— Очень, — усмехнулся бортинженер.
— Он хочет убить нас, да? Это он мстит вам, Церр. Не надо было называть ваше имя. Но, может, еще не поздно… если включить двигатели?
— Не мечитесь, юноша! — почти ласково обратился к нему Церр. — Стоит ли так дрожать за свою жизнь? Это опасно не для нас — для него.
«Толчинского» подбросило, потом послышался скрежет, будто по корпусу провели гигантской пилой.
Когда на экране появилось изображение, на несколько секунд сбитое ударом, от борта судна плавно отваливался изуродованный, с рваными краями обшивки двигатель. Из срезанной трубы плазмопровода хлестало пламя, но уже не вбок, а почти точно назад. Лодки нигде не было видно.
Они долго не могли прийти в себя. Вдруг Бентхауз испуганно вскрикнул: стена, на которой он сидел как на полу, постепенно снова превращалась в стену.
— Соломоново… решение, — уголком рта улыбнулся Ларри Ларк.
— Вот и все, вот и нет двигателя, — устало проговорил Другоевич. — А реактор гонит в него плазму, как ни в чем не бывало. Что ж, Руно Гай и это предусмотрел: люк остался закрытым, значит, нам остается одно — идти навстречу спасателю.
— А как же… бакенщик? Что с ним?
Церр не дождался ответа. Его тревожный вопрос повисел в воздухе и растаял.
— Включите радио, — хрипло приказал Ларри Ларк.
— Вы забыли, капитан, — повреждена антенна.
— Антенна в порядке. Включите.
— Да его и не выключал никто.
— Тогда плохо.
Голос Бентхауза дрогнул:
— Что вы имеете в виду, Ларри?
— А я категорически протестую! — фальцетом выкрикнул Церр. — И как врач, и как человек! Мы не имеем права уходить, пока не выясним…
— Браво, Церр!
Было похоже, капитан взбодрился. То ли потому, что изматывающие толчки прекратились, то ли так подействовал на него поступок Руно Гая. Зато Бентхауз чувствовал себя прескверно. Он по-прежнему сидел на полу, спрятав лицо в ладони, однако уши его пылали. А Мелин плакал, плакал в открытую, размазывая слезы по лицу.
— Ничего, Мелин, — повернулся к нему Ларри Ларк. — Тебе только двадцать три. Ничего. Урок полезный… и наглядный. И тебе, и нам всем. Может быть, ты еще проникнешься… духом космоса.
— Черт! Вот ч-черт! — раздался в салоне чей-то незнакомый голос. Все оборотились к двери, но там никого не было.
Ларри рванулся, сел и со стоном упал обратно на подушку:
— Ну, что я говорил!
Потом в динамике послышался свист. Задорный, задиристый. На мотив старинной песни «Смелого пуля боится».
— Он жив! — ударил в ладоши Церр.
— Другоевич, Другоевич, я Руно Гай. Вы меня слышите? Я Руно Гай.
Другоевич переключил переговорное на салон.
— Да, я вас слышу. Я Другоевич. Как вы там, Руно?
— В порядке. Почти в порядке. Как вы? Я вас не напугал?
— Было немножко. А вы не того… не ранены?
— Я выбил пару зубов, ребята. Или три, еще не сосчитал. Но дело не в этом. Сейчас я заделаю вам трубку, чтоб не барахлила. Пока.
— Руно! Руно! Гай! Что вы делаете?! Там же радиация! Безобразие, он выключился. Черт знает что! Действительно сумасшедший! Мы и с трубкой могли бы…
— Другоевич! Переносной микрофон! Бегом! — глаза Ларри Ларка обрели прежний стальной блеск. — Ни черта он не выключился, все слышит. Руно, это я, Ларри Ларк. Повторяю, говорит Ларри Ларк. Я вам категорически запрещаю приближаться к плазмопроводу. Я вам приказываю! Не послушает же…
Микрофон упал на простыню. Кажется, сил капитана хватило только на эту тираду — он снова потерял сознание.
— Ничего не слышал, — упавшим голосом подвел итог Другоевич.
На экране было отчетливо видно, как помятая, покореженная лодка подплыла к изрыгающей пламя трубе, медленно, страшно медленно выпустила манипуляторы и, дав полную боковую тягу, закрутила обрубок плазмо-провода. Голубой хвост плазмы истончился, померк, наконец, вовсе иссяк. Другоевич ничком упал на диван и затрясся в бессильном рыдании.
Церр всех по очереди обвел виноватыми собачьими глазами — на него никто не смотрел. И сказал, обращаясь в пустоту:
— Я умолчал на суде. Я сам виноват в ее гибели. Полагается держать племенные экземпляры и часть мальков в изолированном бассейне, а я спешил вырастить их к выставке. Я сам виноват. Как только вернемся на Землю, потребую повторного суда и открою всю правду. А еще… попробую повлиять на Нору…
— Поздно! — в лицо ему выпалил Мелин. — Там, по крайней мере, пятикратное…
— Другоевич! — опять появился в динамике веселый голос Руно. — Порядочек, починил вам трубку. Можете запускать, а на ходу займетесь ремонтом. Сейчас я открою люк. У вас не найдется лишней койки?
Другоевич остался лежать лицом вниз. К переговорному подошел Бентхауз.
— Слушайте, Руно! Какого дьявола вы полезли туда, мы бы и так обошлись. Там же пятикратное превы…
— Это не вы, Другоевич? Ну да все равно, сейчас я вас открою. Придется потесниться, братцы. Мне и вправду предстоит профилактика. Даже две. Одна в госпитале, другая на Совете Космофлота. Вот уж будет чистка — с песочком!
Другоевич резко встал. Боль, злость, отчаяние до неузнаваемости изменили его обычно невозмутимое лицо.
— И вы еще шутите! Вас бы крапивой выпороть по соответствующему месту! Знаете, что такое крапива?
— Что-то вроде салата?
— Вроде салата! Белый свет не видывал таких… таких…
— Идиотов? — смеясь, подсказал Руно. — Не умеете ругаться, Другоевич. Не такой уж я идиот. К тому же я и жить хочу. У меня еще есть кой-какие шансы в этом мире. Ну и заклинило!
— В вашем распоряжении остались считанные часы…
— Ну, это явное преувеличение. Считанные десятилетия — согласен. Конечно, меня малость облучило, но превышение было вовсе не пятикратное. По моим расчетам — только полуторное.
— Каким образом?!
— Маленькая хитрость. Под стационарный скафандр я надел еще и обычный. Представляете, как все просто? Внимание, открываю!
— Но, Руно! Почему же не сработал ограничитель стационара? Руно! Опять молчит.
Жалобно скрипнула, поддаваясь железным мускулам лодки, дверь наружного люка. Через несколько минут Руно Гай ввалился в шлюз. Когда его освободили от шлема и гермомаски, перед экипажем и пассажирами «Профессора Толчинского» предстала счастливая, расплывшаяся в улыбке физиономия с черным от запекшейся крови подбородком.
— Вы еще не учли радиационную защиту лодки, — сказал, шепелявя, Руно Гай. — А ограничитель… ограничитель сработал. Да только он был бессилен внутри лодки. Не по мне все эти ограничители, а отключать нельзя — вздуют… крапивой. Так что приходится использовать скрытые возможности техники. Дайте мне умыться, Другоевич. Не могу же я в таком виде предстать пред светлые очи неистового Ларри.
14
Двенадцать дней Нора дежурила у его постели. И двенадцать дней врачи не могли сказать ничего определенного. На тринадцатый Руно пришел в себя.
Это были кошмарные дни. Что пережила, что передумала она, сидя у постели — или у саркофага? — больного, лучше не вспоминать. Ее жаркие волосы, которые так любил Руно, побелели за эти дни. Игорешка, сам измученный и осунувшийся, почти насильно уводил ее из госпиталя отдохнуть хоть пару часов. Но, едва задремав, она вскакивала, ломала руки и снова летела к нему; «Руно мой, Руно, ну как ты? Как?!» Будто за два часа что-то могло измениться. Будто вообще что-то могло измениться от того, что она сидит у постели. Но иначе она не умела.
Только теперь Нора поняла со всей очевидностью, что любит его. Больше того, поняла, как любит. И впервые любовь открылась ей другой своей стороной — не радостью, а тяжестью чувства. Впервые открылось ей, что она теряла вместе с Руно, — теряла по воле судьбы, а ведь готова была отдать добровольно! Но и в эти дни она не позволила себе ни на шаг отступить от своих принципиальных позиций.
Дважды приходил Церр, ворошил прошлое, заступался за Руно, убеждал ее в невиновности Руно, рассказывал ей — ей! — какой Руно замечательный человек. Словно Руно Гай когда-то нуждался в заступниках. Церр говорил страстно, убедительно, подавлял ее аргументами, а она смотрела на него и думала, что он милый старикан и умница, что он, безусловно, прав и делает доброе дело, наставляя ее на путь истинный, — но она не любит Церра, не переносит, не желает видеть. Он был просто неприятен ей, как был неприятен Руно Гаю, и все его аргументы разбивались об эту неприязнь.
Зато она отходила душой у постели Ларри Ларка.
Седой, смуглолицый, продубленный всеми космическими ветрами человек, о котором она прежде и не слыхала, стал ей опорой. Впрочем, привезенный в госпиталь в тяжелом состоянии, а сейчас быстро идущий на поправку, одинокий и замкнутый, он, вероятно, тоже, как и она, находил отраду в неожиданной и поначалу молчаливой дружбе. Этот белоголовый ребенок был ей симпатичен, его доверчивость и непосредственность восхищали, его мальчишеская улыбка и стальной взгляд успокаивали, а кроме того, он был в чем-то неуловимо похож на Руно, — поэтому доводы Ларри Ларка, отнюдь не столь логически безупречные, как у Церра, действовали куда сильнее. Ему даже удалось в чем-то пошатнуть ее убеждения.
В разговорах с ним Норе открылось прежде неведомое: необоримая притягательность космоса, космическая честь, неписаный кодекс этики космонавта — вес то, чем жил Руно и о чем она, оказывается, даже не подозревала, хотя они всегда делились друг с другом самым сокровенным. Выходит, для Руно это было очевидным, элементарным.
Когда выяснилось, что Церр много рассказывал о ней на борту «Толчинского» и что Ларри Ларк в курсе событий, — Нора, гордая Нора, никому прежде, кроме мужа, не открывавшая души, вдруг расплакалась у постели старого капитана и попросила его совета.
— Что тут посоветуешь, дочка? — усмехнулся Ларри Ларк. — Ты все знаешь сама. Любишь — возвращайся. А коли не любишь — что ж… Вас ведь ничто не связывает, кроме любви.
Она долго, горячо, путано поверяла ему свои сомнения. Говорила, что все героические сальто Руно только для непосвященного — подвиги, а на самом деле — чистейший эгоизм, что они никому не нужны, что таким образом он лишь пытался бежать от себя после гибели Аниты, что если прежде он был просто смелый человек, то после случая на речке Муоннях превратился в искателя приключений, чуть ли не авантюриста. Ракета со взрывчаткой, Бездонные Пещеры, вулкан Жерло и еще с десяток подобных случаев — это не подвиги, это озорство, а еще точнее — игра с огнем, щекочущая нервы. Недаром завод, ради которого он едва не поплатился жизнью и погубил Аниту, снесли после той аварии, даже не стали ремонтировать — настолько он устарел, и ракета со взрывчаткой успела бы к сроку без его присутствия на борту, и научные данные, полученные внутри вулкана, мог добыть простой автомат. Нет, увлеченность, одержимость, самопожертвование — отнюдь не положительные качества сами по себе. Важно, для чего совершается поступок, вернее, для кого: для себя или для людей…