Однако по прихоти случая мы с бабушкой получили возможность мгновенно вознестись во мнении всех обитателей отеля на головокружительную высоту. В тот самый первый день, когда старая дама выходила из своего номера, смущая души всех присутствующих благодаря лакею, шествовавшему впереди, и горничной, бежавшей следом с забытыми книжкой и одеялом, и возбуждая всеобщее любопытство и почтительный трепет, чем явно произвела огромное впечатление на г-на Стермариа, директор наклонился к бабушке и из любезности (так указывают на персидского шаха или на королеву Ранавалуну[171] безвестному зрителю, который, разумеется, не может иметь никакого отношения к царствующей особе, но ему наверняка будет приятно знать, что он видел ее вблизи) шепнул ей на ухо: «Это маркиза де Вильпаризи!» — в этот самый миг дама заметила бабушку, и лицо ее озарилось радостным изумлением.
Нетрудно догадаться, что я не возликовал бы сильнее, даже если бы внезапно передо мной в облике маленькой старушки появилась могущественнейшая фея: ведь у меня не было ни малейшего средства приблизиться к мадемуазель Стермариа в краю, где я никого не знал. Я имею в виду — никого с практической точки зрения. В эстетическом отношении количество человеческих типов так ограниченно, что, куда бы мы ни пошли, нам обеспечено постоянное удовольствие встречать знакомые лица, даже не отыскивая их, по примеру Сванна, на картинах старых мастеров. В первые же дни мне довелось встретить Леграндена, привратника в доме Сваннов и саму г-жу Сванн, превратившихся, соответственно, в официанта из кафе, в незнакомого прохожего, которого я с тех пор больше никогда не видел, и в спасателя на пляже. Словно какой-то магнит тянет друг к другу определенные типы внешности и характера, не давая им разлучиться, и когда природе вздумается облечь человека в другую плоть, она даже не слишком коверкает эту плоть. Превратившийся в официанта Легранден сохранял телосложение, форму носа и отчасти подбородка; г-жа Сванн в мужском образе и в должности спасателя не рассталась ни с обычным своим выражением лица, ни даже с манерой говорить. Жаль, что в красном своем поясе, поднимая над головой при малейшей зыби на море флажок, означавший запрет на купание — ведь спасатели благоразумны и редко умеют плавать — она могла помочь мне не больше, чем на той фреске из «Жизни Моисея», где Сванн когда-то узнал ее в облике дочери Иофора. А вот г-жа де Вильпаризи была самая настоящая, никакое колдовство не лишило ее могущества; напротив, в ее власти было с помощью колдовства в сто раз увеличить мою силу; благодаря ему я, словно сидя на спине у волшебной птицы, мог в несколько мгновений пересечь бесконечные пространства, отделявшие меня от мадемуазель Стермариа — во всяком случае, в Бальбеке.
К сожалению, моя бабушка, как никто другой, жила уединенно в своем замкнутом мире. Узнай она, что для меня важно мнение людей, чье существованье она просто не замечала и чьи имена не собиралась запоминать хотя бы на то время, пока живет в Бальбеке — она бы даже не прониклась ко мне презрением, а просто не поняла бы меня; я был бы очень рад, если бы эти люди видели, как я разговариваю с г-жой де Вильпаризи, потому что заметил, каким почетом была окружена маркиза в отеле, и чувствовал, что ее дружба возвысила бы меня в глазах мадемуазель Стермариа — но я не смел признаться в этом бабушке. Кстати, бабушкина подруга вовсе не представлялась мне истинной аристократкой: я слишком привык к звуку ее фамилии, коснувшегося моего слуха задолго до того, как я мог над ней задуматься; ее называли при мне дома, когда я был совсем мал, и добавление титула лишь придавало ей особую странность, словно какое-нибудь малоупотребительное имя; так бывает у нас с названиями улиц — ведь улица Лорда Байрона, или многолюдная и вульгарная улица Рошешуар, или улица де Грамона кажутся нам ничуть не благороднее, чем улица Леонса Рейно или Ипполита Леба[172]. Г-жа де Вильпаризи представлялась мне особой из другого мира не больше, чем ее кузен Мак-Магон, которого я не отличал от г-на Карно, еще одного президента Республики, или от Распайля, чью фотографию купила Франсуаза заодно с фотографией Пия IX. Бабушка придерживалась того принципа, что в поездке не следует поддерживать знакомства, потому что на море мы едем не для того, чтобы видаться с людьми, для чего у нас хватает времени и в Париже; со знакомыми мы теряем на пустые любезности драгоценное время, которое нужно проводить только на свежем воздухе, на пляже; ей было удобнее считать, что и все остальные придерживаются того же мнения; полагая, что старые друзья, оказавшись случайно в том же отеле, разделяют с ней это негласное соглашение о взаимном инкогнито, она, когда директор назвал ей имя маркизы, отвернулась и сделала вид, что не заметила г-жу де Вильпаризи, а та поняла, что бабушка не хочет ее узнавать, и стала смотреть в другую сторону. Она ушла прочь, а я остался один, подобно потерпевшему кораблекрушение, который увидел корабль, плывущий в его сторону — но корабль уплыл, так и не причалив к берегу.
Она тоже обедала в ресторане отеля, но в другом конце. Она не знала никого из постояльцев и гостей, даже г-на де Камбремера; я сам видел, как он не поздоровался с ней, когда пришел вместе с женой в гости к старосте сословия адвокатов, который, лопаясь от гордости, что за одним столом с ним обедает дворянин, избегал общаться с друзьями и только подмигивал им издалека, намекая на исторический масштаб происходящего, но делал это осторожно, чтобы его скромный жест не истолковали как приглашение подойти.
— Что ж, надеюсь, вы довольны жизнью, ведь вы же такой светский, — сказала ему вечером жена председателя.
— Да почему светский? — возразил староста с преувеличенным удивлением, которое призвано было скрыть его восторг, — потому что у меня гости? — продолжал он, не в силах больше притворяться, — но какая в этом светскость, если вы обедаете с друзьями? Им же надо где-то обедать!
— Нет-нет, вы светский! Это же де Камбремеры, не правда ли? Я их сразу узнала. Она маркиза. Причем настоящая, не по женской линии.
— О, она очень простая, просто прелесть, ни малейшей чопорности. Я думал, что вы к нам присоединитесь, я вам кивал… я бы вас представил! — сказал он, легкой иронией смягчая невероятное великодушие этого намерения, словно Артаксеркс, говорящий Есфири: «Угодно ль, царств моих отдам вам половину!»[173]
— Нет, нет, нет, нет, мы лучше спрячемся, как скромная фиалка[174].
— И очень напрасно, повторяю вам, — возразил староста, который теперь, когда опасность миновала, расхрабрился. — Они бы вас не съели. Ну что, партию в бези́к?
— С удовольствием, мы не смели вам предложить, вы же теперь знаетесь с маркизами!
— Да ладно вам, ничего в них нет особенного. Да вот я завтра приглашен к ним на обед. Хотите пойти вместо меня? Предлагаю от чистого сердца. Честно, я бы лучше в отеле остался.
— Ну уж нет! Сразу ославят реакционером! — воскликнул председатель, хохоча над шуткой до слез. — Но вы ведь тоже бываете в Фетерне, — добавил он, обернувшись к нотариусу.
— Ничего особенного, я бываю там по воскресеньям, в одну дверь вхожу, в другую выхожу. Но они ко мне не заглядывают запросто позавтракать, как к старосте.
Г-на де Стермариа в тот день не было в Бальбеке, к большому огорчению старосты. Но он лукаво сказал метрдотелю:
— Эме, вы могли бы сказать господину де Стермариа, что он в этом ресторане не единственный аристократ. Видали господина, который завтракал со мной нынче утром? С усиками, похож на военного? Так вот, это маркиз де Камбремер.
— Ах вот как? Ну, меня это не удивляет!
— Пускай поймет, что не у него одного здесь есть титул. Знай наших! С этих аристократов иногда бывает полезно сбить спесь. Знаете, Эме, не говорите ему ничего, пожалуй, это я так, к слову, в конце концов, он и сам всё знает.
И на другой день г-н де Стермариа, зная, что староста хлопотал за одного из его друзей, сам подошел познакомиться.
— Наши общие друзья де Камбремеры хотели нас с вами свести вместе, но как-то дни не совпали, словом, что-то не получилось, — заметил староста, который, как многие лжецы, воображал, что никто и никогда не попытается уточнить столь незначительное обстоятельство, хотя если ваш собеседник случайно узнает, как всё произошло на самом деле, это навсегда раскроет ему глаза на лгуна и веры ему уже не будет.
Я, как всегда, смотрел на мадемуазель де Стермариа — теперь, когда ее отец отошел поговорить со старостой, это было легче. Она принимала позы, странные в своей небрежности, но всегда красивые — например, ставила оба локтя на стол, поднимая двумя руками бокал до уровня рта; холодный взгляд скользил по залу, ни на чем не задерживаясь; в голосе из-под присущих именно ей модуляций пробивалась врожденная, фамильная суровость, поразившая мою бабушку, что-то вроде атавизма, срабатывавшего каждый раз, то во взгляде, то в интонации, когда она довершала изложение своей мысли; всё это напоминало смотревшему на нее собеседнику о череде предков, оставивших ей в наследство это неумение сочувствовать, мгновения душевной глухоты, постоянно ощутимую нехватку человечности. Но во взглядах, мельком пробегавших в самой глубине ее зрачков и сразу исчезавших, читалось какое-то кроткое смирение, которое придает великой гордячке всепоглощающая страсть к чувственным наслаждениям; покорствуя этой страсти, она тянется только к тому, кто сулит ей эти наслаждения, будь он хоть комедиант, фигляр — в один прекрасный день она уйдет к нему от мужа; и по чувственному, яркому розовому румянцу на ее бледных щеках, такому же, как алый отблеск в самом сердце белых кувшинок в Вивонне, я догадывался, что она легко даст мне приникнуть к ней и отведать вкус той поэтической жизни, которую она вела в Бретани, — правда, она как будто не слишком ценила эту жизнь, не то потому, что слишком к ней привыкла, не то из отвращения к бедности и скупости родных, но этой жизнью было напитано ее тело. Едва ли она почерпнула бы силы для сопротивления в доставшемся ей скудном запасе воли, придававшем выражению ее лица какую-то вялость. И в серой фетровой шляпке с перышком, немодным и претенциозным, которую она неизменно надевала в ресторан к каждой трапезе, она казалась мне еще милее: эта шляпка приближала ее ко мне — не потому, что гармонировала с ее серебристо-розовым цветом лица, а потому, что была свидетельством ее бедности. Присутствие отца требовало от нее благопристойного поведения, но о людях, ее окружавших, она судила не так, как отец, и, возможно, замечала во мне не столько скромное мое положение в обществе, сколько пол и возраст. Если когда-нибудь г-н де Стермариа уйдет из отеля без нее, а главное, если за наш стол подсядет г-жа де Вильпаризи, и мы сразу вырастем в общественном мнении, я, быть может, расхрабрюсь настолько, что подойду к ней, мы обменяемся несколькими словами, договоримся о свидании, сблизимся. А когда-нибудь она останется на месяц одна, без родителей, в своем романтическом замке, и, может быть, мы будем ходить гулять вдвоем вечерами в сумерках, туда, где над потемневшей водой еще нежнее будут сиять розовые цветки вереска, и на стволы дубов будут набегать волны. Вместе мы обойдем этот остров, овеянный для меня таким обаянием — ведь там протекает повседневная жизнь мадемуазель де Стермариа, и память об этой жизни живет в ее глазах. Мне казалось, что по-настоящему я мог бы обладать ею только там, посетив этот край, окутавший ее покровом воспоминаний, — я жаждал сорвать с нее и этот покров заодно с теми, с помощью которых природа прячет женщину от устремл