Но машина идет! Черт дери! Она идет, эта сильная, эта красивая машина. И она слушается его! Она уже не кажется картонной коробочкой. Она снова стала той красавицей, к которой он приходил каждый вечер, как на праздник! И смотрел на нее, и тер бумагой стекла ее окон…
В автобусе все молчали, и это угнетало Ахмата. Он был рад, когда, наконец, возобновился негромкий спокойный разговор. Его начал Аболыков.
— Теперешние дети… Мы все ругаем их… — дальше не было слышно.
До Ахмата доносятся только громкие слова Кузнецова:
— Из него будет толк! — А из кого — не было слышно.
Водитель сидел молча, в его затуманенной жаром голове бродили разорванные, неясные мысли. Он видел рядом профиль мальчика, его напряженное и вместе с тем спокойное лицо. В сущности он как-то не присматривался к нему раньше, и теперь словно видит нового человека. У него волевой подбородок, а маленькие руки так твердо держат баранку. Твердо и вместе с тем легко. Он не вцепляется в руль испуганной кошкой, как это часто делают новички…
Уже совсем темно. Свет фар открывает впереди только пустынное пространство, покрытое колючими кустиками янтака и маленькими наметами песку на подветренной стороне.
И вдруг, будто вспомнив что-то, Абдураимов приказывает остановить машину.
Мальчик с удивлением повинуется.
— Выходи, Саттар, — говорит Абдураимов, и от этих слов ему как будто становится легче. Как будто малярия немного отпускает его. — Выходи! Мы дальше тебя не повезем!
Это «мы» доходит до ушей мальчика. Он густо краснеет, но этого не видно в темноте.
— Что такое? — слышен крик Саттара. Он задремал и, внезапно разбуженный, вопит хриплым и вместе с тем пронзительным голосом: — Клянусь аллахом, этот человек в бреду! Горячка затуманила ему мозги! Он посадил за руль сопляка, а теперь выбрасывает из машины пассажиров!
Поток бессвязных слов вперемежку с ругательствами останавливает Кузнецов:
— Ты слышал, что приказал водитель? — Кузнецов подымается со своего места, и тень его, большая и грозная, косо ложится на потолок.
С проклятием Саттар хватает свой хурджун. С перепугу ему кажется, что сейчас у него отберут его сокровище, его шкурки, его «арабов».
— Быстро! — и Кузнецов спускает молодого человека со ступенек вместе с его мешком.
Машина трогается.
Через час они выехали на шоссе и остановили трехтонку, груженную хлопком. Помощник шофера пересел в автобус и взялся за руль. Ахмат сидел рядом с водителем такой бледный, словно его самого трясла малярия.
Но ему было очень хорошо.
В ШТОРМ
Мы садились за игру, как только начинало качать. «Тут больше делать нечего. Я иду вниз, — говорит Вурих, которого первого начинало укачивать. И первый спускался в бар. Немолодой англичанин ничего не говорил и удалялся с кислой улыбкой, хотя был самым страстным любителем «умственной» и завлекательной игры.
— Я говорил вам: как пройдем Дарданеллы, так начнется! — сказал Котляров.
Он стоял, вцепившись короткими толстыми пальцами в перила, и посмеивался. Не знаю, что его веселило. Нашу громадину кидало, как… В старых морских романах писали: «Как ореховую скорлупу», и это было совершенно точно и в данном случае.
Молоденький помощник капитана Олег прошел по палубе, деловито хмурясь и бросая:
— Штормит. Пассажиры, покиньте палубу. Штормит, штормит…
Я поняла, чему усмехается Котляров: к Олегу направлялся господин Шванке, кондитер из Целендорфа-на-Нидерзее, — я узнала это из списка пассажиров. Шванке передвигался с великим трудом: его мотало. Редкие рыжеватые волосы, обрамлявшие лысину, вздымались на ветру и светились как протуберанцы. Непостижимым образом он все-таки догнал Олега.
— Господин помощник капитана! — запыхавшись, умолял Шванке.
— Пожалуйста, — сказал безучастным тоном Олег: он был помощником по пассажирской части.
— Моя жена… — лепетал Шванке, ухватившись за кольцо иллюминатора. Кольцо вырвалось из его рук. Нас всех качнуло вправо и швырнуло куда-то вниз. — Моя жена, она лежит, ей уже плохо, — Шванке с трудом подыскивал английские слова, — но ей надо записать… Скажите, во сколько обошлось суммарно, разумеется, строительство вашего теплохода!
Олег ответил на своем корректном английском и, подхватив Шванке под руку, повлек его к трапу. Мотало ужасно. Но вокруг неслышно и слаженно шла работа: задраивали люки, крепили шлюпки, принайтовывали палубные грузы.
Мы прошли через кают-компанию. Из салона доносились громкие мужские голоса и выделялся фальцет горбуна итальянца, у которого были неприятности с коврами в Одесской таможне.
— Впереди штормяга на восемь баллов! — радостно закричал матрос Левка, высунувшись из какого-то люка, и тотчас исчез, словно его втянуло вниз.
В баре было не очень светло: стойка не работала. Навинченные на иллюминаторах черные колпаки напоминали жерла орудий. Две лампы торшера освещали стол для игры. Тут все были в сборе. Все — это англичанин Хармс, Иозеф Кемп из Гейдельберга, Котляров и Вурих — советские инженеры, возвращающиеся на Асуан после отпуска.
Покер — игра интернациональная, и мы вполне обходились немецким, в который для Хармса вставлялись незатейливые английские фразы по ходу игры.
Кемп сдал карты. Хармс многозначительно объявил: «Плей» — играю. «Туфта», — заметил Вурих. Хармс спросил, что это значит, и я перевела «туфту» как «блеф».
К всеобщему удивлению, Хармс открыл карты: он выиграл. Игра становилась все напряженнее, а беспрерывные толчки, крены, адское громыхание вверху и внизу, залпообразные выхлопы как будто подогревали игру. Все-таки в этом баре было еще сравнительно спокойно в смысле качки.
Мы играли не на деньги, а на разноцветные фишки, но от этого интерес не снижался.
Мы ничего не знали друг о друге и не хотели знать. Нас связывала только игра.
Но я все-таки думала о них, о своих случайных партнерах. О снобе Хармсе с его лакированным пробором и лакированными ботинками, плывущем неизвестно куда. Сначала он хотел сойти в Пирее, потом раздумал… И о Кемпе, это был самый неприятный в компании. Резкий и безулыбчивый.
Впрочем, может быть, меня настроила против него моя же промашка…
Грузный и безвкусно одетый мужчина с жирными складками на затылке — типичный шибер… Да, конечно, преуспевающий делец из крупного портового города. Почему портового? Я слышала, как он со знанием дела отпускал шуточки при погрузке в Одессе. И с ним жена, много моложе его и, вероятно, поэтому так капризна. А он рабски послушен ей… Но ветер донес до меня несколько слов: она была его дочерью! Это меняло дело: мать, наверно, умерла, дочь — его единственная наследница. Все ясно.
Моя антипатия к нему даже усилилась, когда он неожиданно отрекомендовался «Иозеф Кемп, доктор фюр националь экономи из Гейдельберга». Интересно, что доктор делал двадцать пять лет назад?
…Почему, думая о нем, я вспомнила этого бедолагу Шванке, это ничтожное существо, помыкаемое старой тощей женой?
Да, конечно, просто потому, что оба — немцы.
И еще потому, что тут была какая-то странность… Мы только что отвалили от Констанцы. Я сидела на палубе в шезлонге. И этот Шванке подошел ко мне и как-то робко — ну, это, конечно, потому, что он вообще совсем забитый, — спросил, откуда я. Он увидел в моих руках немецкий роман и рассчитывал найти во мне соотечественницу. И, вероятно, был разочарован. Я сказала ему: «Здесь есть еще один немец, я могу его вам представить». — «Благодарю, — сказал он поспешно, — я, кажется, его видел. Пожилой господин с молодой женой». — «Нет, это его дочь». — «Дочь? — он удивился. — Дочь? — Он что-то соображал, — Ей лет двадцать с лишним, вероятно». — «Вероятно». Мне уже хотелось отвязаться от него. Всем всегда хотелось отвязаться от него.
Да, так в чем же заключалась странность? А, вот в чем! Шванке искал земляков, но вовсе не заинтересовался Кемпом. И я ни разу не видела их одновременно ни на палубе, ни в ресторане. Нигде. Они были, как день и ночь…
У меня составилась «игра», и я взяла банк.
— Я должен ее вывести, — сказал Хармс, путешествовавший с таксой. Его два раза здорово тряхнуло, пока ему удалось нажать ручку двери.
В его отсутствие мы сплетничали насчет него и его таксы.
— Была бы она еще молодая, — сказал Вурих, — а то таскать с собой старую собаку.
— Интересно, куда можно тут выводить ее, — задумчиво проронил Кемп.
— У него есть место. На носу. За александрийскими грузами, — объяснил Вурих, которые, всегда все знал. — У него там запрятаны тряпки, — добавил он успокоительно.
Кемп вспомнил, что за обедом, когда началась качка и официантка уронила подкос с пирожками, Хармсова такса сожрала пирожки…
Я выбралась из бара и очутилась в простенке, продуваемом шквальным ветром. Передо мной возник Шванке из Целендорфа-на-Нидерзее.
Шванке с блуждающим взглядом, словно привидение, двигался за Олегом:
— Господин помощник… моя жена, ей совсем плохо, но она хочет знать, каково водоизмещение вашего судна.
Олег дико посмотрел на него и сказал что-то, чего я не расслышала. Из салона выскочил итальянец-горбун.
— Кар-рашо! — сказал он мне.
Пришел Хармс и положил конец сплетням. Игра продолжалась. Теперь я думала об этих двух инженерах: что их связывало так тесно — полного достоинства, мужественного Котлярова и вертлявого Вуриха? Как мог Котляров позволить это подхалимство: ведь Вурих подавал ему пальто, подымал уроненный портсигар?! Конечно, по возрасту он мог быть сыном Котлярова, но ведь он не был его сыном, а только помощником. На Асуане и, кажется, еще раньше на каких-то гидростроительствах.
Размышляя, я продолжала подбирать «комбинации», но карта не шла. Выигрывал Хармс. «Покер! У меня покер!» — ошалело закричал он. Он выбросил свои карты на стол, и мы все вскочили, так необыкновенно это было: четыре короля и джокер! Королевский покер! Невероятно! Никто из нас никогда этого не видел. Королевский покер!
И в эту минуту погас свет. Я почувствовала, что пол уходит из-под ног. Дверь бара распахнулась сама собой. Что-то произошло. В освещенном простенке я увидела Шванке, лежащего на полу, а Кемп бил его наотмашь по лицу.