Поначалу, когда мы приезжали, солнце едва успевало закатиться и было еще светло; в саду ресторана еще не зажигали света, дневная жара медленно опускалась, оседала, словно выпадая на дно сосуда; прозрачный темный студень воздуха вдоль стенок сосуда казался таким плотным, что огромный розовый куст, прижатый к тонувшей в сумраке ограде, на которую он набрасывал сеть розовых прожилок, был похож на растительный узор, мерцающий в глубине оникса. А после, когда мы выходили из экипажа, уже бывало темно, а иногда и из Бальбека уезжали в темноте — если задерживались из-за непогоды и не велели запрягать, пока ветер не уляжется. Но в эти дни я не огорчался, слушая, как шумит ветер: я знал, что он не нарушит моих планов, не обречет меня на заточение в комнате, я знал, что, когда под звуки цыганской музыки мы войдем в большой зал ресторана, люстры победят темноту и холод, залепив их золотом своих лечебных прижиганий, и весело садился вместе с Сен-Лу в двухместную карету, поджидавшую нас под проливным дождем. С некоторых пор слова Берготта, убежденно говорившего мне, что я создан главным образом для умственных радостей, пускай даже сам я с этим совсем не согласен, — эти его слова вернули мне надежду, что в будущем я окажусь на что-то способен, хотя эту надежду опровергала тоска, охватывавшая меня каждый день при мысли о том, чтобы сесть за стол и взяться за статью или роман. «В конце концов, — говорил я себе, — может быть, о достоинствах прекрасно написанной страницы нельзя судить по такому зыбкому критерию, как удовольствие, которое испытываешь, пока пишешь; может быть, это нечто второстепенное, часто сопутствующее работе над страницей, но само по себе отсутствие радости еще не предполагает неудачи. Может быть, творцы кое-каких шедевров зевали над ними». Бабушка урезонивала меня, говоря, что если я поздоровею, то и работать буду хорошо и с удовольствием. А наш врач решил, что имеет смысл предупредить меня о том, какими опасностями чревато состояние моего здоровья, и разъяснил мне профилактические меры предосторожности, которые мне следует соблюдать во избежание худшего; и я подчинил все удовольствия цели несравненно более важной для меня, чем они: я должен окрепнуть настолько, чтобы достало сил на создание книги, которую, может быть, ношу в себе; поэтому с приезда в Бальбек я тщательно и постоянно следил за собой. Ничто не заставило бы меня выпить чашку кофе, от которой я не усну ночью, а на другой день почувствую себя усталым. Но когда мы приезжали в Ривбель, я возбуждался от какой-то новой радости, я оказывался в другом пространстве, полном чудес, куда вступаешь, оборвав нить, которую терпеливо свивал столько дней, нить, ведущую нас к мудрости, — словно завтра никогда не наступит, словно нет и не было манивших меня высоких целей, — и тут же исчезал отлаженный механизм благоразумной профилактики, призванный всё это поберечь. Лакей забирал у меня пальто, а Сен-Лу говорил:
— Вы не замерзнете? Может, лучше оставить пальто, тут не слишком жарко.
Я отвечал: «Нет, нет» — и, пожалуй, не чувствовал холода, но главное, больше не боялся заболеть, забывал, что мне нельзя умирать, забывал, как важно работать. Я сдавал пальто; мы входили в зал ресторана под звуки какого-то военного марша, который исполняли цыгане, и шествовали между рядами накрытых столиков, словно по легкому пути славы, и чувствовали, как ритмы оркестра пронизывают наши тела веселым задором, воздавая нам воинские почести и оделяя незаслуженным триумфом, мы скрывали наш восторг под маской ледяной серьезности и шагали с крайне усталым видом, не желая быть похожими на певичек из кафешантана, которые, собираясь исполнить на воинственный мотив игривый куплет, выскакивают на сцену с победительной генеральской выправкой.
С этого мига я превращался в нового человека, теперь я уже не был внуком моей бабушки (о которой вспомню только уходя домой), я на время становился братом официантов, которые сейчас будут нам прислуживать. Количество пива и уж тем более шампанского, которое в Бальбеке я не захотел бы выпить и за неделю — ведь на ясную голову, получая несомненное удовольствие от этих напитков, я с легкостью готов был ими пожертвовать, — это количество я поглощал теперь за какой-нибудь час, а потом рассеянно, не чувствуя вкуса, запивал всё это глотком портвейна и давал скрипачу, исполнившему пьесу, два луидора, которые копил месяц на покупку, теперь уже забытую. Некоторые официанты носились между столиками с невообразимой скоростью, держа на вытянутых ладонях поднос, и казалось, что не уронить его — единственная цель всей этой гонки. И в самом деле, шоколадные суфле добирались до места назначения не опрокинувшись, а картофель по-английски, несмотря на сотрясавший его галоп, по-прежнему оставался аккуратно сложен вокруг ягненка из Пойяка. Я приметил одного из этих служителей, очень рослого, оперенного великолепной черной шевелюрой и напоминавшего цветом лица скорее какую-нибудь редкую птицу, чем представителя человеческого рода; он неустанно и, казалось, бесцельно метался из конца в конец зала, наводя меня на мысль о попугайчиках ара, наполняющих просторные вольеры зоологических садов своей огненной окраской и непостижимой суетой. Вскоре зрелище, во всяком случае на мой взгляд, упорядочивалось и приобретало более мирный и благородный характер. Вся эта головокружительная деятельность преобразовывлась в спокойную гармонию. Я смотрел на круглые столики, их неисчислимое множество было как россыпь планет, какими изображали их когда-то на аллегорических картинах. Впрочем, эти светила влекло друг к другу непреодолимой силой притяжения, и все посетители глазели не на свой столик, а на чужие; исключение составлял только какой-то богатый амфитрион, которому удалось залучить известного писателя, и теперь он лез вон из кожи, чтобы, пользуясь свойствами вращающегося стола, вытянуть из знаменитости незначительные замечания, восхищавшие дам. Гармония этих астральных столиков не препятствовала непрестанному кружению бесчисленных слуг, которые вращались в высших сферах, поскольку в отличие от посетителей не сидели, а оставались на ногах. Кто-то, по-видимому, нес закуски, кто-то переменял вино, добавлял бокалы. Но помимо этих особых причин, в их бесконечных пробежках между круглыми столиками обнаруживался в конечном счете закон головокружительного упорядоченного движения. Две ужасные кассирши, притаившиеся позади цветника, без конца что-то вычисляли, похожие на двух волшебниц, с помощью астрологических выкладок старавшихся предотвратить потрясения, что угрожали время от времени этому небесному своду, задуманному согласно средневековой науке.
И мне было немножко жаль всех посетителей: я чувствовал, что для них круглые столики — не планеты, что они не занимаются рассечением вещей на части, которое, избавляя нас от их привычного облика, помогает проводить аналогии. Они думали, что обедают с таким-то знакомым, что обед обойдется им примерно в такую-то сумму и что завтра они опять сюда придут. И казалось, их совершенно не трогало шествие юных служителей, которые, видимо не имея в этот миг более срочных дел, торжественно вышагивали по залу с корзинками хлеба. Некоторые из них, совсем юнцы, обалдев от тумаков, которыми награждали их походя метрдотели, меланхолично устремляли мечтательные взоры вдаль и утешались, только если кто-нибудь из постояльцев бальбекского отеля, где они когда-то работали, узнавал их, заговаривал с ними и просил именно их унести шампанское, которое пить невозможно — тут они преисполнялись гордости.
Я слышал, как гудят мои нервы, по которым растекалось блаженство, независимое от окружавших меня предметов; я испытывал его от малейшего усилия, которое совершал, чтобы шевельнуться или сосредоточиться, — так, если зажмурить глаз и слегка на него надавить, возникает ощущение цвета. Уже выпив много портвейна, я раздумывал, не заказать ли еще, не столько в надежде, что новые рюмки принесут мне новое блаженство, сколько повинуясь упоительному состоянию, в которое привели меня предыдущие рюмки. Я отдавался на волю музыки, и наслаждение послушно потянулось за ней, от ноты к ноте. Подобно химическим фабрикам, производящим в больших количествах вещества, которые в природе встречаются лишь случайно и крайне редко, этот ривбельский ресторан одновременно собирал больше женщин, манивших меня возможным счастьем, чем все те, с которыми случай столкнул бы меня на прогулках за целый год; вдобавок сама эта музыка, которую мы слышали, — совершенно новые для меня аранжировки вальсов, немецких оперетт, кафешантанных песенок — была словно воздушное злачное место, воздвигнувшееся над другим, обычным, и более упоительное, чем то, первое. Потому что каждый мотив был особенный, как женщина, но, в отличие от женщин, не приберегал тайну своего сладострастия для какого-нибудь счастливчика, а предлагал ее мне, строил мне глазки, подлетал ко мне то танцующей походкой, то вихляясь, приставал ко мне, заигрывал, словно внезапно открыл во мне новую обольстительность, новое могущество или богатство; мне в этих мелодиях слышалось нечто жестокое: никакое бескорыстное чувство прекрасного, никакой проблеск ума не были им знакомы; для них существует только физическое наслаждение. Эти мелодии — самый безжалостный, самый безысходный ад, куда может угодить несчастный ревнивец: они уверяют его, что для его любимой, владеющей им безраздельно, на свете существует только то наслаждение, которое она делит с другим. Но пока я вполголоса вторил нотам этого мотива и возвращал ему поцелуй, мне делалось так дорого то особое сладострастие, которое он заставил меня пережить, что я покинул бы отца с матерью и ушел за ним в странный мир, который он возводил непонятно где из своих пассажей, то пылких, то полных истомы. Правда, такое наслаждение никак не украшает человека, его испытавшего, потому что со стороны оно незаметно; правда и то, что всякий раз в нашей жизни, когда женщина, обратив на нас внимание, тут же разочаровывается, ей неизвестно, живет ли в нас это интимное, субъективное ликование, так что оно никак не может повлиять на ее суждение о нас — и все-таки я чувствовал себя более сильным и почти неотразимым. Мне казалось, что моя любовь никому не может быть неприятна или смешна, ведь она проникнута трогательной красотой и обольстительностью этой музыки, похожей на милое убежище, где мы встретимся с моей любимой и внезапно потянемся друг к другу.