рощавшись, принцесса Люксембургская продолжила прогулку по залитому солнцем молу, изгибая свой великолепный стан, обвивавшийся, как змея вокруг палки, вокруг сложенного белого зонтика с голубым рисунком, на который она опиралась. Впервые в жизни я видел настоящее высочество — я говорю «впервые», потому что принцесса Матильда была совершенно не похожа на принцессу. Впрочем, как мы увидим позже, вторая принцесса своей благосклонностью удивила меня не меньше первой. На другой же день я узнал, какую форму принимает любезность высокородных особ, добровольных посредников между государями и обывателями; г-жа де Вильпаризи сказала нам: «Она вами очарована. Это женщина большого ума и очень сердечная. Она не то что большинство величеств и высочеств. Достойнейшая особа!» И с убежденным видом, в восторге, что может нам это сказать, добавила: «Думаю, она будет очень рада видеть вас опять».
Однако тем же утром, расставшись с принцессой Люксембургской, г-жа де Вильпаризи сказала мне нечто, поразившее меня еще больше и не имевшее ничего общего с любезностью.
— Вы сын директора министерства? — спросила она. — Говорят, что у вас очаровательный отец. Он сейчас путешествует по прекрасным местам.
За несколько дней до того мы узнали из маминого письма, что отец с г-ном де Норпуа, путешествуя вместе, потеряли багаж.
— Багаж нашелся или вовсе не терялся, — сказала г-жа де Вильпаризи, которая, кажется, была гораздо лучше нас осведомлена о подробностях поездки, хотя мы не понимали почему. — Видимо, ваш отец вернется на неделю раньше, чем предполагал, потому что, судя по всему, не поедет в Альхесирас. Но ему хочется провести на день больше в Толедо: он поклонник какого-то ученика Тициана, забыла имя, но его картины можно увидеть только в Толедо[181].
И я ломал себе голову, по какой случайности беспристрастная подзорная труба, сквозь которую г-жа де Вильпаризи наблюдала, как в расплывчатой дали снует толпа почти неразличимых крошечных человечков из числа ее знакомых, уловила своим волшебным увеличительным стеклом то самое место, где сейчас находится отец, и представила маркизе так отчетливо, в таких мелких подробностях все его радости, обстоятельства, ускорившие его возвращение, таможенные неприятности, любовь к Эль Греко, и, изменив масштаб, в котором маркиза видела отца, показала его ей среди остальных человечков огромным, как Юпитер, которому Гюстав Моро придал сверхчеловеческую стать, изобразив его на своей картине рядом со слабой смертной женщиной[182].
Распрощавшись с г-жой де Вильпаризи, мы с бабушкой остались перед отелем подышать воздухом, ожидая, когда из окна нам подадут знак, что наш обед уже на столе. Вдруг поднялась суматоха. Это молодая любовница короля дикарей возвращалась с купания к обеду.
— Воистину, бич божий, хоть уезжай из Франции! — в ярости воскликнул староста.
Тем временем жена нотариуса, вытаращив глаза, взирала на мнимую государыню.
— Не могу вам передать, как меня раздражает, когда госпожа Бланде засматривается на этих людишек, — заметил староста председателю. — Мне хочется отвесить ей оплеуху. Вот так и раздувают значение всякой шушеры, а им только того и надо, чтобы на них глазели. Скажите ее мужу, пускай объяснит ей, что это смехотворно; если они не перестанут обращать внимание на этих ряженых, я с ними раззнакомлюсь.
Прибытие принцессы Люксембургской, чей экипаж останавливался перед отелем в тот день, когда она привезла фрукты, тоже не ускользнуло от внимания компании, состоявшей из жен нотариуса, старосты и председателя: их уже несколько дней изрядно беспокоил вопрос, кто такая эта г-жа де Вильпаризи — настоящая маркиза или авантюристка, причем все три дамы жаждали убедиться, что она недостойна почтения, которым ее окружают. Когда г-жа де Вильпаризи шла через холл, жена председателя, которой всюду чудились самозванки, отрывалась от рукоделия и смотрела на нее с таким видом, что ее подруги помирали со смеху.
— Знаете, — надменно говорила она, — я для начала всегда предполагаю худшее. Я поверю, что женщина замужем, не раньше, чем мне покажут метрику и свидетельство о браке. Словом, не сомневайтесь, я проведу свое маленькое расследование.
И все эти дамы каждый день прибегали, заливаясь смехом:
— Ну как, узнали что-нибудь?
Но вечером после визита принцессы Люксембургской жена председателя приложила палец к губам:
— Есть новости.
— Ах, госпожа Понсен неподражаема! Такая проницательность! Скажите скорей, что, что?
— Ну что — к так называемой маркизе приезжала белобрысая особа, нарумянена до ушей, карета с милю длиной, как у всех этих девиц.
— Ну и ну! Вот-те на! Подумайте только! Мы эту даму видели, помните, староста, мы еще заметили, что она привлекает к себе внимание, причем далеко не лучшим образом, но мы не знали, что она приезжала к маркизе. Женщина с негром, верно?
— Она самая.
— Ах, да что вы! А как ее зовут, не знаете?
— Как же, я притворилась, что по ошибке взяла ее карту, и узнала, что ее боевая кличка — принцесса Люксембургская! Не зря я сомневалась! Вот радость — жить здесь бок о бок со всякими баронессами д’Анж![183] — А староста процитировал председателю Матюрена Ренье и «Масетту»[184].
Но не нужно думать, что это неразумение продлилось недолго, как те, что возникают во втором действии водевиля, чтобы развеяться в последнем. Когда принцесса Люксембургская, племянница короля Англии и императора Австрии, заезжала за маркизой де Вильпаризи, чтобы вместе покататься в карете, они всегда казались окружающим двумя особами легкого поведения, от которых нет спасения на водах. Три четверти мужского населения Сен-Жерменского предместья кажутся очень и очень многим добропорядочным буржуа промотавшимися распутниками (среди них, впрочем, попадаются и такие), которых, соответственно, нигде не принимают. Буржуазия на этот счет чересчур щепетильна: ведь этих самых аристократов, несмотря на их пороки, встречают с распростертыми объятиями там, куда не пустят никакого буржуа. Аристократы же воображают, что буржуазии это известно, вот они и ведут себя с преувеличенной скромностью, сами осуждают друзей, оказавшихся «на мели», и тем довершают недоразумение. Если какой-нибудь завсегдатай высшего света поддерживает отношения с мелкой буржуазией — допустим, например, что он сказочный богач и оказался председателем крупных финансовых обществ, — буржуазия, повстречав наконец дворянина, достойного быть крупным буржуа, готова поклясться, что он не водит знакомства с разорившимся маркизом, игроком, чья любезность, с их точки зрения, только доказывает, что с ним никто не хочет водиться. И она в себя не может прийти от удивления, когда герцог, президент административного совета колоссального предприятия, женит сына на дочери маркиза-игрока, чье имя, правда, принадлежит к самым древним во Франции, — но ведь и монарх скорее женит сына на дочери свергнутого короля, чем на дочери полновластного президента республики. В сущности, у этих двух миров такое же фантастическое представление друг о друге, как у обитателей пляжа на одной оконечности бальбекского залива о тех, кто обосновался на пляже с противоположной стороны: из Ривбеля можно разглядеть Маркувиль, но это только сбивает с толку, потому что кажется, будто маркувильские пляжники видят всё великолепие Ривбеля — а они почти ничего не видят.
Со мной случился приступ лихорадки, и бальбекский доктор рассудил, что мне не следует в жару целый день проводить на море, на солнце; он выписал мне рецепты на несколько лекарств, и бабушка приняла эти рецепты с таким почтением, по которому я сразу угадал, что она твердо решила ничего этого мне не давать, но зато учла его совет по части здорового образа жизни и согласилась на приглашение г-жи де Вильпаризи брать нас с собой на прогулки в карете. До обеда я бродил из своей комнаты в бабушкину и обратно. Бабушкина не выходила на море, как моя, зато ее окна были обращены на три разные стороны: на уголок мола, на двор и на равнину; и обставлена она была по-другому; в ней стояли кресла, расшитые металлической нитью и розовыми цветами, источавшими, казалось, приятный свежий аромат, который я чувствовал с порога. И в этот час, когда лучи, придя с другой стороны дома и словно из другого времени дня, преломляли углы комнаты, и воздвигали на комоде, рядом с отблеском пляжа, временный алтарь, пестрый, как цветы вдоль тропинки, и развешивали на стене трепещущие, теплые сложенные крылья света, готового вспорхнуть и улететь, и нагревали, словно ванну, квадратный провинциальный ковер перед окном, глядевшим на внутренний дворик, который солнце разукрасило фестонами, точь-в-точь виноградник, и как будто обрывали лепестки с цветастого шелка кресел и обдирали с них золотое шитье, отчего красота и затейливость обстановки только выигрывала, — эта комната, которую я пересекал в одну минуту, собираясь идти одеваться для прогулки, напоминала призму, рассекавшую на отдельные цвета свет, бьющий в окна, а еще она становилась похожа на улей, где вразброд расслаивались упоительные, зримые соки дня, которые мне предстояло отведать, и на сад надежды, растворенной в трепете серебряных лучей и розовых лепестков. Но прежде всего я раздвигал занавески — мне не терпелось увидеть, каково нынче утром Море, игравшее на берегу, как нереида. Потому что море каждый день было другое. Назавтра было уже новое море, иногда похожее на вчерашнее. Но я никогда не видел дважды одно и то же.
Бывало оно таким немыслимо красивым, что, увидев его, я ликовал еще больше — от изумления. По какому счастливому случаю именно в то, а не в другое утро окно, приотворившись, являло моим изумленным глазам нимфу Главконому[185], чья ленивая, мягко дышащая красота была прозрачна, как туманный изумруд, сквозь который я различал в волнах отдельные частицы, красившие его в зеленый цвет? С томной улыбкой заставляла она солнце играть в невидимой дымке, в пустоте вокруг просвечивающей морской глади, и сквозь эту дымку представала рельефнее, победительнее, подобно богиням, которых скульптор ваяет выступающими из камня, не соизволив отсечь лишнее. И этот ее неповторимый цвет приглашал нас на прогулку по грубым земным дорогам, по которым мы катили в карете г-жи де Вильпаризи, весь день любуясь ее свежестью и мягким трепетом, но никогда к ней не приближаясь.