — Уж если бы не такое время было!.. Фирсов! Кто твой начальник?
— А вы, дяденька Василий Андреевич, вы мой отделённый начальник будете! — без раздумий отвечает тот.
— Так! Молодца: я! А у меня начальство — взводный. У взводных — полуротный... А что ты будешь делать, скажи мне, друг любезный, если мы вот Дунай перейдём, а меня, твоего начальника, убьют, а? Ну-ка?
Фирсов отвечает, не думая:
— Перекрещусь на упокой души, коли успею, а сам на турку полезу, не мешкая.
— Так! А если я не убит буду, а ранен... Ты идёшь, я тебя жалобненько молю: «Голубчик ты мой, Степан Иванович, помоги ты мне, смерть моя приходит, отнеси к сторонке»...
— Слушать не буду! — твёрдо отвечает Фирсов. — На то у нас санитары есть, а я должен своё дело помнить и врага уничтожать.
— Так, так! Дело! Твёрдо знаешь приказ... Эй, Юрьевский! Как должно сражаться с турком?
— Держись кучи, выручай друг дружку — будет хорошо! — отвечает солдатик словами драгомировского приказа. — Стреляй метко, штыком коли крепко, иди вперёд, и Бог наградит тебя победой.
— Верно, брат, твёрдо вызубрил! Один Епифанов у нас опростоволосился... Да, ребята, твёрдо помнить, что приказано. Пока в воде будем, умри, а не стреляй. Во мраке от выстрела огонёк блеснёт, ан турок и заметит, куда ему палить... Тебе же самому хуже будет.
Рождественцев с любопытством прислушивался к этой беседе. Драгомировский приказ поражающе действовал на этих простых людей. С ними говорили вполне понятным им языком. Не было иностранных мудрёных слов, смысл которых совсем терялся для русского простолюдина. Когда на вечерней заре после «Отче наш» согласно приказу запели «Господи сил», это прекрасно подействовало на людей. Им уже было известно, какая ночь ждёт их, и обращение к Богу успокоило в них вполне понятные нервозность и волнение.
— Барин, — обернулся к Рождественцеву Савчук. — У тебя часы... Глянь-ка, сколько времени.
— Одиннадцатый в начале.
— Ох, рано ещё!.. Хоть бы поскорее... Тоска смертная...
Савчук широко зевнул и перекрестил лоб.
В молчании прошли несколько минут.
— Отделённые!.. Людей поднимай, капитан! — пронеслось тихо отдалённое приказание. — Тише только!
Но солдаты сами повскакивали на ноги и быстро выстроились в шеренги. К ним шёл их капитан Солонин.
— Ребята, сейчас мы пойдём к Дунаю, а там, даст Бог, попадём и за Дунай... Слушайся своих начальников и делай без мудрствований своё дело. Убьют — бояться нечего. Кто в честном бою убит, за того Церковь молит. Кто живым останется, тому слава, слава и слава! Покажите себя, ребята! Перейдём Дунай благополучно — и войне скорый конец... Опять мир настанет, и все вы по домам вернётесь... Не уступай турке, молодцы!.. Помни, сам Государь будет свидетелем ваших подвигов. Лицом в грязь перед ним не ударьте!
Государю Императору только поздно вечером 14 июня стало известно о переправе от Зимницы на Систово. Это было для него совершенной неожиданностью. Государь так же, как и другие, пребывал в уверенности, что переправа пойдёт от деревни Сяки на Никополь, который уже в течение трёх дней интенсивно обстреливался русскими батареями. Императорская квартира была расположена в это время в деревушке Драча, и окружавшая Государя многочисленная свита также была уверена, что переправа произойдёт у Никополя.
Капитан Солонин быстро прошёл по рядам. Для каждого из солдатиков он находил доброе, приветливое, полное одобрения слово. Голос его звучал ласково. Люди чувствовали, что смущение, тоска окончательно начинают проходить.
Обойдя ряды, Солонин подошёл к старику, увешанному медалями ещё за Севастополь, фельдфебелю Рыбакову, и на глазах у всех солдат обнял его.
— Всех вас обнимаю и целую в его лице! — громко сказал он и вдруг, сменив тон, скомандовал: — Стройся! Повзводно!..
Мгновенно развернувшаяся шеренга сомкнулась во взводы. Унтер-офицеры заняли свои места.
Кругом них происходило то же самое. Строились другие роты, соединялись в батальоны. Стрелковые роты выделились вперёд.
В первую очередь для переправы назначены были 1-й и 2-й батальоны и все стрелковые роты Волынского полка, сотня пластунов, шестьдесят донских казаков 23-го полка и вторая горная батарея. Всего в первую очередь переправлялись около двух с половиной тысяч человек. Общее начальство над первым десантом было поручено командиру волынцев полковнику Родионову. Переправлялись на понтонах, из которых каждый поднимал от 30 до 45 пехотинцев. На каждый понтон назначены были шесть-восемь гребцов при двух рулевых.
Спуском и проводом понтонов на Дунай и через него распоряжался начальник инженеров генерал Депп.
От места стоянки за Зимницей до места посадки на понтоны отряд должен был пройти по береговой низине, где кое-как наскоро была устроена дорога да перекинуты два моста через глубокие промоины.
Словно какие-то тени, двигались без шума, без разговоров роты и батальоны к дунайскому берегу. Только один раз радостный шёпот пронёсся по рядам. Луна изменила своему союзнику — турецкому полумесяцу. Неожиданно поднявшийся с низовьев Дуная ветер нагнал тучи, и небо закрылось ими; наступила темнота, даже Дуная уж не было видно; слышались только всплески его волн.
Рождественцев шагал бодро. Ничто теперь не волновало его. Все мысли, все невольные страхи ушли куда-то. Сергею казалось, что он перестал уже жить, что вместо него явился какой-то совсем иной человек, совсем иной, у которого с прежним Сергеем Рождественцевым не было ничего общего.
Бесшумно подошёл отряд к берегу Дуная. Место для посадки в понтоны выбрано было как нельзя более удачно. Поросший лесом длинный узкий островок Бужиреску совершенно прикрывал собой ту часть левого берега, где вытянулись готовые к рейсу понтоны. Тьма сгустилась ещё более. С правого берега не доносилось ни одного звука.
На небольшой площадке у самой воды подходивший отряд встретил генерал Драгомиров. Вместе с ним был капитан генерального штаба Великий князь Николай Николаевич младший[38] и генерал-майор Скобелев второй. Последний вместе с командиром первой бригады генералом-майором Иолшиным[39] шёл за Дунай охотником.
Тихо, без суеты и торопливости рассаживались люди в понтонах. Был на исходе уже второй час ночи, когда генерал Драгомиров обнажил голову и слегка дрогнувшим голосом довольно громко сказал:
— С Богом, молодцы!
XIНА ТУРЕЦКОМ БЕРЕГУ
здох вырвался из сотен грудей, когда матрос-рулевой на головном понтоне ловко оттолкнулся от берега и утлое парусинное судёнышко закачалось на волнах Дуная.
— Господи, благослови! Не попусти, помилуй! — тихо зашептали солдатики, осеняя себя крестным знамением.
«Не попусти, помилуй, Господи! Ведь на смерть, на расстрел идём!» — не в одной голове пронеслась гнетущая мысль.
Да! Безропотно, просто, только с молитвой и верой в святость дела шли эти люди на верную смерть... Им выпало на долю принять на себя первые вражеские выстрелы, первыми обагрить своей кровью турецкую землю.