На следующей неделе я совсем не старался увидеть Альбертину. Я притворялся, будто предпочитаю Андре. Начинается любовь — и хочется остаться для любимой девушки незнакомцем, которого она могла бы любить, но она вам нужна, причем вы жаждете не столько дотронуться до ее тела, сколько затронуть ее воображение, ее сердце. Вставляете в письмо что-нибудь обидное, чтобы равнодушной особе захотелось вытянуть у вас ласковое слово, и любовь, повинуясь безотказному механизму, с каждым новым ходом всё туже затягивает сеть вашей интриги, в силу которой уже невозможно не любить и невозможно быть любимым. Я назначал Андре свидания на то время, когда другие собирались на какой-нибудь прием; я знал, что Андре с удовольствием им для меня пожертвует — и пожертвовала бы даже с досадой, из порядочности и деликатности, чтобы никому, в том числе и ей самой, не пришло в голову, что она придает значение более или менее светским забавам. Словом, я заботился о том, чтобы каждый вечер иметь ее в своем распоряжении, желая не столько вызвать в Альбертине ревность, сколько придать себе в ее глазах больше обаяния или по крайней мере не упасть в ее мнении, если покажу, что люблю не Андре, а ее. Андре я об этом тоже не говорил, опасаясь, что она передаст мои слова Альбертине. При Андре я упоминал об Альбертине с холодком — и, возможно, мне хуже удавалось обмануть ее этой хитростью, чем ей меня своей притворной доверчивостью. Она делала вид, будто верит, что я к Альбертине равнодушен, и мечтает как можно больше сблизить нас с ней. Хотя, скорее всего, она и в равнодушие не верила, и сближения не желала. Я рассказывал ей, как мало мне дела до ее подруги, а сам думал только об одном: как бы завязать отношения с г-жой Бонтан, приехавшей провести несколько дней в окрестностях Бальбека; Альбертина собиралась на три дня к ней в гости. Разумеется, я не проговорился о своем желании Андре и, рассуждая с ней о родных Альбертины, напускал на себя самый рассеянный вид. В ответах Андре не проскальзывало ни тени сомнения в моей искренности. Так почему же в один из дней у нее вырвалось: «Я как раз видела тетку Альбертины»? Она, конечно, не сказала: «Я догадалась по вашим словам, оброненным будто случайно, что вы только и думаете, как бы завязать знакомство с теткой Альбертины». Но выражение «как раз» явно указывало, что есть у Альбертины такая мысль, но она сочла более вежливым оставить ее при себе. Оно было из той же компании, что определенные взгляды и жесты, которые сознание собеседника не воспринимает логически, рационально, однако их истинное значение прекрасно до него доходит: так человеческая речь преображается внутри телефона в электричество, а потом снова становится речью, которую можно услышать. Чтобы изгнать из памяти Андре мысль о том, что меня интересует г-жа Бонтан, я стал упоминать о ней не только рассеянно, но и недоброжелательно; я стал говорить, что повидал на своем веку подобных дур и надеюсь, что больше со мной такого не случится. На самом-то деле я, наоборот, всячески искал с ней встречи.
Я пытался уговорить Эльстира, никому в этом, конечно, не признаваясь, чтобы он рассказал ей обо мне и нас свел. Он обещал нас познакомить, хоть и удивлялся, зачем мне это знакомство, потому что по его мнению она была ничтожеством, интриганкой, корыстной и скучной особой. Я рассудил, что если я встречусь с г-жой Бонтан, Андре рано или поздно об этом узнает, так что лучше ее заранее предупредить. «Кто чего боится, то с тем и случится, — сказал я ей. — Меньше всего на свете мне хотелось встретиться с госпожой Бонтан, но ничего не поделаешь: Эльстир собирается пригласить ее и меня». — «Ни минуты не сомневалась, что так оно и будет», — горестно воскликнула Андре, устремив в какую-то невидимую точку в пространстве расширившиеся и искаженные горем глаза. Едва ли эти слова внятно передавали ее мысль: «Я прекрасно знаю, что вы любите Альбертину и из кожи вон лезете, чтобы сблизиться с ее семьей». Но они, эти слова, были бесформенными и необязательными осколками той самой мысли, которую я задел — и она взорвалась вопреки воле самой Андре. И точно так же как выраженьице «как раз», эти слова получали смысл только на уровне интерпретации: это были именно такие слова, которые (в отличие от прямых утверждений) внушают нам или уважение к собеседнику, или недоверие, или ссорят с ним.
Андре думала, что я любил Альбертину, именно потому она и не поверила, что семья Альбертины меня не интересует. И вероятно, ее это задевало.
На моих свиданиях с ее подругой она обычно бывала третьей. Но бывало, что мне предстояло увидеть только Альбертину, я лихорадочно ждал этих дней, хотя они никогда ни к чему не приводили; всякий раз это оказывался не тот главный день, о котором я думал, и я тут же доверял его роль следующему такому дню, но и следующий не справлялся с этой ролью; так рушились, один за другим, эти валы, и вслед за одним тут же вырастал другой.
Примерно через месяц после того, как мы играли в хорька, кто-то сказал, что завтра утром Альбертина уезжает на двое суток к г-же Бонтан; поезд у нее очень рано, поэтому она переночует в Гранд-отеле, а оттуда, не беспокоя подруг, у которых живет, доедет до вокзала на омнибусе и сядет в первый утренний поезд. Я заговорил об этом с Андре. «Ну нет, вряд ли, — с недовольным видом отозвалась Андре. — Впрочем, это все равно бы ничем вам не помогло, потому что я уверена, если Альбертина будет одна ночевать в отеле, она не захочет с вами увидеться. Это было бы не по протоколу, — добавила она, употребив полюбившееся ей с недавних пор выражение в смысле „это не принято“. — Образ мыслей Альбертины мне известен, потому я вам это и говорю. Мне-то какая разница, увидитесь вы с ней или нет? Мне все равно».
К нам подошел Октав, не преминувший сообщить Андре, сколько очков заработал накануне во время игры в гольф, а за ним и Альбертина, на ходу забавлявшаяся своим «диаболо», как монашка четками. Благодаря этой игрушке она часами оставалась одна и не скучала. Как только она к нам подошла, мне бросился в глаза задорный кончик ее носа, который я упустил из виду, думая о ней последние дни; вертикальность лба под черными волосами уже не в первый раз входила в противоречие с моим расплывчатым представлением о нем: он прямо-таки бросался мне в глаза своей белизной; Альбертина восставала передо мной из праха воспоминаний. Гольф приучает к одиноким радостям. Радость от «диаболо» тоже безусловно относится к разряду одиноких. Однако Альбертина даже после того, как к нам присоединилась, не перестала в него играть, болтая с нами: так дама, принимая подруг, явившихся с визитом, не выпускает из рук рукоделия. «Говорят, что госпожа де Вильпаризи, — сказала она Октаву, — подала вашему отцу жалобу (и я расслышал в этом слове одну из нот, свойственных Альбертине; всякий раз, когда я убеждался что забыл их, я тут же вспоминал, что уже раньше угадывал за ними такую решительную и французскую рожицу Альбертины. Будь я слепым, и то бы распознал по этим ноткам ее бойкую, немного провинциальную натуру не хуже, чем по кончику носа. Те и другой друг друга стоили, были взаимозаменяемы; голос у нее был словно тот голос из будущего, который будет, как предсказывают, осуществлять фото-телефонную связь: в звуке явственно вырисовывался зрительный образ). И ведь она написала не только вашему отцу, но еще и мэру Бальбека, чтобы на молу больше не играли в „диаболо“, потому что ей попали мячиком в лицо». — «Да, слышал я про эту жалобу. Просто смешно. Здесь и так не слишком много развлечений». Андре не вмешивалась в разговор, она не знала г-жи де Вильпаризи, как, впрочем, и Октав, и Альбертина. Тем не менее она заметила: «Не знаю, почему эта дама устроила скандал, старой госпоже де Камбремер тоже попали мячиком в лицо, но она же не пожаловалась». — «Я объясню вам разницу, — важно сказал Октав, чиркая спичкой, — дело в том, что, по-моему, госпожа де Камбремер светская дама, а госпожа де Вильпаризи выскочка. Вы идете после обеда на гольф?» — и он ушел, а вслед за ним и Андре. Я остался наедине с Альбертиной. «Вы заметили? — сказала она, — я теперь причесываю волосы, как вам нравится, посмотрите на эту прядь. Все насмехаются и никто не знает, для кого я это делаю. Тетя тоже поднимет меня на смех. Но я ей тоже не скажу, в чем дело». Я видел сбоку щеки Альбертины, часто они казались бледными, но сейчас их заливал нежный румянец, они были словно освещены изнутри и блистали, — так бывает порой ярким зимним утром, когда камни, на которые падает солнечный луч, похожи на розовый гранит, и лучатся радостью, и манят на прогулку. И глядя на щеки Альбертины, я испытывал такую же радость, рождавшую во мне, правда, совсем другое желание: мне хотелось поцеловать эти щеки. Я спросил, правду ли мне сказали о ее планах. «Да, — отвечала она, — я сегодня ночую в вашей гостинице и даже не спущусь к ужину, потому что у меня небольшая простуда. Вы можете прийти посидеть у моей постели, пока я буду ужинать, а потом мы поиграем во что захотите. Я бы рада была, чтобы завтра утром вы меня проводили на вокзал, но боюсь, это покажется странным, не Андре, конечно, она-то умная, а другим, кто там будет. Пойдут разговоры, их перескажут моей тете… но вечер мы можем провести вместе. Тетя не узнает. Пойду попрощаюсь с Андре. До скорого свидания. Приходите пораньше, чтобы у нас было побольше времени», — добавила она, улыбаясь. Эти слова унесли меня во времена еще более далекие, чем любовь к Жильберте, — в те времена, когда я представлял себе любовь как нечто внешнее и осуществимое. Но Жильберта, виденная мною на Елисейских Полях, была не та Жильберта, которую я открывал в себе, как только оставался один, а тут вдруг в реальной Альбертине, с которой я встречался каждый день, которая, по моему мнению, была полна буржуазных предрассудков и всё рассказывала тетке, воплотилась воображаемая Альбертина, та, о которой я думал, когда еще не знал, что она украдкой смотрит на меня на молу, та, которая словно бы нехотя уходила домой, глядя, как я удаляюсь от нее.
Я пошел обедать с бабушкой; я чувствовал, что у меня есть секрет, которого она не знает. И с Альбертиной то же самое, завтра ее подруги окружат ее и не будут знать, что между нами произошло что-то новое, и когда г-жа Бонтан поцелует свою племянницу в лоб, она не будет знать, что между ними оказался я, прячусь в этой новой прическе, сооруженной с тайн