Мы с Эльстиром прошли в глубину мастерской, к окну, выходившему на край сада и узенькую боковую улочку, совсем деревенскую на вид, почти тропинку. Нам хотелось подышать свежим предвечерним воздухом. Я считал, что стайка девушек осталась где-то далеко; на сей раз я пожертвовал надеждой их увидеть, когда внял бабушкиным мольбам и пошел повидать Эльстира. Но мы ведь не знаем, где находится то, что мы ищем, и подчас подолгу избегаем места, куда все по разным причинам нас зазывают, и не подозреваем, что встретим там именно ту или того, о ком думаем. Я рассеянно глядел на сельскую дорогу; она уже не принадлежала Эльстиру, хотя проходила совсем рядом с мастерской. Вдруг на ней появилась юная велосипедистка из стайки; она шла быстрым шагом, на черных волосах красовалась шапочка поло, из-под нее виднелись пухлые щеки и веселые, дерзкие глаза; и я увидел, как, проходя под деревьями, по заветной тропе, вдруг чудом озарившейся радостными надеждами, она по-приятельски улыбается Эльстиру, и ее приветствие показалось мне радугой, соединившей нашу грешную землю с областями, что до сих пор мнились мне недоступными. Она даже подошла и, не останавливаясь, протянула художнику руку; я заметил у нее на подбородке маленькую родинку. «Вы знаете эту девушку, месье?» — спросил я, понимая, что он может нас познакомить, зазвать ее в гости. И мирная мастерская с таким сельским видом из окна внезапно чудесным образом расширилась: словно в доме, где ребенку очень понравилось, он вдруг узнает, что в дополнение ко всем этим красивым вещам, благодаря великодушию всех этих благородных людей, щедрых на всё новые и новые дары, ему готовится великолепное угощение. Эльстир мне сказал, что ее зовут Альбертина Симоне, и назвал имена ее подруг, которых я описал ему так точно, что он узнал их без малейших сомнений. Насчет их положения в обществе я ошибся, но не так, как обычно ошибался в Бальбеке. Я легко принимал за принцев сыновей лавочников, если они садились на лошадь. На этот раз к сомнительному обществу я отнес девушек из весьма богатой буржуазной среды, из промышленного и коммерческого мира. Но этот мир изначально интересовал меня меньше всего: в нем не было тайны, привлекавшей меня в простом народе и в обществе Германтов и им подобных. И вероятно, если бы, ослепленный блестящей бессодержательностью пляжной жизни, я заранее не наделил их чарами, которых они уже не могли утратить, то мне бы, скорее всего, не пришло в голову отказываться от мысли, что это дочери богатых коммерсантов. Но теперь меня восхищало, что французская буржуазия оказалась изумительной скульптурной мастерской, из которой выходит такое обилие разнообразных типов. Сколько неожиданных обликов, какая изобретательность в характерах лиц, какая решительность, свежесть, какие простодушные черты! Старые скупые буржуа, породившие этих Диан и нимф, казались мне величайшими ваятелями. Как только обнаруживаешь свою ошибку, понятие о человеке изменяется со скоростью химической реакции: не успел я осознать социальную метаморфозу этих девушек, как сквозь облик озорниц, безобразниц, возможно, подружек велосипедистов или боксеров, мне уже забрезжила догадка, что они запросто могут оказаться в друзьях у семьи нашего знакомого нотариуса. Я понятия не имел, что собой представляет Альбертина Симоне. Наверняка она не знала, что рано или поздно будет моей. Даже если бы меня попросили воспроизвести на бумаге фамилию Симоне, услышанную на пляже, я бы написал ее через два «н», не подозревая, какое значение в этой семье придается тому, чтобы «н» было одно. Чем ниже по общественной лестнице, тем больше снобизм цепляется за мелочи, может быть, такие же пустячные, как то, чем кичится аристократия, но они озадачивают нас сильнее: уж больно они невразумительные, причем у каждого свои. Возможно, за какими-нибудь другими Симоне числились неблаговидные дела или что-нибудь похуже. Так или иначе, говорят, что этих Симоне удвоенное «н» оскорбляло, как клевета. Они были единственные Симоне с одним «н», а не с двумя и, вероятно, гордились этим так же, как Монморанси — тем, что они первые бароны Франции. Я спросил у Эльстира, живут ли девушки в Бальбеке, и он сказал, что да, хотя и не все. Вилла одной из них располагалась прямо в конце пляжа, там, где начинались скалы Канапвиля. Эта девушка была близкой подругой Альбертины Симоне — еще одно подтверждение, что именно Альбертину я встретил, когда гулял с бабушкой. На пляж, конечно, выходило много улочек, и все под прямым углом, так что я не мог сообразить, где именно произошла встреча. Хотелось бы помнить точно, но в тот миг всё как-то расплылось перед глазами. Однако я был твердо уверен в том, что Альбертина и та девушка, которая шла к подруге, были одно и то же лицо. И всё же, пускай наползают друг на друга бесчисленные образы, все такие разные, в которых впоследствии представала мне черноволосая любительница гольфа (ведь я знаю — все они принадлежат ей); пускай, поднимаясь вверх по течению моих воспоминаний, я могу под предлогом того, что речь идет об одной и той же девушке, перебирать все эти образы, не теряя с ней внутренней связи, не забывая, что она — это она, но если я хочу дотянуться именно до той, которую встретил на прогулке с бабушкой, мне требуется выйти на свежий воздух. Я уверен, что представляю себе ту самую Альбертину, что часто останавливалась на прогулке в гурьбе подруг, заслоняя морской горизонт; но все остальные образы существуют отдельно от этой другой Альбертины, потому что я не могу задним числом признать в ней ту, кем она еще не была для меня, когда я увидел ее и поразился; в чем бы ни убеждал меня подсчет вероятностей, эта девушка с толстыми щеками, так дерзко посмотревшая на меня на углу улочки и пляжа, девушка, про которую я подумал, что вот она могла бы меня полюбить, — строго говоря, я ее больше никогда не видел.
А ведь я колебался между разными девушками из стайки; в них во всех была частица того собирательного очарования, которое меня сперва взволновало; и не этой ли причине, помимо всего прочего, позже, даже во времена моей самой большой — второй в жизни — любви к Альбертине, я временами совсем ненадолго обретал свободу от этой любви? Моя любовь обошла всех ее подруг, прежде чем окончательно обратиться на нее, и иногда оставляла между собой и образом Альбертины небольшой зазор, позволявший ей, словно неотрегулированному освещению, скользнуть по другой девушке, а потом опять вернуться к Альбертине; мне казалось, что моя сердечная боль не обязательно вызвана воспоминанием об Альбертине; с тем же успехом ее можно было связать и с кем-то другим. И тогда, словно от вспышки молнии, мгновенно рушилась реальность, причем не только внешняя, как во времена моей любви к Жильберте (ту любовь я считал моим внутренним состоянием и верил, что в себе самом черпаю всю особенность, необычайность любимого существа, всё то, из-за чего она необходима мне для счастья), но даже и внутренняя, чисто субъективная реальность.
«Дня не проходит, чтобы та или другая из них не появилась перед мастерской и не заглянула ко мне на минутку», — сказал мне Эльстир и привел меня в отчаяние: я понял, что если бы пошел к нему сразу, когда мне посоветовала бабушка, я бы, наверно, уже давно познакомился с Альбертиной.
Она ушла; ее было уже не видно из мастерской. Я подумал, что она, наверно, пошла встречаться с подругами на молу. Если бы я мог оказаться там вместе с Эльстиром, я бы завязал с ними знакомство. Я изобретал тысячи предлогов, чтобы уговорить его пройтись со мной по пляжу. Пока девушка не возникла в раме окна, по-прежнему такого очаровательного под карнизом жимолости, но теперь опустевшего, я был спокоен. Эльстир причинил мне радость и муку, сказав, что немного пройдется со мной, но сперва должен закончить ту часть картины, над которой работает. Это были цветы, хотя и не те, портрет которых я хотел бы ему заказать больше, чем портрет человека: пускай бы его гений раскрыл мне то, чего я столько раз искал, тщетно вглядываясь в боярышник, белый и розовый, васильки, яблоневый цвет. За работой Эльстир говорил со мной о ботанике, но я его почти не слушал; он уже был нужен мне не сам по себе, а как необходимый посредник между девушками и мной; еще совсем недавно я находился под обаянием его таланта, а теперь это обаяние было важно лишь потому, что отсвет его падет и на меня, когда Эльстир представит меня стайке.
Нетерпеливо дожидаясь, когда он кончит работать, я расхаживал взад и вперед, хватал и смотрел этюды, повернутые лицевой стороной к стене и составленные в штабеля. Так я выхватил одну акварель, написанную, должно быть, в очень давний период жизни Эльстира, и подпал под то особое очарование, что исходит от картин не только превосходно исполненных, но написанных на такой необычный и пленительный сюжет, что именно ему мы отчасти приписываем их красоту, как будто художник просто обнаружил эту красоту, разглядел ее, уже воплощенную в природе, и воспроизвел. Нашему врожденному материализму, с которым вечно спорит разум[264], льстит, что предмет изображения может существовать сам по себе, прекрасный независимо от трактовки художника; это создает противовес эстетическим абстракциям. Она, эта акварель, представляла собой портрет молодой женщины, некрасивой, но интересной; на голове у нее было нечто похожее на шляпу-котелок с шелковой лентой вишневого цвета; одна из рук, затянутых в митенки, сжимала зажженную папиросу, другой она придерживала на колене что-то вроде большой соломенной шляпы от солнца. Рядом с ней на столе стояла ваза, полная роз. Часто — и это был именно тот случай — необычность подобных картин объясняется тем, что их писали в особых обстоятельствах, которых мы сперва себе как следует не представляем, например, если женский наряд оказывается маскарадным костюмом или, наоборот, если старик одет в красный плащ не по прихоти художника, а потому, что это его профессорская или кардинальская мантия. Непонятная мне поначалу двусмысленность в облике существа, чей портрет находился у меня перед глазами, объяснялась тем, что эта молодая актриса былых времен была наполовину одета в костюм травести. Котелок на пышных, но коротких волосах, бархатная куртка без отворотов, из-под которой виднелся белый пластрон, заставили меня усомниться, к какому времени относится эта мода и какого пола модель; в общем, я не понимал как следует, что именно вижу, ясно было только, что передо мной части картины. И картина эта дарила мне наслаждение, омраченное только страхом, что Эльстир промедлит и я из-за него упущу девушек, потому что солнце в окошке уже стояло низко и светило наискось. На этой акварели ничто не б