И она продолжала рассуждать о министерстве, как о каком-нибудь Олимпе. Чтобы переменить тему разговора, г-жа Сванн обращалась к г-же Котар:
— Но какая вы нынче красавица! От Редферна?
— Нет, знаете, я привержена Родницу[131]. Впрочем, это уже после переделки.
— Ну и ну! Очень элегантно!
— И как вы думаете, за сколько? Нет, первую цифру не угадали!
— Да что вы, это же даром, просто с неба свалилось! Мне говорили — в три раза дороже.
— Вот как пишется история![132] — заключала жена доктора. И, указывая г-же Сванн на платок, который та ей подарила, добавляла:
— Посмотрите, Одетта. Узнаёте?
В просвете между полотнищами занавеса возникало почтительное и чопорное лицо, на котором был написан шутливый страх, как бы не побеспокоить присутствующих: это был Сванн. «Одетта, у меня в кабинете принц Агригентский, он спрашивает, можно ли прийти с тобой поздороваться. Что ему ответить?» — «Что я буду очень рада», — отвечала довольная Одетта, не теряя самообладания, что ей было совсем нетрудно: она ведь всегда, еще в бытность свою кокоткой, принимала у себя светских людей. Сванн удалялся передать разрешение и возвращался вместе с принцем, если только за это время не входила г-жа Вердюрен. Когда Сванн женился на Одетте, он попросил ее больше не ездить в «тесную компанию» (для этого у него было немало причин, а если бы не было, он бы сделал то же самое, повинуясь закону неблагодарности, который не терпит исключений и доказывает, насколько все сводники непредусмотрительны или бескорыстны). Он разрешил Одетте обмениваться с г-жой Вердюрен двумя визитами в год, и не больше, и даже это некоторым «верным» казалось чересчур: их возмущало оскорбление, нанесенное Хозяйке, у которой Одетта, да и Сванн столько лет ходили в любимцах. Потому что среди верных были свои «непримиримые», хотя затесались среди них и скрытые предатели, которые иногда потихоньку ускользали к Одетте, если она их приглашала, готовые, если их разоблачат, объяснить, что им просто хотелось посмотреть на Берготта (Хозяйка, впрочем, утверждала, что у Сваннов он не бывает и вообще он бездарность — правда, она тем не менее пыталась его «залучить», по ее любимому выражению). Не подозревая, что люди часто ради приличия воздерживаются от крайней позиции, к которой их подталкивают те, кто желает кому-либо досадить, «непримиримые» мечтали, чтобы г-жа Вердюрен прервала всякие отношения с Одеттой и лишила ее удовольствия говорить со смехом: «Со времен Раскола мы очень редко бываем у Хозяйки. Пока мой муж был холостяком, это еще как-то было возможно, но семейная пара не всё себе может позволить… Честно говоря, господин Сванн терпеть не может мамашу Вердюрен, и ему не очень по вкусу было, что я их так часто навещала. Ну а я-то, преданная супруга…» На званые вечера Сванн сопровождал жену в этот дом, но когда г-жа Вердюрен приезжала к Одетте с визитом, избегал ее. Поэтому, если в салоне была Хозяйка, принц Агригентский входил один. Кстати, представляя его присутствующим, Одетта старалась, чтобы г-жа Вердюрен оказалась поблизости: ей хотелось, чтобы та слышала только известные имена, и, видя вокруг много незнакомых лиц, воображала, что попала в среду аристократов; и этот расчет прекрасно удавался: вечером г-жа Вердюрен говорила мужу: «Ты бы видел эту компанию! Весь цвет Реакции!» Одетта же питала относительно г-жи Вердюрен обратное заблуждение. Салон этой последней, конечно, еще не стал в те времена таким, каким ему предстояло стать в один прекрасный день, как мы увидим позже. Г-жа Вердюрен еще даже не вошла в тот инкубационный период, когда отменяют многолюдные праздники, на которых немногие недавно добытые бриллианты утонули бы в толпе черни, и ждут, когда к десяти праведникам, которых удалось залучить, притянутся еще семижды десять. Для г-жи Вердюрен «свет» был целью, но участки ее атак были еще так ограниченны и вдобавок так удалены от тех, через которые Одетте посчастливилось прорваться, что Одетта понятия не имела о стратегических планах, которые готовила г-жа Вердюрен, а между тем ей предстояло вскорости проделать тот же путь. И когда при Одетте заходила речь о том, что г-жа Вердюрен — сноб, она совершенно искренне смеялась и возражала: «Да ничего подобного. Прежде всего, у нее и возможностей таких нет, она же никого не знает. И потом, надо отдать ей должное, она довольна тем, что есть. Нет, она обожает свои среды, милую болтовню». Но втайне Одетта завидовала г-же Вердюрен (хотя не оставляла надежды, что тоже научится, не зря же она была ее прилежной ученицей), завидовала умениям, которым Хозяйка придавала такое значение, хотя служили они лишь для передачи богатства оттенков чего-то несуществующего, для ваяния из воздуха; собственно, это было искусство творить из ничего: искусство хозяйки дома «объединять», умело «сочетать», «подавать», «отступать на задний план», служить «связующим звеном».
Как бы то ни было, приятельницы г-жи Сванн восхищались, видя у нее в гостях женщину, которую обычно представляли себе в ее собственном салоне, в обрамлении ее неизменных гостей, в центре ее маленького кружка, и как упоительно было видеть весь этот дружный, слитный, сплоченный собирательный образ в одном-единственном кресле, в лице Хозяйки, которая, сама превратившись в гостью, куталась в манто на гагачьем пуху, такое же пушистое, как белые меха, устилавшие пол в салоне Одетты, внутри которого г-жа Вердюрен сама была салоном. Самые робкие женщины хотели скромно удалиться и, упоминая о себе во множественном числе с таким видом, будто намекали окружающим, что лучше не утомлять выздоравливающую, которая в первый раз встала с постели, говорили: «Одетта, мы вас покидаем». Все завидовали г-же Котар, которую Хозяйка звала по имени. «Я вас похищаю?» — спрашивала у нее г-жа Вердюрен, которой невыносима была мысль, что кто-то из верных останется здесь, вместо того чтобы последовать за ней. «Меня уже любезно предложила довезти госпожа Бонтан, — отвечала г-жа Котар, не желавшая, чтобы подумали, будто она при виде более знаменитой особы забыла, что собиралась уехать в карете с кокардой г-жи Бонтан. — Признаться, я чрезвычайно благодарна подругам, которые готовы взять меня к себе в экипаж. Для меня это такая удача: ведь у меня нет своего автомедона». — «Тем более, — подхватывала Хозяйка (не смея противоречить, поскольку была совсем мало знакома с г-жой Бонтан и только что пригласила ее бывать на своих средах), — что от госпожи де Креси до вашего дома путь неблизкий. О господи, когда уже я научусь говорить „госпожа Сванн“!» В «тесной компании» среди людей не слишком остроумных было принято в шутку притворяться, что им никак не привыкнуть называть Одетту госпожой Сванн. «Я настолько привыкла говорить „госпожа де Креси“, что опять чуть не ошиблась». Но одна только г-жа Вердюрен, говоря с Одеттой, забывала об этом всегда и ошибалась нарочно. «Вам не страшно, Одетта, жить в этом пустынном квартале? Я бы, наверно, немного нервничала, возвращаясь домой вечером. И потом, здесь так сыро. Экземе вашего мужа это вряд ли на пользу. У вас хотя бы нет крыс?» — «Да нет же! Ужас какой!» — «Вот и хорошо, а то мне кто-то говорил. Я очень рада слышать, что это не так, потому что я их страшно боюсь и ни за что бы больше сюда не пришла. До свидания, радость моя, до скорого свидания, вы же знаете, как я счастлива вас видеть. Вы не умеете расставлять хризантемы, — говорила она на ходу, пока г-жа Сванн вставала ее проводить. — Это японские цветы, их нужно расставлять на японский манер». — «Здесь я не согласна с госпожой Вердюрен, хотя обычно ее мнение для меня — закон. Никто, кроме вас, не умеет выявить всю красоту каждого хризантема, вернее, каждой хризантемы (теперь, кажется, полагается так говорить)», — объявила г-жа Котар, когда Хозяйка была уже за дверью. «Наша милая госпожа Вердюрен часто бывает слишком строга к чужим цветам», — кротко отвечала Одетта. «Откуда ваши цветы, Одетта? — спрашивала г-жа Котар, желая прервать критику по адресу Хозяйки. — От Леметра? Перед входом у них на днях я видела розовый куст, который подвиг меня на безумство». Но из целомудрия она отказалась сообщить точнее, сколько стоил куст, а только сказала, что профессор, «хоть и не отличается вспыльчивым нравом», ринулся в атаку и объявил, что она не знает цену деньгам. «Нет-нет, мой присяжный цветочный магазин — Дебак». — «И мой тоже, — говорила г-жа Котар, — но признаюсь, что иногда изменяю ему с Лашомом»[133]. — «Ах вы, изменница! Вот я ему расскажу, — отвечала Одетта, стараясь быть остроумной и направлять разговор в ту сторону, где чувствовала себя уверенней, чем в „тесной компании“. — Впрочем, Лашом в самом деле становится слишком дорог; цены у него завышены, знаете ли, это уже становится неприличным», — добавляла она со смехом.
Тем временем г-жа Бонтан, сто раз говорившая, что не желает ходить к Вердюренам, была в восторге от приглашения на среды и прикидывала, как бы исхитриться бывать там почаще. Она не знала, что г-жа Вердюрен желала, чтобы гости не пропускали ни одной недели; с другой стороны, она была из тех не слишком привечаемых в обществе дам, которые, когда хозяйка дома приглашает их бывать у нее постоянно, не едут к ней сразу, как только у них окажется время и желание, как это сделал бы человек дружелюбный и услужливый; напротив, они лишают себя, к примеру, первого и третьего вечера, воображая, что их отсутствие будет замечено, и берегут себя для второго и четвертого; разве что им станет известно, что третий вечер будет необыкновенно блестящий, и тогда они меняют порядок посещений, уверяя, что «к сожалению, в прошлый раз были заняты». Так г-жа Бонтан подсчитывала, сколько сред остается до Пасхи и как бы ей обеспечить себе на одну среду больше, но так, чтобы никому в голову не пришло, что она навязывается. Она рассчитывала на советы г-жи Котар, с которой ей предстояло ехать домой. «Ах, госпожа Бонтан, вижу, что вы встаете, очень нехорошо с вашей стороны подавать сигнал к бегству. Вы задолжали мне компенсацию за то, что не были в прошлый четверг… Ну присядемте же на минутку. Вы ведь больше не поедете ни к кому до ужина? И мне в самом деле ниче