Но ведь и Жюль, которому она еще вчера готова была сказать «да», — тоже за расцвет личности. И если Руно все-таки в чем-то сдерживал себя, то Жюль — пример полной, стопроцентной реализации всех заложенных в человеке возможностей. И Жюль рисковал, еще как… правда, только собою, не другими. Но если бы у него была жена, получилось бы, что и другими тоже. Так в чем же разница? Почему Жюль стал в ее глазах чуть ли не эталоном, а Руно?.. Нет! Она ничего не скажет Жюлю. Он любит ее преданно и безответно, он всем хорош, не хватает в его характере лишь одного — «перца», как говорили в старину. С ним соскучишься. А женщина ищет в любви страстей. Тихой гавани, но и страстей одновременно, такое уж она нелогичное существо, женщина. Да и того проще: она не любит Жюля. И едва ли полюбит. Кто выдержит сравнение с Руно?
Как они жили в Якутии! Какой полной, яркой, праздничной жизнью! Ради недели такой жизни она и сейчас не моргнувши готова отдать все пять лет последующего прозябания. Но в этом благоденствии уже созревала драма: Церр, Анита, рыбки, яхты, шашлыки — и Руно с его космическим размахом.
Да, она не может забыть этот маленький красный гроб, эти черные головни на песке. Но при чем тут она? И почему, если даже Руно виноват… если на минуту допустить, что он виноват… почему расплачиваться своим счастьем должна она?..
Мороженое давно растаяло. Игорешка смотрел на нее во все глаза и ждал. Да Нора и сама ждала от себя какого-то решения. Какого?
Последнее время она стала пугающе рационалистична. Рассуждает, анализирует, взвешивает. Это к добру не приведет. Она была счастлива только тогда, когда слушалась сердца. Если бы там, в аллее, та юная Нора принялась рассуждать, позволительно ли девушке первой признаться в любви почти незнакомому человеку, что осталось бы ей в жизни? А она ляпнула: «Я вас полюбила с первого взгляда». «Вот так, дорогая моя Нора. Сердце не ошибается. Не потому ли машины, неизмеримо более сложные, чем мозг, никак не могут угнаться за человеком в решении задач со многими неизвестными? И не потому ли так тревожно на сердце?
Потеряв друг друга, мы оба потерялись. И ради чего? Ради чего жертвовать лучшим, что подарила нам жизнь, — любовью? Ради идеалов? А если Церр неправ? Если идеалы ошибочны? Да и что такое идеалы? Слова… Звуки…
Разве это объяснишь мальчишке?»
— Да, я люблю его, Игорешка. Люблю… но… не так все просто. И давай договоримся вернуться к этому разговору через полгода. Хорошо?
— Хорошо, мамочка. Я только хочу, чтобы ты знала: я тоже люблю отца. А ты можешь дать мне одно обещание?
— Смотря какое, — улыбнулась Нора.
— Дождаться, пока папа вернется с бакена. И все решить вместе. Мне кажется, когда он будет рядом, ты решишь… правильнее.
«Да он и впрямь совсем взрослый!» — ужаснулась Нора, приглаживая его вихры.
— Я сыграю тебе два кусочка из моего фортепьянного концерта. Только не суди слишком строго — я сам чувствую пробелы. Вот слушай.
Он поднял крышку рояля. Нора закрыла глаза.
С первых же тактов музыка взбудоражила ее азартом, жаждой дерзания, порывом в неизвестное. Маленький гордый человек рвется ввысь, плечами раздвигает глубины мироздания, проникает в иные миры и, пораженный, останавливается на пороге новых далей, неприступных далей. Они манят, зазывают, но человеку известно, какова назначена цена…
И вот он стоит перед дилеммой: остаться жить или исполнить долг ценою жизни. Там, позади, — свет, радость, счастье, пышные облака, шум сосен над головой и любимая, раскинув руки бегущая навстречу. А впереди мрак, небытие — и лишь исполненный долг. Что такое долг? Слово… Звук…
Ей представился черный беспросветный овал неба, радужные полосы вокруг — и яркая голубая черта, отделяющая жизнь от смерти. Человека — от бездны…
Крышка рояля захлопнулась.
12
Время, отведенное на подготовку, истекло. Кажется, он предусмотрел все.
Руно Гай глянул на часы: три четырнадцать по московскому.
Если удастся задуманное, через сорок пять минут он пожмет руку Ларри Ларка, «неистового Ларри», которого никогда не видел, хотя и преклонялся перед ним всю жизнь. А если не удастся, что ж… это никому не принесет вреда. Ровно в четыре включится радио, вызовет Другоевича и объяснит ситуацию. В четыре ноль пять вторая ремонтная лодка, заранее запрограммированная, откроет снаружи заклинившийся люк и перевезет пленников «Профессора Толчинского» на бакен. В четыре двадцать они уже прочтут его записку: что и как делать им на бакене в ожидании спасательного судна.
Если же замысел удастся осуществить, но сам он пострадает, тогда… тогда они обойдутся и без него, и без лодки, и без бакена. В этом случае лодка не откроет люк, чтобы они, чего доброго, не вздумали оказывать ему помощь или хоронить останки, и Другоевичу, хочешь не хочешь, придется взять курс на сближение со спасателем. «Толчинский» разовьет приличную скорость и выиграет почти двое суток — для больного время весьма существенное, если учитывать, что каждый толчок отдается мучительной болью.
А других вариантов быть не может.
Единственное, в чем он виноват перед Другоевичем, — маленькая комедия с радио. Вероятно, они грешат на антенну; это стало уже своего рода традицией — валить все на антенну. Зато руки развязаны. А иначе ему пришлось бы долго и нудно объясняться с Другоевичем, и все равно Другоевич не дал бы согласия. Да и кто согласится на такое? Однако Руно Гай надеялся, что Другоевич в конце концов простит ему это отступление от норм джентльменства, особенно если вспомнит, что в подобных ситуациях Церр тоже имеет право голоса, — не вступать же им в переговоры с Церром! А возможно, и Церр простит, когда поймет, какое он принял решение. Что же касается Ларри Ларка, то в нем Руно был уверен с самого начала. Более того, сильно подозревал, что «неистовый Ларри» наперед знает каждый его шаг. Если только пришел в себя…
Итак, три сорок пять. Пора.
Лодка мягко вынырнула из люка, описала длинную петлю и на пределе скорости устремилась к судну. Теперь все решают секунды. Эх, если бы судно… не брыкалось! Но если бы оно не брыкалось, тебе не пришлось бы принимать экстренных мер, друг мой Руно. Но в том-то и беда, что оно вращается, взбрыкивает, заваливается на бок и тем самым в тысячу раз усложняет твою задачу. И уж тут никакой компьютер не поможет — только твоя воля, твоя интуиция, твоя натренированность, точность глаза, твердость рук…
Судно приближалось стремительно и неотвратимо. Казалось, не он несется к нему, а «Толчинский» всей своей громадой падает на лодку. Руно знал: подобные иллюзии не редкость в космосе, — и все же это впечатляло.
Очень важно, чтобы все получилось. Он обязан любой ценой спасти Ларри Ларка. А кроме того, там Церр, и надо доказать ему, что люди не такие, какими он их считает. Впрочем, дело даже не в Церре. В конечном счете Церр — уже вчерашний день, прошлое человечества, и, как представителя прошлого, его можно понять и простить. Ведь он любил Аниту. И с нею потерял все. Но там еще стажер, мальчишка, впервые выпорхнувший в космос. Птенцу будет полезно узнать, что такое космическая этика. Да и нельзя допустить, чтобы птенец разуверился в человеке. Не в нем именно — в человеке вообще. Каждый из нас в силах чуточку приблизить будущее, стало быть, обязан приблизить.
Ну что ж, рискнем. Раз… два…
Три! Руно Гай резко принял штурвал на себя. Едва не коснувшись брюхом обшивки судна в месте повреждения, лодка взмыла вверх и прошла в полуметре над «Толчинским».
— Неплохо для первой примерки, — сказал себе Руно, пытаясь сдуть щекочущую струйку пота. — А теперь — к черту Церра, к черту стажера, к черту меня самого! Теперь я имею право думать о Норе. Только о Норе…
Но у него уже почти не оставалось времени думать о Норе. Описав петлю, лодка снова устремилась к судну.
«Так вот, Нора, — думал он азартно, весело и легко, как в лучшие свои годы, — вот что хочу я сказать тебе на прощанье, золотая моя, а ты поразмышляй на досуге. Все идет к тому, что рано или поздно люди станут практически бессмертны. Мы уже сейчас живем вдвое-втрое дольше, чем двести лет назад. И все, что мы делаем, мы делаем для человека, для его блага, для его счастья, для расцвета его талантов и способностей. Но поверь мне, Нора, поверь, голубка: как бы ни любили мы жизнь, мы никогда, слышишь, никогда не будем бегать от смерти и прятаться от нее. Пусть она от нас убегает. Как в той старинной песне: „смелого пуля боится, смелого штык не берет“.»
Раз…
И тут он вспомнил, что такое штык. Это острый клинок на военном ружье. Еще в двадцатом веке люди кололи друг друга этим штыком. Насмерть. Трудно представить: государства посылали миллионы людей, чтобы они кололи друг друга штыками! Это называлось — война…
Два…
«Но и тогда, Нора, уже тогда штык не брал смелого. И пуля боялась! И так будет всегда, покуда человек останется человеком…»
Три!
Его ослепило, сплющило и, закрутив штопором, отшвырнуло прочь.
13
— Он сумасшедший! — закричал Мелин. — Он пошел на таран!
Бентхауз сел, спрятав лицо в ладони. Другоевич хрустнул пальцами и отвернулся. Только Церр, казалось, был удовлетворен: разве он не предсказывал?..
— Ха, струсил! — возликовал Мелин. — В последний момент струсил и свернул. Ну и тип! А я-то перед ним преклонялся в детстве! По-моему, коллега Церр прав, лучше нам трогать отсюда, он явно не в своем уме.
— Зубами… — пробормотал Ларри, не открывая глаз. — Он хочет… зубами…
Бентхауз поднес ему воды.
— Выпейте, Ларри. Не пьет. Бредит.
— Я не брежу. Ты понимаешь, Другоевич, что он хочет? Понимаешь?
— Да, капитан. Сейчас он зайдет снова. Я обязан воспрепятствовать этому. Черт с ним, с риском — включаю все двигатели. Он же убьет себя!
Ларри помотал головой:
— Поздно.
— Это опасно, капитан? — схватил его за руку Мелин. Ларри Ларк не шевельнулся. — Скажите, Другоевич, это опасно?