астывшей пены, обведенной контуром, нежным, словно перо или пух, нарисованные Пизанелло, и закрепленной той белой, стойкой и густой эмалью, которая изображает слой снега на вазах Галле[248].
Вскоре дни стали короче, и, когда я входил к себе в номер, я видел жесткий, геометрически четкий, недолговечный и огненный диск солнца (похожий на чудотворный знак, на мистическое видение), он был словно рана в фиолетовом небе и клонился к морю прямо над линией горизонта, как заалтарный образ над главным алтарем, а тем временем разные части заката, выставленные в стеклах низких книжных шкафов красного дерева, бежавших вдоль стен — мысленно я сопоставлял их с чудесной картиной, из которой они были заимствованы — были подобны разным сценам, которые написал когда-то на церковной раке старинный живописец для религиозного братства, и теперь в музейном зале выставлены рядышком ее отдельные створки, которые только воображение посетителя вновь расставляет по местам над пределлами алтаря[249]. Несколько недель спустя, когда я вставал после моей сиесты, солнце уже успевало закатиться. Над морем, плотным, упругим, как говяжье заливное, протягивалась полоса красного неба, напоминавшего виденное мною в Комбре над холмом с распятием, когда я возвращался с прогулки и собирался до обеда заглянуть на кухню, а совсем немного времени погодя над морем, уже холодным и синим, как рыба лобан, небо становилось розовым, как семга, которую нам недавно подали в ресторане в Ривбеле, и от всего этого во мне рождалось радостное предвкушение того, как я буду одеваться к обеду. На море, у самого побережья, тянулись к небу дымы, возвышаясь один над другим, воздвигаясь ярус над ярусом, всё шире и шире — черные как сажа, но вместе с тем лоснящиеся, агатовые, тяжелые на вид; самые высокие, обвисая над своими расплывающимися стеблями, которые до сих пор их исправно держали, и теряя равновесие, казалось, вот-вот унесут всю эту конструкцию, вздымающуюся на полпути к небесам, и обрушат ее в море. От корабля, уходившего прочь, словно ночной странник, у меня возникало такое же впечатление, как в вагоне: будто меня освободили от обязанности спать и от заточения в спальне. Впрочем, я не чувствовал себя узником в своем номере, ведь через час я отсюда уйду и сяду в карету. Я бросался на постель, и меня со всех сторон окружали картины моря, словно я был на койке одного из судов, увиденных совсем близко, — судов, на которые я с изумлением смотрел ночами, когда они медленно продвигались в темноте, словно сумрачные, бесшумные, бессонные лебеди.
Но нередко это и в самом деле были только картины; я забывал, что под их красками зияет печальная пустота пляжа, где гуляет беспокойный вечерний ветер — тот, что нагнал на меня такую мучительную тоску, когда я только приехал в Бальбек; к тому же, даже у себя в номере, весь поглощенный девушками, встреченными на молу, я уже был слишком возбужден, мне не хватало бескорыстного интереса, чтобы по-настоящему глубоко пережить впечатление от увиденной красоты. В ожидании ужина в Ривбеле я настраивался на еще более ветреный лад; мысли мои сосредоточивались на поверхности моего же тела, которое я собирался понарядней приодеть в надежде, что в ярко освещенном ресторане на меня обратятся благосклонные женские взгляды, и не способен был разглядывать, что таится под внешней оболочкой вещей. И если бы под моим окном не взмывал, словно водяная струя, словно фейерверк жизни, неустанный и плавный полет стрижей и ласточек, не взвивался к небесам ракетами, связанными между собой неподвижно-белой чередой долгих горизонтальных скольжений, если бы не это прелестное чудо местной природы, придававшее достоверность пейзажам у меня перед глазами, я бы мог поверить, что мне просто показывают картины, каждый день другие, и выбор этих картин совершенно не связан с местом, где их развешивают. Как-то раз это была выставка японских эстампов: желтое облако рядом с тоненьким, вырезанным из бумаги солнцем, красным и круглым, как луна, напоминало озеро, на его фоне вырисовывались черные стебли шпажника, словно деревья на берегу, и полоска нежно-розового цвета, какого я после моей первой коробки красок никогда не видел, вздувалась, как река между двумя берегами, а на отмели этой реки, казалось, замерли корабли, ожидая, когда их спустят на воду. И взглядывая на них с пренебрежением знатока или женщины, между двумя светскими визитами заглянувшей на выставку, я говорил себе: «Любопытный этот закат солнца, необычный пожалуй, но, в сущности, я уже видывал изящные, потрясающие пейзажи ничуть не хуже этого». Я больше радовался, когда вечером какой-нибудь корабль, казалось, таял и расплывался влажным пятном на горизонте совершенно того же цвета, что корабль, словно на картине импрессиониста, и казалось, что оба они сделаны из одного материала, будто кто-то взял да и вырезал из бумаги носовую часть и снасти корабля, и теперь они, тонкие и прозрачные, вырисовываются в туманной синеве неба. Иногда океан заполнял почти всё мое окно, над которым надстройкой стояла полоса неба, сверху обведенная единственной линией, такой же синей, как море, и мне казалось, что она и есть море, а цвет у нее немного другой только из-за освещения. В другой день море было изображено только на нижней части окна, а остальное пространство было заполнено множеством облаков, прижатых одно к другому горизонтальными полосами, так что стеклянные квадратики напоминали «этюды облаков», которые художник делал просто так, для себя, или с какой-нибудь особой целью, а тем временем разные стекла книжных шкафов, изображавшие похожие облака, но в другой части неба и по-другому раскрашенные светом, казалось, являли любезное многим современным художникам повторение одного и того же эффекта, воспроизведенного в разные часы дня[250], но теперь, благодаря незыблемости искусства, всё это можно было посмотреть вместе, в одном помещении, запечатленное пастелью и помещенное под стекло. А иногда на одинаково серых небе и море прибавлялось немного розового цвета, восхитительно изысканного, да еще мотылек, уснувший внизу окна, казалось, изображал, развернув крылышки, внизу этой «гармонии в сером и розовом» в духе Уистлера любимую подпись автора «Челси»[251]. Но вот розовый цвет исчезал, и смотреть больше было не на что. Я на минутку вставал и задергивал шторы, а потом опять ложился. С постели я видел, как светлая полоса над шторами постепенно темнела, истончалась, но, не печалясь и не жалея о ней, следил, как поверх штор умирает час, в который обычно я сидел за столом: ведь я знал, что сегодня не такой день, как всегда, а особый, более длинный, как полярные дни, которые ночь сменяет лишь на несколько минут; я знал, что из куколки сумерек вот-вот выпорхнет, благодаря лучезарной метаморфозе, яркий свет ривбельского ресторана. Я думал: «Пора», потягивался на кровати, поднимался, умывался; я наслаждался этими бесполезными мгновениями, свободными от груза физических усилий: пока другие внизу ужинали, я расходовал силы, накопившиеся во время дневного отдыха, чтобы вытереться, надеть смокинг, повязать галстук, совершить все движения, уже ведущие к предвкушаемому удовольствию: скоро я опять увижу женщину, которую заметил в прошлый раз в Ривбеле, и она вроде бы на меня глянула и, кажется, вышла из-за стола только в надежде, что я последую за ней; и я радостно прихорашивался, чтобы с ног до головы отдаться новой, свободной, беззаботной жизни, где меня поддержит в моих колебаниях спокойствие Сен-Лу и я выберу среди видов, известных естествознанию, прибывших из всех уголков земли, те, что входят в необычные кушанья, которые мой друг сразу же закажет, чтобы разбудить гурманство и раздразнить воображение.
А в самом конце наступили дни, когда нельзя уже было входить в ресторан с мола, огромные окна больше не отворялись, потому что снаружи было темно, и рой бедняков и зевак, привлеченных недосягаемым для них сверканием, под холодным ветром черными гроздьями налипал на скользкие светящиеся стенки стеклянного улья.
В дверь постучали; это был Эме, почитавший своим долгом лично принести мне последние списки новых постояльцев.
Перед уходом Эме зачем-то сообщил мне, что виновность Дрейфуса не вызывает сомнений. «Мы всё узнаем, — сказал он, — но не в этом году, а в будущем: я это слышал от одного господина, у которого огромные связи в штабе. Я спрашивал, не объявят ли всё сразу, до конца года. А он отложил папиросу, — продолжал Эме, изображая сцену в лицах, качая головой и указательным пальцем, как делал тот постоялец, давая понять, что нельзя требовать слишком многого. — Не в этом году, так он мне сказал и по плечу потрепал, сейчас никак нельзя. А к Пасхе всё будет!» И Эме легонько хлопнул меня по плечу со словами: «Вот, я вам в точности показываю, как он мне это сказал»; не то ему льстила такая фамильярность со стороны важной персоны, не то он хотел, чтобы я вполне, со всем знанием дела оценил значение этого аргумента и основания для нашей надежды.
Сердце у меня дрогнуло, когда на первой странице списка новых постояльцев я заметил слова: «Симоне с семьей». Были у меня старинные мечты, зародившиеся в детстве; в них вся нежность моего сердца, нежность, слитая с ним неразрывно, доставалась мне от существа, ни в чем на меня не похожего. И теперь я вновь придумывал себе это существо, взяв за основу имя Симоне и помня о гармонии, царившей между юными телами, которые предстали мне на пляже в спортивном шествии, достойном античности и Джотто. Я не знал, которая из девушек мадемуазель Симоне и в самом ли деле кого-нибудь из них так зовут, но знал, что мадемуазель Симоне любит меня и с помощью Сен-Лу я попытаюсь с ней познакомиться. К сожалению, он должен был каждый день ездить в Донсьер; только при этом условии ему удалось продлить свой отпуск; но я надеялся, что для меня он пренебрежет своей воинской обязанностью, не столько даже ради нашей дружбы, сколько из той самой любознательности натуралиста, исследователя человеческой природы, и пускай даже я не видел сам особы, о которой он мне рассказывал, а просто услыхал, что во фруктовой лавке хорошенькая кассирша, — эта любознательность подталкивала меня к знакомству с новой разновидностью женской красоты. Но напрасно надеялся я возбудить в Сен-Лу эту любознательность рассказами о моих девушках. Ее в моем друге давно парализовала любовь к актрисе, его любовнице. И даже если бы эта любознательность в нем проснулась, он бы ее пресек, суеверно полагая, что от его собственной верности зависит верность возлюбленной. Так что я поехал с ним ужинать в Ривбель, так и не добившись от него обещания, что он деятельно займется моими девушками.