Кстати, о «лэфте», я не так уж и удивился, потому что за несколько дней до того Блок меня спросил, каким ветром меня занесло в Бальбек (то, что он сам здесь оказался, представлялось ему вполне естественным) — уж не в поисках ли «приятных знакомств» я приехал; я объяснил, что издавна мечтал здесь побывать, хотя еще больше меня влекла Венеция, на что он ответил: «Ну конечно, распивать шербет с красивыми мадамами, притворяясь, будто читаешь „Камни Вэнэции“ лорда Джона Рёскина[208], унылого зануды, который кого угодно уморит скукой». Видимо, Блок полагал, что в Англии все существа мужского пола лорды, а буквы «и» и «е» произносятся всегда как «э». А Сен-Лу считал, что эта ошибка в произношении — мелочь, вызванная в основном незнанием каких-то светских обычаев, которые мой новый друг презирал, прекрасно в них разбираясь. Но его беспокоило, вдруг когда-нибудь Блок узнает, как произносится «Венеция» и что Рёскин — не лорд, и тогда задним числом решит, что Сен-Лу над ним потешался? — поэтому Сен-Лу постоянно чувствовал свою вину перед Блоком, будто ему не хватало снисходительности, хотя, наоборот, снисходительности в нем было больше, чем нужно, и румянец стыда, которым когда-нибудь зальется Блок, обнаружив свою ошибку, заранее передавался ему и покрывал его лицо. Ведь он догадывался, что для Блока такая ошибка имеет больше значения, чем для него. И вскоре Блок это доказал; слыша, как я произношу «лифт», он перебил меня:
— А что, надо говорить «лифт»? — и высокомерно процедил: — Впрочем, не важно. — Это выражение инстинктивно пускают в ход все самолюбивые люди, как в самых тяжелых обстоятельствах, так и по пустякам; и этим они как раз доказывают, как важно для них то, что они объявляют неважным; иногда эти слова обретают душераздирающий, трагический смысл, они первыми слетают с уст мало-мальски гордого человека, когда у него отняли последнюю надежду, за которую он цеплялся, отказали ему в помощи: «Ах вот как, ну ничего, не важно, я выйду из положения другим способом»; а другим способом, который ему остается, иногда оказывается самоубийство.
Позже Блок наговорил мне много приятного. Он явно изо всех сил старался быть со мной любезным. И все-таки он спросил: «Ты что, жаждешь стать своим в среде аристократии — кстати, аристократии весьма сомнительной, но ты всегда отличался наивностью — и потому подружился с этим Сен-Лу-ан-Бре? Похоже, ты переживаешь полосу снобизма. Скажи-ка, ты ведь сноб? Я угадал?» Это не значит, что ему внезапно расхотелось быть любезным. Скорее, здесь проявился тот его недостаток, который неправильно называют «невоспитанностью»; сам он этого недостатка в себе не замечал, и, естественно, ему и в голову не приходило, что других это может задевать. Удивительно, в сущности, не то, как часто одна и та же добродетель встречается у разных представителей рода человеческого, а скорее то, как разнообразны недостатки, свойственные каждому отдельному человеку. Пожалуй, «единственная вещь, которая во всем мире распределена равномерно» — это не здравый смысл, а доброта[209]. В самых отдаленных, глухих уголках она расцветает сама по себе, всем на удивление, как расцветает в укромной долине мак, похожий на все остальные маки, хотя он их никогда не видел, а знаком только с ветром, который треплет иногда его одинокую красную шапочку. И пускай даже доброта дремлет, парализованная корыстью, все равно она жива, и в те минуты, когда ее не сдерживает никакое эгоистическое побуждение, например когда человек читает книгу или газету, она расцветает, она тянется навстречу слабому, праведному, преследуемому, и в душе даже убийца остается добрым и нежным, пока читает роман с продолжениями. Но разнообразие пороков поражает не меньше, чем общность добродетелей. У каждого человека недостатки настолько свои, особенные, что, если мы хотим продолжать его любить, нам приходится просто отмахнуться от них в пользу всего остального. Любой, самый совершенный человек обладает каким-нибудь недостатком, способным возмутить или вызвать негодование. Один наделен глубоким умом, возвышенным образом мыслей, никогда ни о ком не злословит, но забывает достать из кармана письма, которые сам же предложил взять у вас и опустить в почтовый ящик, и срывает вам важнейшую встречу, и всё это с улыбкой, даже не думая извиниться, ведь он гордится тем, что не в ладах со временем. Другой так деликатен, кроток, обходителен, что никогда не скажет вам о вас самих ничего, кроме приятного и лестного, но вы чувствуете, что на сердце у него есть и кое-что совсем другое, о чем он помалкивает, накапливая раздражение, и к тому же он так дорожит вашим обществом, что никак от вас не уйдет, даже видя, что вы умираете от усталости. Третий, напротив, куда откровеннее и со всей прямотой сообщает вам, что в тот раз, когда вы к нему не пришли, сославшись на болезнь, вас видели в театре и выглядели вы отменно здоровым, а также что ваши хлопоты по его делу совершенно ему не понадобились и, кстати, ту же услугу предлагали ему еще трое приятелей, то есть на самом деле он вам почти ничем и не обязан. Предыдущий друг в тех же обстоятельствах притворился бы, что ничего не знает о том, что вы были в театре, и что другие могли оказать ему ту же услугу. Но этот, последний, друг испытывает потребность повторять и пересказывать третьим лицам именно то, что вам неприятно, и, в восторге от своей откровенности, с пафосом говорит вам: «Да, я такой». В то же время другие раздражают вас своим несносным любопытством или настолько полным отсутствием любопытства, что, о каких бы самых сенсационных новостях вы с ними ни заговорили, они просто не понимают, о чем речь; а еще другие целый месяц не могут ответить на письмо, в котором вы говорите не об их делах, а о своих, или предупреждают, что придут к вам с просьбой, и вы безвылазно сидите дома, чтобы их не пропустить, а они всё не идут и неделями держат вас в напряжении, а всё потому, что, не получив от вас ответа, которого их записка вовсе не требовала, решили, что вы на них обижены. А некоторые, повинуясь своему желанию, а не вашему, болтают, не давая вам вставить слово, если им весело и охота вас повидать, и не заботятся о том, что у вас срочная работа; зато если им неможется или они не в духе, из них слова клещами не вытянешь: всем вашим усилиям они противопоставляют вялость и томность, не затрудняют себя хотя бы односложным ответом на всё, что вы говорите, как будто они вас и не слышали. У каждого из наших друзей недостатки настолько свои, особенные, что, если мы хотим продолжать его любить, нам приходится утешаться мыслями о его таланте, доброте, тонкости — или просто, призвав на помощь всю свою добрую волю, не обращать внимания на эти недостатки. К сожалению, наша упорная снисходительность к пороку друга разбивается о его упорство в этом пороке — не то в силу его ослепления, не то из-за ослепления, которое он приписывает окружающим. Он не видит своего недостатка или полагает, что другие его не видят. Но главное, нам трудно оценить, что заметно со стороны, а что незаметно, из-за этого мы чаще всего рискуем вызвать раздражение ближних; поэтому из благоразумия лучше бы нам никогда не говорить о себе, ведь наше мнение об этом предмете уж точно никогда не совпадет с мнением окружающих. Если нам доведется заглянуть в сокровенную жизнь другого человека, в его реальный мир, заслоненный от нас внешними чертами, мы поражаемся не меньше, чем если бы обнаружили в самом что ни на есть заурядном на первый взгляд доме сокровища, воровские фомки и трупы; но неменьшее удивление ждет нас, если вместо того представления о себе, которое мы составили, слушая, как отзываются о нас окружающие в разговорах с нами, мы услышим, что они говорят о нас у нас за спиной, и узнаем, как совершенно по-другому они представляют себе нас и нашу жизнь. И всякий раз, когда мы говорим о себе, можно не сомневаться: те, кто учтиво и с лицемерным одобрением выслушивает наши безобидные и благоразумные речи, позже прокомментируют их самым негодующим или самым насмешливым тоном, но в любом случае решительно осудят то, что мы говорили. Нам не простят уже хотя бы несоответствия между нашим представлением о себе и нашими словами: из-за этого несоответствия то, что люди говорят сами о себе, всегда так же смехотворно, как мурлыканье горе-меломанов, которым хочется напеть любимую мелодию, и недостатки своего невнятного бурчания они искупают преувеличенной мимикой и восхищенными гримасами, совершенно не примиряющими нас с тем, что мы слышим. И нужно добавить, что к дурной привычке говорить о себе и о своих недостатках часто присоединяется другая: обличать других за те самые недостатки, которыми отличаешься сам. Мы рассуждаем о них без конца, словно для нас это сразу и удовольствие исподтишка поговорить о себе, и двойная радость покаяться в недостатке и оправдать его. Кстати, наше внимание, вечно прикованное к собственной персоне и ее особенностям, постоянно отмечает это самое свойство у других. Близорукий говорит о ближнем: «Да он же не видит дальше собственного носа!»; чахоточный опасается за легкие знакомого здоровяка; грязнуля постоянно толкует о том, что другие не принимают ванн; тот, от кого дурно пахнет, сетует на зловоние; обманутый муж повсюду видит обманутых мужей, женщина легкого поведения — женщин легкого поведения, сноб — снобов. И потом, каждый порок, как каждая профессия, требует специальных знаний, которые человек приобретает, углубляет и не прочь выставить напоказ. Извращенец распознает извращенцев, приглашенный в общество портной не успеет с вами поговорить, как уже оценил качество материи, что пошла на ваш костюм, и его так и тянет попробовать ее на ощупь, а если, поговорив несколько минут со стоматологом, вы спросите, что он на самом деле о вас думает, он сообщит, сколько у вас больных зубов. Ему кажется, что нет ничего важнее этого, а вам — что ничего нет смешнее, тем более что вы уже заметили его собственные зубы. Но мало того, что мы воображаем, будто другие слепы, когда говорим о себе; мы и действуем так, будто вокруг слепые. У каждого из нас есть свой персональный бог, скрывающий наши недостатки или обещающий сделать их невидимыми для других: это он закрывает глаза и затыкает носы людям, которые не моются, чтобы они не заметили грязи у себя в ушах и не учуяли запах