– Мне нужен мой ребенок… пожалуйста…
– Я директор Чжоу. Мне нравится этот! – говорит она, указывая на браслет, который А-ма подарила мне несколько дней назад. Ничего ценнее для меня нет, но я с готовностью отдаю его. – Так, скажите мне, когда вы принесли малышку? – спрашивает она, надевая браслет на запястье. – Были ли у нее какие-то особые приметы?
– Я положила вместе с ней чайный блин…
Лицо директора Чжоу светлеет.
– Я помню ее! – Но вновь приобретает мрачное выражение. – Ее перевезли с другими младенцами в Куньмин два месяца назад.
Я поворачиваюсь к Саньпа.
– Мы можем поехать туда…
Прежде чем Саньпа успевает ответить, директор Чжоу продолжает:
– Ее удочерили и увезли из Китая. У нее новые родители в Америке.
Мир вокруг темнеет, и я лечу на пол.
Я следую за Саньпа по горным тропам. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Мой разум оцепенел от боли в сердце. Саньпа держит свои мысли при себе. Он почти не разговаривает со мной с тех пор, как я упала в обморок в Институте социального обеспечения. Несколько раз в день он беззвучно щелкает пальцами, останавливая меня, а потом исчезает с тропинки, оставляя наедине с моими страданиями. Теперь я жена и должна принимать все, что делает муж, но страх, что он не вернется и я навсегда останусь здесь одна, терзает меня. Поэтому я делаю зарубки на коре или складываю в кучу камни – на всякий случай. Но Саньпа всегда возвращается, то взволнованный и тревожный, то сонный и вялый. Не знаю, хорошо ли это, я замужем всего несколько дней. Может, А-ба так же вел себя с А-ма, когда они только поженились.
Мы добираемся до деревни Дало на границе между провинцией Юньнань и Мьянмой. Саньпа спрашивает у мужчин, спокойно ли на границе, потому что у нас нет документов, и получает равнодушный ответ: ничего не изменилось. Мы разбиваем лагерь в джунглях, и он садится напротив меня.
– Жена, мы должны забыть о человеческом отбросе. У нас будут другие дети.
Он пытается смягчить мою боль, но как я могу забыть Янье? Я страдала, отказавшись от нее. Потом обрела надежду и снова потеряла и ее, и дочь. Янье так далеко, что кажется, будто она умерла. Это знание острым ножом ранит сердце, удваивая, утраивая боль, которую я испытала, когда бросила малышку.
Саньпа говорит:
– Мы должны попытаться завести еще одного ребенка прямо сейчас.
Я отворачиваюсь и, уткнувшись в собственный локоть, плачу, повторяя: «Ни одна жена не должна отвергать мужа в первый цикл супружеской жизни». Саньпа молча принимает всю глубину моей вины.
На следующее утро меня будит крик: «Проснитесь! Пойдем!» Мы пробираемся через густые безлюдные джунгли, пахнущие гнилью, пропитанные влагой, и, преодолев необозначенную границу, попадаем в первую мьянманскую деревню на нашем пути. Саньпа уходит пополнить припасы. Я стою на тропинке посреди деревни и смотрю в пустоту, думая о своей малышке и ее «новых родителях в Америке», когда женский голос произносит мое имя. «Лиянь». Я пытаюсь сфокусировать взгляд. И вижу женщину в грязных лохмотьях. Ее лицо худое и изможденное. Это Дэцзя. Прошло уже восемь лет с тех пор, как ее и Цыдо выгнали из нашей деревни за то, что у них появились человеческие отбросы.
– Ты настоящая? – спрашиваю я. – Это ты?
– Мне не следовало тебя окликать. – Она опускает глаза, униженная тем, что я вижу ее в таких ужасных обстоятельствах. – Забудь, что меня видела!
– Забыть? – Я вздрагиваю. – Судьба – моя мама назвала бы это совпадением – свела нас вместе, потому что только ты можешь понять, что я сейчас чувствую. – Я бросаю взгляд на тропинку, разделяющую эту отвратительно бедную деревню. – Где Цыдо?
Она берет меня за руку, сжимая ее сильнее, чем нужно, и тянет за собой вправо, мимо хижины с облезлыми курами, в джунгли, где безжалостная зелень мгновенно поглощает нас. Густой полог из ветвей закрывает небо. Громко жужжат комары, пронзительно кричат тропические птицы. Мы добираемся до навеса из бамбука и соломы. Перед ним вырыта яма для костра. Повсюду разбросан мусор. Какая-то одежда болтается на низких ветках. Человек, живущий здесь, не уважает ни природу, ни себя, и этот человек – Дэцзя. Мы садимся на корточки. Сколько времени пройдет, прежде чем Саньпа задастся вопросом, куда я пропала?
– Цыдо разве не вернулся в деревню? – Ее глаза блестят от тревожного сочетания отчаяния и преданности. Когда я отвечаю, что мы его не видели, она долго молчит, а потом говорит: – Я надеялась, что он ушел домой.
– Что случилось?
– С чего начать? Когда мои обезьянки родились, – я морщусь от эвфемизма, которым Дэцзя называет человеческие отбросы, – нас все презирали. Ты же помнишь, Цыдо не разрешалось носить тюрбан, а мне – головной убор. Он остался без арбалета, а у меня из груди текло молоко. Людям нетрудно было догадаться, что нас изгнали за то, что родились человеческие отбросы. Мы продолжали идти, пока не добрались до Таиланда.
– Саньпа говорит, там хорошо.
– Ты здесь с ним? – удивленно спрашивает она. Конечно, помнит случай с украденной лепешкой. – Но как…
– Закончи свою историю, и я расскажу тебе свою.
Она вздыхает.
– Жизнь для акха в Таиланде ужасна.
– Но Саньпа говорит…
– Мы вернулись в Мьянму, попытались найти деревню, где нас могли бы принять. Потом построили это укрытие. Рядом две деревни, эта и следующая. Здесь живут исключительно акха, и я начала торговать с ними. Меняла сумки и платки с вышивкой – у меня это всегда хорошо получалось – на яйца. В конце концов я смогла купить Цыдо арбалет. Похуже старого, но муж всегда был отменным охотником, и мы больше не ложились спать голодными.
Вдалеке Саньпа кричит: «Жена! Жена!» Я не отвечаю. Надеюсь в глубине души, что он придет за мной. А еще мне нужен совет Дэцзя.
– Традиция требовала, чтобы мы ни с кем не разговаривали в течение двенадцати месяцев, – продолжает она монотонным тоном, – поэтому мы жестикулировали и мычали, чтобы нас поняли. Однажды утром я проснулась, а Цыдо нет. Это случилось семь лет назад…
Мне полагается попытаться утешить ее, но я плачу над жестокостью судьбы.
– У меня тоже родился человеческий отброс. Я не стала проводить обряд. Отвезла дочь в Мэнхай. Теперь мы Саньпа женаты, но ее увезли. В Америку.
Дэцзя проводит тыльной стороной ладони по губам. Откуда мне знать, какая часть истории потрясла ее больше всего? То, что девочка, которую она когда-то знала, родила ребенка без брака? Что не избавила мир от своего человеческого отброса? Отдала ее?
– Жена! Жена!
Я не обращаю внимания на настойчивые крики Саньпа. Я замужем менее одного полного цикла, а уже проявляю непослушание.
Теперь настала моя очередь схватить Дэцзя за руку. Она не вырывается, но ее мышцы напрягаются под моими пальцами. Я и так слишком много пережила. Оставь меня в покое.
– Что мне делать? – спрашиваю я. – Как мне жить дальше?
В ее смехе сквозит усталость и отчаяние.
– Просто жить, – говорит она. – У тебя нет выбора. Хотим мы этого или нет, жизнь продолжается. Солнце взойдет, несмотря на наши страдания. – Она делает паузу. Ее глаза оценивают скудость окружающей обстановки. – Наверное, это лучше, чем ничего. Наверное, это все, чего мы заслуживаем. Ни один нима не сможет найти для нас лекарство. Ни один рума не станет готовить зелье. Но разве это не лучше, чем вовсе не жить? Разве это не лучше, чем слышать, как дерево, олицетворяющее меня в мире духов, рушится на землю?
Какая-то часть меня знает, что она права, хотя мне неприятны ее слова. Я помню женщину, которая рожала только мертвых, но она продолжала пытаться, пока один не выжил. А Дэцзя прошла через самое ужасное, что может случиться с женщиной, и не сдается.
Темнеет. Я должна вернуться к мужу. Перед уходом я роюсь в своей корзине, достаю спрятанный мешочек и предлагаю Дэцзя немного денег. Сначала она не хочет брать, но я настаиваю.
– Если мы с Саньпа снова окажемся здесь, можно я навещу тебя?
– Конечно. И если ты когда-нибудь встретишь Цыдо… – Она вздергивает подбородок, и свет в ее глазах меркнет.
– Но мы же нашли друг друга, – отвечаю я, желая ей всего самого доброго. – Всякое случается.
Дэцзя провожает меня до края деревни.
– Будь осторожна, – говорит она, прежде чем исчезнуть в джунглях.
Я нахожу Саньпа крепко спящим на земле, его голова покоится на сложенных руках. Мне с трудом удается разбудить его. Он медленно кивает мне, с трудом фокусируя взгляд, будто все еще видит сон. Нет. Теперь я понимаю. Он раздобыл опиум. В нашей деревне любой человек, страдающий от горя, может обратиться к моей а-ма за этим одурманивающим средством. Мне нет нужды расспрашивать мужа. Оказывается, он расстроился из-за дочки куда сильнее, чем я могла себе представить. Я люблю его за это и понимаю его потребность заглушить горе. У меня были месяцы, чтобы смириться с потерей дочери. У него всего несколько дней. Позже, когда мы устраиваемся на ночлег, я тянусь к нему. Мы занимаемся любовью, и, хотя я не получаю никакого удовольствия, должна поступать именно так, чтобы заполнить пустоту и помочь мужу. Даруй мне ребенка. Пусть это будет сын.
На следующее утро мы продолжаем путь на юг. Переходим вброд реку Нам Лой, как называет ее Саньпа. Потом, у реки Меконг, он говорит мне, что мы зашли слишком далеко на восток. И мы скрываемся в густой зелени, стараясь никому не попасться на глаза и оставляя реку справа. Где проходит граница с Таиландом? Когда мы доберемся до нее? Когда мы пересечем? Я не знаю. Мы шагаем по очередной тропе, то и дело пробираясь сквозь ползучие лианы и густые кусты, и дикие животные выражают свое негодование по поводу нашего присутствия.
В последний день нашего путешествия нам начинают попадаться люди. Одежда и языки местных племен мне неизвестны, и я не знаю, как говорят и ведут себя коренные тайцы. В какой-то момент Саньпа, который шел впереди меня всю дорогу, резко останавливается. Он всегда был хорошим охотником и теперь вскидывает голову, внимательно прислушиваясь к звукам джунглей. Когда он втягивает воздух, я замираю. Неужели учуял тигра? Саньпа поворачивается ко мне, глаза сверкают, челюсти сжаты.