Цзинь погружается в меланхоличное молчание. Я догадываюсь, что будет дальше, но слушать от этого не легче.
– Хунвэйбины пришли снова сразу после моего пятого дня рождения, – наконец продолжает он. – Они были такими молодыми… играли со мной… дали мне конфету – первую в жизни. Мне показалось, что я им понравился. Когда они спросили, не скрывают ли мои мама или папа что-нибудь, я охотно им все рассказал. После этого они вытащили отца из нашего дома, связали ему руки за спиной, задрали их и заставили стоять на коленях в битом стекле вниз лицом. Затем избили. А после вырвали все страницы из его книг и подожгли их. Меня заставили стоять прямо перед ним, чтобы он знал, кто его предал…
– Тебе было всего пять. Просто ребенок…
– Но какой сын так поступает? – с мукой в голосе спрашивает Цзинь. – Я разбил его сердце и сломил желание жить или сражаться. Дальше все было так, как рассказала тебе мать. Отец заболел пневмонией и вскоре умер.
Мое сердце болит за Цзиня.
– Это были ужасные времена, когда заправляли плохие люди, – говорю я, пытаясь его утешить. – Ты был маленьким мальчиком, и тебя обманули. Подобные трагедии случались с людьми куда старше, опытнее и просвещеннее… Не стоит себя винить.
Но, конечно, это только слова, потому что я тоже во многом виню себя.
Я беру его за руки, и наши глаза встречаются. В них боль и чувство вины – то, что всегда показывало мне мое отражение.
– Ты сказал, что одна ошибка способна изменить ход всей жизни, – говорю я. – Похоже, для тебя это так. И для меня тоже. Но что, если сейчас возникла возможность сделать что-то правильное? Разве это не выведет нас на совершенно новый путь? Хороший? Даже счастливый? Ты будешь со мной?
Моя новая жизнь требует привыкать к многообразным сюрпризам. На следующий день мы с Цзинем едем в аэропорт, чтобы встретить Цытэ, которая согласилась, оставив мужа и дочерей, присмотреть за моим магазином, пока я в США провожу свой медовый месяц. Подруга договорилась, чтобы последние партии чая, произведенные моей семьей, а также несколько килограммов пуэра из Лаобаньчжана привезли прямо на склад магазина. Я впервые вижу ее за пределами деревни, и какое же впечатление она производит? Толстая тетка в плохо сидящей одежде западного образца, увешанная многочисленными сумками – с такими мотаются по городам и весям торговцы. Цытэ улавливает осуждение в моих глазах, поэтому первым делом говорит мне:
– Я первая с горы Наньно, кому довелось летать на самолете.
У нас долгая и сложная история дружбы, и я сияю от радости.
Затем мы забираем маму Цзиня и едем прямо в брачное бюро. Мы с Цытэ отправляемся в дамскую комнату, чтобы я могла переодеться в свадебную одежду акха, а она – задать десятки вопросов.
– Твой будущий муженек уже опробовал свое мачете?
Последний раз я слышала подобную фразу, когда рума задал вопрос Саньпа в ходе свадебного обряда. Когда я отвечаю, что нет, ее глаза становятся большими, словно плошки.
– Неужели в Гуанчжоу нет Цветочной комнаты? – спрашивает она.
Нет. Но ее с успехом заменяет множество мест, где парочки могут остаться наедине, поговорить и поцеловаться: бары, ночные клубы, квартира друга. Я старательно подкрашиваю губы, чтобы не отвечать на вопрос.
– Но ты ведь уже ходила в лес «за любовью»? – не унимается подруга.
– Ты видишь тут лес? – спрашиваю я с легким раздражением. – И я уже сказала, он еще не опробовал мачете.
Цытэ меняет тему.
– И насколько он богат?
– Достаточно, чтобы купить тебе билет на самолет, – отвечаю я.
– Ну, я бы и так сюда прилетела. Я в состоянии сама себе приобрести билет, – хвастается она. – Сейчас моя семья зарабатывает в сто раз больше, чем пять лет назад. И все благодаря пуэру. – Она заливисто хохочет, но, похвалившись собственным богатством, возвращается к первоначальной теме. – И все-таки насколько он богат? Миллионер? Миллиардер?
– Я не знаю, да мне это и не важно.
Эту фразу я повторяла про себя последние двадцать четыре часа. Но, по правде говоря, сама не прочь получить ответ на вопрос Цытэ, хотя в глубине души боюсь услышать его.
– Не хочет вложиться в бизнес со мной?
Надевая головной убор, я встречаюсь с ней взглядом в зеркале.
– Цытэ, ты, на минуточку, уже продаешь свои чаи через мой магазин. Вздумала со мной конкурировать? – Я хочу слегка поддразнить ее.
Подруга хмурится, глядя на свое отражение. Надеюсь, я не перегнула палку и не обидела ее.
– Почему тогда вы не устроили свадьбу в западном стиле с пышным белым платьем? – спрашивает она, проигнорировав мой вопрос. – Этим пестрят страницы журналов. О такой свадьбе мечтают все девушки без исключения.
Я смотрю на себя в зеркало: выгляжу молодой – пережитое не оставило на моей внешности и следа, что одновременно и тревожит, и радует. Одежда напоминает мне обо всем, что я потеряла, и о том, что приобрела, обо всем, что нужно забыть и необходимо помнить. Странно выходить из дамской комнаты и идти по общественному коридору в национальном костюме этнического меньшинства. Я беспокоюсь, как отреагирует Цзинь, но он приходит в восторг при виде меня. Его счастье заразительно. Он держит меня за руку на протяжении всей пятиминутной церемонии. Миссис Чан вытирает глаза платочком. Смех Цытэ кажется легким, как облачко. Цзинь не перестает улыбаться, и я тоже. После церемонии нас, четверых, разделивших этот радостный миг, ждет небольшой банкет.
Мы отвозим теперь уже мою свекровь домой. Оставшись одна на заднем сиденье, Цытэ болтает, будто выпила слишком много кофе, с восторгом указывая на небоскребы, неоновые огни и лимузины. Когда мы заезжаем на парковку отеля рядом с чайным рынком Фанцунь, где сняли ей номер – слишком сложно научить простую деревенскую жительницу пользоваться метро или ловить такси, – она перегибается через сиденье и шепчет мне на ухо на языке акха:
– Скажи ему, чтобы он сначала… спустился туда.
Ну и совет! Будто у меня никогда не было мужчины!
Час спустя мы с Цзинем сидим на веранде с видом на усаженную деревьями пешеходную дорожку возле красивого дома и пьем шампанское. Я выхожу, чтобы переодеться в купленную на рынке ночную рубашку. Подготовившись, открываю дверь в нашу спальню. Цзинь закрыл ставни и зажег свечи.
– Я уже не девочка, – напоминаю я ему.
Он берет меня на руки. Нет, это не соитие и не половой акт. Мы занимаемся любовью.
Три дня спустя я в Беверли-Хиллз, ужинаю в ресторане «Спаго». Я упорно пытаюсь научиться пользоваться ножом и вилкой – что дико забавляет моего мужа, – опасаясь, что от непривычной еды меня будет тошнить. Все слишком жирное: говядина, сливки, масло. И почему нельзя подать все блюда сразу: поставить на середину стола, чтобы мы могли разделить их, как обычно делаем? Позже, когда тарелки убраны, к столу подходит сам Вольфганг Пак – пожать руку Цзиню и расцеловать меня в обе щеки. Он обещает прислать особый десерт, которого нет в меню, – суфле «Гранд Марнье». Будет чудно, если я не проведу в обнимку с унитазом всю ночь. Жена обязана приспосабливаться, но вот с едой мне несладко. Зато все остальное! Вау! Мне так нравится это американское слово. Вау! Вау! Вау!
Мы остановились в шикарном отеле, по сравнению с которым гостиница, где я когда-то работала, выглядит заштатным пансионом. Муж повел меня по магазинам на Родео-драйв, где купил ворох новых нарядов, ведь, по его словам, «мы же не хотим выглядеть как новоприбывшие, про которых говорят “вчера с корабля”[34]». Я примеряла одежду, сшитую из тканей высшего качества, о существовании которых и не подозревала – шелка, хлопка и кашемира, – и она сидела на мне так, как я и представить не могла. «Диор». «Прада». «Армани». Цзинь даже отвел меня в магазин нижнего белья и выбрал ночную сорочку, такую красивую! Я сказала, что в ней жалко будет спать, а он жарко прошептал мне на ухо: «А никто и не даст тебе в ней спать». Я также сделала новую стрижку. И к концу первого дня – вдобавок я была полностью дезориентирована из-за смены часовых поясов, на что обычно жаловались туристы, – выглядела совершенно другим человеком.
Цзинь не переставал улыбаться и повторять, что я прекрасна. Я замужняя женщина, и моя жизнь полностью изменилась.
Но это только лишь внешние факторы. Сейчас, когда мы сидим в элегантном ресторане, я выгляжу завсегдатаем этого заведения, но чувствую себя не в своей тарелке. Может, это смена часовых поясов или шок от обилия впечатлений, но я чувствую, что начинаю задавать себе ненужные вопросы. Неужели, чтобы меня любить, Цзиню требуются настолько кардинальные перемены во мне? Неужели я так же падка на его деньги, как и в свое время на деньги господина Хуана, предложившего мне продать ему листья из моей рощи? Насколько богат мой муж? Богат по меркам нашей деревни? По меркам Китая? Или Америки? Неуверенность в себе и недоверие – плохая комбинация.
Пока мы ждем загадочный десерт, я принимаюсь осторожно расспрашивать Цзиня о его делах. Он отвечает не задумываясь:
– Мы должны знать друг о друге все.
Кое-что мне известно. Цзиню было десять лет, когда им с матерью разрешили вернуться в Гуанчжоу. Матери, правда, дали работу, но выделили для жизни всего одну комнату без мебели в худшем из факультетских общежитий, а в столовой кормили скудно.
– В деревне я научился приберегать все, что находил, потому что мы никогда не знали, когда это пригодится, – объясняет он. – Ничто не могло пропасть зря. Даже клочок бумаги…
– Меня растили так же.
– Именно поэтому я люблю тебя! – Он делает паузу, чтобы я прочувствовала это заявление – что ж, слушать признания никогда не надоедает! – затем продолжает: – Итак, я начал собирать бумажный мусор, складывать его в пачки и продавать на перерабатывающую фабрику, чтобы подзаработать. Все через черный вход, потому что все предприятия тогда были государственными.
– Это было опасно?
– Еще как опасно! Но не забывай, потребность нашей страны в картоне, пиломатериалах и целлюлозе быстро росла. А где владельцам фабрик взять эти материалы, если столько лесов было вырублено во время «Большого скачка»?