все, что вы говорите, – правда. Мы же коллекционеры, нет? Мы пробуем чай каждый день. Мы знаем свой собственный чай. Никто не верит в чай, собранный девственницами, потому что остались ли они в Китае в наши дни? Но разве вы усомнитесь, когда я скажу, что первым вернулся к кустарным методам создания пуэра?
Сяньжун закатывает глаза, будто слышал эту историю уже тысячу раз, но господин Линь отвечает простодушно: «Как интересно!», потом добавляет, не удержавшись:
– Расскажите!
– Если вы настоящий ценитель, то слышали обо мне, – говорит господин Хуан. – Я открыл новую страницу – снова стал делать чай под частной маркой.
– Вы мистер Люй, создатель марки «Простая элегантность»? – с нескрываемым благоговением спрашивает мистер Чоу.
Гордо расправленные плечи господина Хуана горбятся. Затем его глаза приобретают стальной блеск, который я так хорошо помню.
– Мы с господином Люем были в чайных горах примерно в одно и то же время. Мои листья тоже не собирали сорок лет…
– Девственницы или обезьяны? – подшучивает господин Линь.
Господин Хуан заметно вздрагивает. Мне хочется, чтобы он убрался из магазина и мое спокойствие восстановилось.
– Чай, который я создал, особенный, очень мощный…
– Хватит, папа! – перебивает Сяньжун на идеальном английском. Затем, обращаясь к остальным, говорит: – Пожалуйста, простите моего отца.
– У нас тоже есть свои истории! – добродушно отмахивается господин Линь. Он обнимает за плечи своих товарищей. – Пойдемте, оставим незнакомцев, пусть занимаются делами с нашей девицей.
Несмотря на все уговоры, трое моих клиентов убирают ноутбуки, мобильные телефоны и чашки.
– Мы вернемся после обеда, – объявляет господин Чоу – не знаю, то ли чтобы предупредить господина Хуана и его сына, то ли чтобы успокоить меня.
Как только они выходят за дверь, Сяньжун поворачивается ко мне.
– Я прошу прощения за своего отца. Он как тот рыбак, что позволил крупной рыбе соскочить с лески. Он постоянно переживает из-за рыбины, которая ушла. Каждый год, с тех пор как папа создал свой первый чай, он ездил в другие горные районы, пытаясь воссоздать один конкретный сорт, которого у него получилось только два блина…
– Но мне не хватало одного особого ингредиента, – вклинился господин Хуан. – Листьев из твоей рощи.
По позвоночнику пробегает холодок. Они сразу знали, кто я.
– Как вы выяснили, что я работаю здесь? – спрашиваю я.
Господин Хуан смеется.
– Я приезжал в вашу деревню прошлой весной. Разве родные не сказали? А еще мой старый друг чайный мастер Сунь…
У меня сводит желудок. Он приезжал к нам весной? И знает моего чайного мастера? Я думала, Сунь пробовал только чай господина Хуана.
– Не волнуйтесь, тетя Лиянь, – говорит Сяньжун, снова на английском, на этот раз обращаясь ко мне с почтением. – Отец совершил ошибку, продав большую часть чайных блинов, произведенных на горе Наньно, одному корейскому коллекционеру. Знаете, сколько они сейчас стоят? Я вам скажу – тысяча триста долларов США за блин.
Ого!
– Забудьте мое сравнение с рыбаком, – продолжает Сяньжун. – Мой отец больше похож на Ахава[33] в поисках своего кита.
Это ставит меня в тупик. Я хочу, чтобы они убрались из моего магазина. Меня трясет, пот пропитывает подмышки, несмотря на все мои усилия обрести спокойствие. Комната не очень большая, и мы стоим втроем: мужчина, который смотрит на меня, мальчик, который стыдится отца, и я, чувствующая себя ничтожной, необразованной деревенской девчонкой из горного племени. Но я не прогоняю их, а решаю показаться дружелюбной и услужливой.
– Пожалуйста, садитесь, выпьем чаю, – говорю я ровным голосом и указываю на табуретки перед чайным столиком.
Следующие два часа мы проводим за чаепитием и «общением», как выразился господин Хуан. Он по-прежнему живет в Гонконге, но у него так много строительных проектов в Гуанчжоу, что теперь он приобрел здесь квартиру. Сына отправил в Андовер, подготовительную школу в Америке, где тот стал одним из многих иностранных студентов.
– Но мальчишка влюбился в белую девушку, – сетует господин Хуан. – Мне пришлось вернуть его домой. Теперь он учится в Американской международной школе в Гонконге.
Неужели господин Хуан не понимает, что в Американской школе у парня не меньше шансов влюбиться в иностранку?
– Он старшеклассник. Семнадцать лет! Мы приезжаем сюда каждую пятницу после обеда и остаемся на выходные, чтобы я мог научить его бизнесу, который он однажды унаследует.
Вышеозначенного сына, судя по виду, перспектива интересует не больше, чем рытье канав.
– Неоседланный жеребец становится ленивым, – произносит Сяньжун на языке акха. Голос все еще звучит устало, но впервые с тех пор, как парень вошел в мой магазин, глаза его искрятся радостью нашего тайного общения.
– Мальчик без обучения будет испытывать трудности. Это ведь так, тетя Лиянь?
Мне нравится слышать язык акха из его уст, и меня радует, что он сохранил то, чему научился в детстве. В будущем, если они снова приедут в гости – зная настойчивость господина Хуана, я ожидаю, что он отныне станет притаскиваться каждую субботу, – мы с Сяньжуном сможем общаться так, чтобы его отец ничего не понял.
Господин Хуан игнорирует сына, переводя разговор на воспоминания о чайных горах и о том, каково им было, когда они впервые приехали в нашу деревню. На первый взгляд все это звучит безобидно, но в целом ситуация смущает. Господин Хуан упоминает все наши связи: почему я не знала, что прошлой весной он вел дела с моими а-ба и братьями, что я думаю о культовом пуэре господина Люя и почему, как я полагаю, чайный мастер Сунь никогда не говорил мне, что они знакомы много лет и вместе вращаются в высших кругах знатоков чая?
– Я распаковал один из блинов, которые мы сделали из твоих особых листьев, – признается он, уверенный в моем интересе. – Хочешь узнать, что я нашел?
Я вздергиваю подбородок, изображая безразличие.
– Весь блин был покрыт желтыми пятнами…
Должно быть, нити с материнского дерева распространились и разрослись. Но, что поразительно, именно такие нити, по словам А-ма, вились по чайному блину моей дочери.
– Аромат был… – Его голос срывается. – Возвышенный.
Я не могу удержаться.
– А на вкус?
Он сотрясается от смеха.
– Я его не пил! – Да, так и говорил чайный мастер Сунь во время собеседования, но я не понимаю, в чем дело, пока господин Хуан не продолжает: – Завернул его снова. Так ведь поступают с золотом, не так ли?
Он поворачивается к сыну, ласково треплет его по щеке, а затем опускает руку на плечо парня. Я помню, А-ма всегда говорила, что господин Хуан любит своего мальчика, это верно и сейчас. Но Сяньжун уже не в том возрасте, чтобы безропотно принимать такую нежность. Он выжидает минуту или около того, прежде чем отстраниться от своего а-ба. Однако во многих отношениях парень, еще не сформировавшийся и неразвитый, более искушен, чем его отец, когда дело доходит до чая. Он обладает уникальной способностью чувствовать его вкус. В конце визита, когда отец уходит в туалет, Сяньжун спрашивает, может ли он вернуться, говоря о себе, а не о них обоих я настороженно слушаю. Как только господин Хуан снова появляется в поле зрения – вышагивает по тусклому коридору, рефлекторно проверяя ширинку, разглядывая витрины магазинов моих конкурентов, мольбы Сяньжуна становятся отчаянными.
– Умоляю вас, тетушка. Пожалуйста, позвольте мне приехать. Мы будем говорить на языке гор и делить нашу дружбу за чаем.
Он выглядит таким одиноким и хрупким, что, вопреки здравому смыслу, я соглашаюсь.
Метро переполнено, но сегодня мне труднее дышать, чем обычно. Я еду до ближайшей к острову Шамянь остановки.
Идя в одиночестве к кафе, чтобы встретиться с Цзинем, я изо всех сил пытаюсь сдержать свои эмоции. Господин Хуан. Зачем ему вообще понадобилось приходить в мой магазин? Когда я вижу Цзиня, сидящего за нашим любимым столиком под разноцветными лампочками с единственной чашкой чая, мне трудно удержаться, чтобы не броситься к нему за утешением. Но я делаю глубокий вдох, собираясь с духом и тем самым укладывая в стену, защищающую мои секреты, еще один кирпичик, и изображаю легкую улыбку. Увидев меня, Цзинь поднимается, бросает на стол несколько монет и выходит из кафе раньше, чем я до него дохожу.
– Лиянь, – говорит он серьезным голосом, – пойдем со мной?
Голова идет у меня кругом, мне кажется, будто он собирается сказать, что больше не желает меня видеть. Мы куда-то идем вместе, бок о бок. Я стараюсь запомнить этот момент: высоту его плеча рядом с моим, случайное прикосновение его свитера к моей куртке, звук шагов по булыжникам, шелест деревьев над головами.
Когда он проходит через железные ворота в какой-то двор, у меня хватает ума окликнуть его.
– Погоди! Нам туда нельзя!
Цзинь не отвечает и, даже не оглянувшись на меня, шагает по усаженной розами дорожке, а потом поднимается по ступенькам на крыльцо колониального особняка, которым я восхищалась, хотя выглядел он ужасно запущенным. Теперь слои облупившейся краски содраны, особняк покрашен в желтый, а ставни и другие деревянные элементы сияют белым глянцем. Цзинь открывает входную дверь и протягивает руку, чтобы я присоединилась к нему. Он наверняка знает, что делает, говорю я себе, но в глубине души прихожу в ужас, что нас арестуют за незаконное проникновение.
Я делаю шаг к Цзиню, он берет меня за руку и вводит в дом, а затем поворачивает в просторную комнату справа, из которой открывается вид на сад и усаженную деревьями пешеходную дорожку. Я впитываю все детали за считаные секунды: ароматные свежесрезанные цветы в хрустальных вазах, китайские шелковые ковры ручной работы с замысловатыми узорами, старинные лампы на столиках. Атмосферу создают встроенные светильники. На одной стене висит пара старинных свитков. Противоположная стена увешана небольшими сценками из городской жизни, написанными, похоже, в то время, когда этот дом только построили.