относит к разряду «лиц, прекрасно знакомых парижанам», поскольку при жизни они обедали за одним столиком с главным редактором этого листка в каком-то ресторане на бульварах. Г-н Блок сказал нам с Сен-Лу, что Берготту хорошо известно, почему он, г-н Блок, с ним не здоровается: недаром при встречах в театре или в клубе он отводит взгляд. Сен-Лу покраснел: он подумал, что не может же это быть Жокей-клуб, где президентом был его отец. С другой стороны, это должен был быть относительно закрытый клуб, ведь г-н Блок сказал, что сегодня бы Берготта туда уже не приняли. Опасаясь, что «недооценил противника», Сен-Лу робко осведомился, не имеется ли в виду клуб Королевской улицы[232], в семействе Сен-Лу считавшийся недостаточно аристократическим — туда иногда принимали евреев. «Нет, — небрежно, гордо и стыдливо ответствовал г-н Блок, — это маленький клуб, но куда более приятный, клуб Болванов[233]. К публике там относятся с большим разбором». — «А разве не сэр Руфус Израэль там президент?» — спросил младший Блок, пытаясь подбросить отцу достойный предлог прилгнуть и не подозревая, что в глазах Сен-Лу этот финансист не обладал тем же авторитетом, что в его собственных. На самом деле в клубе Болванов состоял не сэр Руфус Израэль, а один из его подчиненных. Но подчиненный этот, будучи с хозяином в прекрасных отношениях, имел в своем распоряжении визитные карты великого финансиста, и уделял одну из них г-ну Блоку, когда тот отправлялся в путешествие по железной дороге, управляющим которой был сэр Руфус, что и давало Блоку-отцу повод говорить: «Загляну-ка в клуб, попрошу у сэра Руфуса рекомендацию». А карта давала ему возможность пускать пыль в глаза начальникам поездов. Барышням Блок было интереснее говорить о Берготте, и вместо того, чтобы развивать тему «Болванов», младшая сестра спросила о нем самым что ни на есть серьезным тоном, воображая, что для упоминания талантливых людей нет на свете более подходящих выражений, чем те, которые употреблял ее братец: «А он вправду потрясающий парень? Один из великих, таких как эти парни, Вилье или Катюль?»[234] — «Я его несколько раз встречал на генеральных репетициях, — изрек г-н Ниссим Бернар. — Это недотепа, настоящий шлемиль»[235]. В аллюзии на повесть Шамиссо не было ничего страшного, однако словцо «шлемиль» принадлежало к тому полунемецкому-полуеврейскому наречию, которое г-н Блок обожал в тесном семейном кругу, но считал вульгарным и неуместным в присутствии чужих. Он тут же бросил грозный взгляд на дядю. «У него есть талант», — заметил Блок. «Вот оно как!» — серьезно протянула сестра, словно давая понять, что это меня извиняет. «Талант есть у всех писателей», — презрительно произнес г-н Блок. «И даже говорят, — сказал его сын, подняв вилку и с дьявольски ироническим видом прищурив глаза, — что он выставит свою кандидатуру в Академию». — «Да ладно! У него для этого слишком легковесный багаж, — возразил г-н Блок-отец, который вроде бы не разделял презрения, которое питали к Академии его сын и дочки. — Не того полета птица». — «К тому же Академия — это салон, а у Берготта там никакого кредита», — провозгласил богатый дядюшка г-жи Блок, существо беззлобное и смиренное, чья фамилия, Бернар, сама по себе насторожила бы, вероятно, бдительность моего деда и уж наверняка показалась бы ему не вполне соответствующей лицу, словно перенесенному из дворца Дария и воссозданному г-жой Дьелафуа, даже если бы над всем его обликом, пришедшим прямо из Суз[236], не витало, подобно крылатому быку с человечьей головой родом из Хорсабада[237], имя Ниссим, избранное каким-нибудь любителем восточного колорита, жаждущим придать этому облику истинно восточное завершение. Но г-н Блок всё время осыпал дядю оскорблениями: не то его возбуждало, что козел отпущения был такой добродушный и беззащитный, не то, поскольку виллу оплатил г-н Ниссим Бернар, облагодетельствованный племянник хотел показать, что это не мешает ему оставаться независимым, а главное, что он и не думает обхаживать богатого родственника в надежде на наследство. Дяде было обиднее всего, что с ним обходятся так грубо при метрдотеле. Он пробормотал нечто невнятное, можно было разобрать только слова «при мешорес»[238]. В Библии «мешорес» означает «служитель Божий». Блоки пользовались между собой этим словечком для обозначения прислуги и очень веселились, потому что были уверены, что ни слуги, ни христиане их не понимают, что позволяло г-ну Ниссиму Бернару и г-ну Блоку чувствовать себя вдвойне исключительными — в качестве «господ» и «евреев». Но при посторонних последнее из этих двух удовольствий превращалось в неудобство. И когда дядя говорил «мешорес», г-н Блок находил, что он чересчур выпячивает свое восточное происхождение: так кокотка, пригласив в гости своих подруг вместе с порядочными людьми, раздражается, когда подруги намекают на свое ремесло или выражаются слишком вольно. Так что дядино увещевание не только не произвело на г-на Блока никакого впечатления, но наоборот, окончательно вывело его из себя. Он принялся набрасываться на несчастного дядю по каждому поводу. «Ну конечно, можно не сомневаться: вы не упустите ни малейшей возможности ляпнуть какую-нибудь банальность. А будь Берготт здесь, вы бы первый перед ним лебезили!» — заорал г-н Блок г-ну Ниссиму Бернару, печально клонившему к тарелке курчавую свою бороду царя Саргона. Мой приятель, кстати, с некоторых пор отпустил бороду, такую же иссиня-черную и кудрявую, как у двоюродного деда.
— Так вы сын маркиза де Марсанта? Я его прекрасно знал, — сказал Роберу г-н Ниссим Бернар. Я подумал, что он сказал «знал» в том смысле, в каком отец Блока говорил, что «знает» Берготта, то есть знал в лицо. Но он добавил: «Мы с вашим отцом были добрыми друзьями». Тут Блок покраснел до ушей, на физиономии его отца отразилось глубокое смущение, а барышни Блок просто давились со смеху. Дело в том, что пристрастие к хвастовству, царившему в семье г-на Блока, породило в дяде привычку к вечному вранью. Например, когда г-н Ниссим Бернар, путешествуя, останавливался в отеле, он так же, как г-н Блок, приказывал своему лакею приносить ему все газеты в ресторан посреди обеда, когда все в сборе, чтобы люди видели, что он путешествует с лакеем. Но вдобавок дядя сообщал тем, с кем знакомился в отеле, что он сенатор — а этого его племянник ни за что бы не сделал. Разумеется, рано или поздно его собеседникам предстояло узнать, что звание присвоено незаконно, но в ту минуту он не мог устоять перед соблазном им украситься. Г-н Блок очень страдал от дядиного вранья и от неприятностей, с этим враньем связанных. «Не обращайте внимания, он у нас большой шутник», — сказал он вполголоса Сен-Лу, который, впрочем, заинтересовался еще больше, потому что психология лжецов всегда возбуждала в нем любознательность. — «Лгун почище Одиссея, царя Итаки, коего сама Афина нарекла самым вороватым и лукавым из смертных»[239], — добавил мой приятель Блок. «Ну вы подумайте! — воскликнул г-н Ниссим Бернар. — Я и не ждал, что мне предстоит обедать с сыном моего друга! Да у меня в Париже, дома, есть фотография вашего отца и груда писем от него. Он меня всегда называл „дядюшка“, уж не знаю почему. Это был очаровательный, блестящий человек. Помню, однажды мы обедали у меня дома, в Ницце, там были Сарду, Лабиш, Ожье…» — «Мольер, Расин, Корнель», — иронически подхватил г-н Блок-отец, а сын завершил перечисление: «Плавт, Менандр, Калидаса»[240]. Г-н Ниссим Бернар обиженно замолчал и, лишив себя огромного удовольствия, до самого конца обеда стоически промолчал.
— О Сен-Лу, медным увенчанный шлемом, — произнес Блок, — возьмите еще немного утки, чьи ляжки жиром сочатся, над коими жрец, что птицу домашнюю в жертву приносит, обильные совершил возлиянья красным вином.
Иногда г-н Блок ради какого-нибудь особо выдающегося школьного приятеля сына извлекал на свет божий истории про сэра Руфуса Израэля и ему подобных, и всякий раз, чувствуя, что сын трепещет от благодарности, он сразу после этого уходил, чтобы как-нибудь не «опозориться» в глазах «школяра». Но в особо торжественных случаях, скажем, когда сын успешно выдержал экзамен на звание адъюнкт-профессора, г-н Блок добавлял к обычной серии анекдотов ироническое замечание, которое приберегал, вообще говоря, для своих друзей, и Блок, когда и его друзьям доводилось услышать эту остроту, особенно гордился отцом: «Правительству нет оправдания. Оно не посоветовалось с господином Кокленом! Господин Коклен выразил по этому поводу свое недовольство». (Г-н Блок старался прослыть реакционером и демонстративно презирал людей театра.)
Но когда г-н Блок-отец, желая явить себя двум «однокашникам» сына во всем великолепии, распорядился принести шампанского и небрежно объявил, что, желая нас «позабавить», купил три билета на представление, которое труппа «Опера комик» давала этим же вечером в казино, барышни Блок и их брат были так поражены, что покраснели до ушей. Отец посетовал, что не смог достать ложу. Все ложи оказались разобраны. Хотя, впрочем, он часто сиживал в ложе и знает: в партере лучше. А дело в том, что, если изъяном Блока-младшего, то есть изъяном, который, как казалось ему самому, был незаметен для окружающих, была грубость, то у отца таким изъяном была скупость. Так, под именем шампанского он велел подать в графине какое-то игристое вино, а билеты в партер на самом деле были билетами в амфитеатр, стоившими вдвое дешевле — и при этом, в силу того же изъяна, загадочным образом верил, что ни за столом, ни в театре (где все ложи пустовали) никто не заметит никакой разницы. Едва мы пригубили мелкие бокалы, кои его сын именовал «бездонными чашами», как г-н Блок предложил нам полюбоваться картиной, которую привез с собой в Бальбек. Он сказал нам, что это Рубенс. Сен-Лу простодушно спросил, подписана ли картина. Г-н Блок, покраснев, ответил, что подпись пришлось обрезать, когда картину вставляли в раму, но это совершенно не важно, потому что он не собирается ее продавать. А потом он нас поспешно спровадил, чтобы поскорей погрузиться в «Журналь Офисьель», газету, номера которой валялись по всему дому; чтение ее, как он сказал, ему необходимо «в силу его положения в парламенте», но что это за положение, он нам не объяснил. «Повяжу-ка я шейный платок, — сказал нам Блок-младший, — ибо Зефиры и Бореи наперебой бьются за рыбообильное море, и даже если после спектакля мы медлить не будем, до дому мы доберемся лишь при первых проблесках розоперстой Эос