Волынцы на Лесной горе без страха, но с любопытством оглядывали ближайшие горы. Вокруг них были турки. Соседняя Лысая гора, или Малыш, была опять уже занята турками. Пока что они сидели спокойно, но близость их чувствовалась. Лысая была так близко, что до русских оттуда совершенно ясно доносились турецкий говор, шум, бряцанье оружия.
Волынцы не волновались, потому что были уверены, что турки ночью штурмовать занятую ими позицию не будут; ночь же всё более вступала в свои права. Мрак сгущался, и Балканы быстро тонули в нём.
— Эх-хе! Прикорнуть надобно! — сказал Савчук, примащиваясь поудобнее на своём месте в окопе.
Но отдохнуть, подремать ему не удалось. Едва только стемнело, командир батальона, занявшего Лесную, отдал приказание выйти из позиции и вырыть ложементы несколько ниже по скату горы с той стороны, откуда мог бы скорее всего подойти неприятель.
Тихо, насколько только это было возможно, закипела работа. Сергей Рождественцев рядом с Фирсовым и Мягковым копал землю. Они не говорили между собой ни слова. Около них так же беззвучно рыли лопатами затвердевшую от солнечного зноя землю их товарищи. Ложемент вырос быстро, и солдатики, кончив его, стали тихо посмеиваться: если бы турки пошли ночью, то встретили бы отпор там, где и не думали бы его встретить.
— Угостим дорогих гостей! — перешёптывались солдатики.
— Дай то Господи — отбиться! — тихо молился Фирсов.
В голосе его слышалось какое-то дрожание; обыкновенно спокойный, всегда религиозно настроенный солдат теперь заметно волновался.
— Вы, Серёжа, мою просьбу исполните ли? — зашептал он вдруг на ухо Рождественцеву.
— Какую, Степа? — не понял тот.
— Чувствую я, что смерть моя близка!
— Что вы! Что вы, Степан Иванович! Перестаньте! Все мы здесь...
Рождественцев не договорил, поскольку Фирсов мягко перебил его:
— Знаю... что все мы... а о себе вот говорю, что никогда я ничего такого не чувствовал, как сейчас. Душа мутится, и дух пропал. Умру я. Так будете когда вы в России, помяните за упокой души моей, безродный я совсем и помолиться за меня некому. Один как перст я на свете... Помолитесь? Панихидку справите?
Голос его полнился слезами. Сергей понял, что любые увещевания, уговоры будут бесполезны.
— Каркай, ворона! — ткнул Фирсова в бок очутившийся, когда все отделения при работе перемешались, Савчук. — Эка невидаль, что умрёшь! На то и шёл сюда!..
— Знаю я это, дяденька Василий Андреевич, — отозвался Фирсов. — А к тому я только, что сердце щемит.
— А ты на него плюнь! До сердца ли теперь... Дрожать нечего.
— По-человечески я, Василий Андреевич...
Он хотел ещё что-то сказать, но не договорил. Тихий, едва уловимый, будто лёгонькое дуновение набежавшего ветерка, шёпот пронёсся среди солдат, засевших в новом устроенном ложементе:
— Турки!..
Первую весть о приходе врага принесли высланные вперёд под гору секреты. Они заслышали поступь турок и, снявшись, вернулись к своим. Всё стихло в новом ложементе. Только сердца бились так, как будто готовы были вырваться из груди. Шёпотом передали приказание не стрелять, пока неприятель не подойдёт совсем близко.
Гробовая тишина царила на Лесной горе. Турецкие батареи на Лысой молчали. Турки надеялись застать русских врасплох. Они не шли на штурм, а ползли на гору. Густая передовая их цепь подкрадывалась, сгибаясь в три погибели. Много, много было турок. Как и всегда, они надеялись на свою массу: действуя массой, они всегда могли рассчитывать на то, что слабый противник будет задавлен. Они даже не стреляют в иных атаках. Сулеймановские солдаты — настоящие воины. Гордые, смелые, отчаянные, они умеют ходить на врага и со штыком. Турки знают, что вершина Лесной, где засел русский батальон, ещё далеко. Их глаза пригляделись в темноте, и они среди мрака достаточно ясно различают далёкую вершину горы. Вдруг, всего шагах в ста от них вспыхивает огненная полоса. Оглушительно гремит в темноте дружный залп... и передовую турецкую цепь словно ветром смело. Остальные, потрясённые неожиданностью, остановились как вкопанные. Что такое? Откуда это? Кто стреляет? Русские? Но они выше!.. Гремит новый залп, белые облака порохового дыма клубятся в ночной темноте. Турки, изумлённые, недоумевающие, сбитые с толку, нерешительно топчутся на месте. Ещё мгновение, и «ура! ура! ура!» раздаётся около них. Сплошной мрак, не видно ни зги. Чьи-то штыки впиваются в турецкие тела. Кто-то невидимый поражает их... Не выдержали турки и побежали. Новый дружный залп и победное «ура!» несутся им вслед. А победители возвращаются в свои окопы.
— Ловко проучили! — слышались среди солдат весёлые, довольные голоса. — Теперь долго не сунутся, утрутся!..
Сергей, тоже ходивший в эту ночную вылазку, вернулся весь в поту. Ночной бой разгорячил его. Радость победы возвысила его дух. Он, как и все его товарищи, был уверен, что до утра турки более не вернутся. Теперь, устроившись, он с тревогой и тяжёлым чувством оглядывался вокруг себя, тихо звал Фирсова и Мягкова. Их возле него не было. Ночь будто поглотила их. Ранены ли они, убиты ли — кто теперь мог знать? Их не было, стало быть... стало быть... Упокой, Господи, их души... Прими их в Царствие Небесное, в Селении праведных упокой... Думать больше времени не было. Как только приступ был отбит, турецкие батареи открыли огонь. Гранаты полетели со свистом и шипением на Лесную гору. Пули визжали, жужжали, пели. Турки и в темноте сыпали снарядами, надеясь, что случайно хоть некоторые из них достигнут цели. Едва рассвело, волынцы увидели последствия своей ночной работы. Скат Лесной горы, но которому подкрадывались турки, весь оказался усеян трупами, брошенным оружием. На каменистой почве кровь стояла, студенилась большими лужами. Раненые корчились, стараясь отползти в сторону, а в низу горы уже краснели фески новых таборов, готовившихся снова ринуться на Лесную гору.
Мягкова и Фирсова не было — теперь, при свете, Сергей окончательно убедился в этом. Увидев Савчука, он обрадовался ему, как родному. Хохол был ранен, но оставался в строю. Рождественцев поглядывал на его большую голову, перевязанную грязной тряпицей, сквозь которую просачивалась кровь. Но лицо солдата не выражало боли. Савчук только посмеивался и, пользуясь возможностью говорить громко, глумился и зубоскалил над прогнанным врагом. Рядом с Рождественцевым оказался теперь добродушный тоже, но глуповатый солдатик, тоже Степан, но только Симагин по фамилии. Симагин знал доброту и деликатность своего отделённого и был очень рад очутиться в близости к нему.
Но думать не приходилось. Красневшие вдали живые волны, рокоча, то и дело обрушивались на Лесную.
С бешеным упорством несколько раз кидались турки на русскую позицию, но каждый их приступ был отбит. Однако ясно можно было видеть результат ночного боя. Волынский батальон, подкреплённый двумя брянскими ротами, истощался с каждой турецкой атакой. Людей становилось всё меньше. Командовавший позицией флигель-адъютант полковник граф Адлерберг послал просить новых подкреплений. В ответ пришло приказание оставить позицию и отойти к горе Святого Николая. Рассвет 14 августа застал защитников Шипкинского перевала изнемогавшими от усталости. Могли последовать новые атаки со стороны турок, а в резерве у русских оставался всего один линейный полк. Повинуясь приказанию, медленно ушли волынцы и брянцы с Лесной горы, где они выдержали целую ночь жаркого боя.
Вся отчаянная храбрость испытанных солдат Сулеймана-паши в борьбе не шла в сравнение со стойкостью и доблестью горсти русских. Недёшево, однако, обошёлся России шестидневный этот бой за Шипкинский перевал. Около 3500 солдат и более сотни офицеров выбыло с 9 по 14 августа из строя убитыми и ранеными...
XXII«НА ШИПКЕ ВСЁ СПОКОЙНО»
ам, где в сто, а то и более глоток ревело неутомимое чудовище — турецкая артиллерия, — где визжали миллионы пуль, где лилась кровь и ручьями, и реками, стало спокойно.
Турки притомились сами. У храбрецов Сулеймана руки опустились, энергия сошла на нет, смешались и смутились они. Сулейман не осмеливался более посылать на русских свои таборы. Их необходимо было привести в порядок после шести дней почти непрерывного сражения...
На Шипке всё спокойно. Погромыхивают, правда, турецкие батареи. Так что же! Пусть их! Русские солдатики привыкли к их грому. Турецкие пушки русским удальцам даже спать и сны золотые видеть не мешают. Одно скверно... турки по Святому Николаю палят лениво, зато на дорогу на Габрово, позади горы, где проходят транспорты туда с ранеными, а оттуда с провиантом, водой, боевыми запасами, где идут на Шипку новые полки и батальоны в подкрепление, турки обратили особенное своё внимание. С ближайших высот им хорошо видно всё шоссе. Турки бьют по нему из своих орудий, их стрелки с утра и до темноты так и частят наперекрёст своими пулями. По дороге на Габрово не пройти, не проехать, разве только ночью, да и то в тишине. Каждый день уносит десятка два-три русских жизней, хотя нет отчаянных штурмов и — и на Шипке всё спокойно...
Когда улеглось первое возбуждение после полных величайшего нервного напряжения шести дней боя и всё мало-помалу вернулось в некоторое подобие порядка, сразу же ликование началось на Шипке. Дивились теперь русские солдатики сами себе, своему прямо чудесному подвигу, дивились офицеры, в восторг приходили генералы от своих чудо-богатырей.
— Ай да мы, 14-я дивизия! — восклицал в восторженном изумлении Савчук, поглядывая на Тырсово, Сахарную голову, Лысую, Лесную горы, усеянные бесчисленными турецкими укреплениями с белевшими за ними тысячами палаток турок. — Вот так мы! И на Дунае, и на Шипке, везде — орлы драгомировские.
В своём увлечении хитроватый хохол забывал, что вместе с ним бились и брянцы, и орловцы, принадлежавшие к бригаде убитого генерала Дерожинского и входившие в состав 9-й пехотной дивизии, и стрелки «железной» бригады, донские казаки, болгарские ополченцы и, главное, артиллеристы, на долю которых должна выпасть равная со всеми слава.