метаморфозы Альбертина у меня на глазах менялась еще много раз. Достоинства и недостатки, написанные у человека на лбу и заметные нам с первого взгляда, группируются совсем по-иному, если мы глянем на него с другой стороны; так в городе мы видим памятники, в беспорядке разбросанные вдоль одной и той же прямой линии, но если взглянуть на них с иной точки зрения, одни выстраиваются позади других, те оказываются выше, а эти ниже. Прежде всего оказалось, что Альбертина довольно робкая, а вовсе не суровая; она не показалась мне невоспитанной, скорее она выглядела порядочной, судя по тому, что обо всех девушках, которых я при ней упоминал, замечала: «она не умеет себя вести», «она безобразно себя ведет»; и наконец, у нее на лице прежде всего бросалось в глаза неприятное на вид раздражение на виске, а вовсе не тот особенный взгляд, который мне всё время вспоминался. Но это был лишь второй ее образ, а ведь были, вероятно, и другие, и мне предстояло последовательно пройти через них. Сперва нужно было почти наугад определить первоначальные ошибки, вызванные оптическим обманом, и только потом перейти к настоящему изучению человека, насколько это вообще возможно. Впрочем, это невозможно, потому что пока мы исправляем наше представление о человеке, сам он меняется — ведь он не просто пассивный объект изучения, — мы пытаемся его догнать, он ускользает, и наконец мы воображаем, что вот теперь видим его ясно и отчетливо, а на самом деле нам удалось лишь прояснить его прежние образы, которые мы успели уловить раньше, но эти образы больше ему не соответствуют.
Но какими бы неизбежными разочарованьями ни грозила нам погоня за тем, что мы едва видели мельком, а потом уже воображали себе на досуге, для наших органов чувств это единственный разумный способ познания, не отбивающий у них аппетита. Какой угрюмой скукой проникнута жизнь тех, что от лени или от робости садятся в экипаж и сразу едут к хорошо знакомым друзьям, не помечтав о них сперва и никогда не осмеливаясь остановиться по дороге, если что-нибудь их поманило.
Я возвращался домой, думая об этом приеме, вспоминая кофейный эклер, который доел прежде, чем позволил Эльстиру подвести меня к Альбертине, розу, подаренную старому господину, все эти детали, которые без нашего ведома отбирает случай, а для нас они складываются в особую нечаянную композицию — в картину первой встречи. Причем я-то думал, что она существует для меня одного, однако через несколько месяцев увидел эту картину словно с другой точки зрения, как будто с далекого расстояния: мы вспоминали с Альбертиной первый день нашего знакомства, и к моему изумлению, она припомнила и эклер, и подаренный цветок, и все подробности, про которые я, конечно, не думал, что они важны для меня одного, но мне представлялось, что их заметил только я, но теперь выяснялось, что всё это сложилось в историю, запечатленную в мыслях у Альбертины, а я об этом и не догадывался. Еще в тот первый день, перебирая на обратном пути воспоминания о встрече, я понял, какой умелый трюк был проделан: я беседовал с девицей, которая благодаря ловкости фокусника подменила собой ту, за которой я так долго бродил по берегу моря, а ведь у них не было ничего общего. Впрочем, я мог бы от этом догадаться и раньше: ведь та девушка на пляже была моей выдумкой. Но я отождествил ее с Альбертиной в разговорах с Эльстиром, и теперь, несмотря ни на что, чувствовал себя обязанным хранить верность Альбертине воображаемой. Вот так обручаешься по доверенности, а потом чувствуешь себя обязанным вступить в брак с той, которую тебе подсунули. И это еще не всё: да, память о приличных манерах, о словце «совершенно» и воспалении на виске изгнала, хотя бы временно, из моей жизни тоску; но ведь она же будила во мне другое чувство, пускай приятное и ничуть не мучительное, похожее на братскую привязанность, но со временем и это чувство тоже могло стать опасным: мне могло захотеться всё время целовать это новое существо, чье приличное поведение, и застенчивость, и неожиданная доступность прерывали бесполезный полет моего воображения, но зато вызывали во мне умиленную благодарность. К тому же память наша немедленно принимается изготавливать фотографические снимки, независимые один от другого, и упраздняет малейшую связь, малейшую преемственность между сценами, которые на них запечатлены, поэтому в коллекции ее карточек последняя совершенно не отменяет предыдущих. Одновременно с заурядной и трогательной Альбертиной, с которой недавно разговаривал, я видел таинственную Альбертину на фоне моря. Теперь это были воспоминания, то есть картины, правдивостью не уступавшие друг другу. И чтобы уж покончить с тем первым вечером после знакомства, пытаясь восстановить в памяти ту маленькую родинку на щеке прямо под глазом, я вспомнил, что в гостях у Эльстира, когда Альбертина уходила, я заметил эту родинку у нее на подбородке. Словом, когда я ее видел, я замечал, что у нее родинка, но потом моя блуждающая память примеряла ее к лицу Альбертины то так, то этак, перемещая с места на место.
Неважно, что я был изрядно разочарован, когда оказалось, что мадемуазель Симоне больно уж похожа на всех знакомых мне девиц; подобно тому как, разочаровавшись в бальбекской церкви, я все равно стремился в Кемперле, Понт-Авен и Венецию, так и тут: пускай Альбертина оказалась не такой, как я надеялся, я утешался тем, что по крайней мере через нее познакомлюсь с ее подругами из стайки.
Сперва я опасался, что ничего не выйдет. Она собиралась пробыть в Бальбеке еще довольно долго, и я тоже, поэтому я рассудил, что лучше мне не слишком настойчиво искать с ней встречи, а подождать, когда мы с ней столкнемся случайно. Но встречались мы каждый день, и я очень опасался, что она просто ответит издали на мое приветствие, и так это будет продолжаться до конца лета и ничем мне не поможет.
Спустя немного времени, в дождливый и почти холодный день, ко мне на молу подошла девица в шапочке и с муфтой, настолько непохожая на ту, которую я видел в гостях у Эльстира, что узнать в ней ту же самую особу казалось просто немыслимой умственной работой; я, тем не менее, с этой работой справился, но не сразу, а после секундного изумления, и это, кажется, не ускользнуло от Альбертины. С другой стороны, я-то помнил о поразившем меня «приличном поведении», а тут она удивила меня, наоборот, грубоватым тоном и манерами, присущими «стайке». Кроме того, ее воспаленный висок уже не успокаивал и не притягивал моего взгляда: не то я оказался с другой стороны, не то его скрывала шапочка, не то раздражение прошло. «Ну и погода! — сказала она. — В сущности, бесконечное бальбекское лето оказалось чудовищным враньем. А вы тут ничем не заняты? Вас не видно на гольфе, на танцах в казино, и верхом вы не ездите. Вы наверно умираете со скуки! Если всё время торчать на пляже, можно сдуреть, правда? Или вам нравится лентяйничать? Спешить вам некуда, я вижу. А я не такая, я обожаю все виды спорта. Вы не были на скачках в Ла Сони? Мы туда ездили на „трамвае“, но я догадываюсь, что путешествие на таком драндулете вас не прельщает! Мы тащились два часа! На велосипеде я бы трижды обернулась туда и обратно». Я-то восхищался, когда Сен-Лу совершенно естественно назвал маленький местный поезд «змейкой» за то, что он без конца сворачивал с прямого пути и пускался в объезд, и теперь меня смущало, с какой легкостью Альбертина обзывала его «трамваем» и «драндулетом». Я чувствовал, как по-хозяйски она обращается со словами, и боялся, что она поймет, как мне до нее далеко, и будет меня за это презирать. Причем мне еще не открылось всё богатство синонимов, которыми располагала стайка для обозначения этого поезда. Во время разговора Альбертина держала голову прямо и говорила несколько в нос, еле шевеля губами. Звук получался тягучий и гнусавый, в этом тембре были виноваты, вероятно, и провинциальная наследственность, и подростковое подражание британской невозмутимости, и уроки учительницы-иностранки, и отечность слизистой оболочки носа. Такая подача звука производила скорее неприятное впечатление (впрочем, она быстро исчезала и делалась естественной и детской, как только девушка осваивалась с собеседником). Но меня очаровало своеобразие этой манеры. Каждый раз, когда я несколько дней ее не встречал, я с восторгом твердил: «Вас никогда не видно на гольфе» — с той легкой гнусавостью, с какой она произнесла эту фразу, вытянувшись в струнку и прямо держа голову. И я думал, что желаннее ее нет никого на свете.
Этим утром мы то встречались и останавливались, чтобы переброситься словцом-другим, то прохаживались, как другие парочки на молу, то потом снова разбредались в разные стороны. Остановки я использовал, чтобы присмотреться и окончательно определить, где у нее родинка. Вышло, как с фразой Вентейля, восхитившей меня в его сонате: по воле моей памяти эта фраза бродила взад-вперед от анданте до финала, пока в один прекрасный день я, с партитурой в руках, не отыскал ее и не пристроил в своем воспоминании на законное место, в скерцо; так и родинка, помнившаяся мне то на щеке, то на подбородке, наконец навсегда уместилась на верхней губе, под носом. Вот так мы с удивлением обнаруживаем стихотворную строчку, знакомую наизусть, в стихотворении, в котором даже и не думали ее встретить.
В этот миг, словно нарочно, на фоне моря, поражая разнообразием форм, привольно явил себя весь пышный декоративный ансамбль, всё прекрасное шествие золотисто-розовых, подрумяненных солнцем и морем дев: это появился развернутым строем отряд подруг Альбертины; все длинноногие, гибкие, но такие разные, они параллельно нам выступали в нашу сторону, держась ближе к морю. Я спросил у Альбертины, нельзя ли немного с ней пройтись. К сожалению, она ограничилась тем, что просто помахала подругам рукой. «Но ваши подруги обидятся, если вы их бросите», — сказал я в надежде, что мы пойдем гулять все вместе. Тут к нам подошел молодой человек с правильными чертами лица, в руке у него были ракетки. Это был тот самый игрок в баккара, чьи сумасбродства возмущали жену председателя. Он поздоровался с Альбертиной холодным, бесстрастным тоном, явно считая это верхом утонченности. «Вы с гольфа, Октав? — спросила она. — Хорошо поиграли? Вы были в форме?» — «Отвратительно, продулся вдрызг», — отвечал он. «Андре тоже там была?» — «Да, набрала семьдесят семь очков». — «Да это же рекорд!» — «Я вчера выбил восемьдесят два». Он был сыном очень богатого промышленника, которому предстояло играть весьма важную роль в организации ближайшей Всемирной выставки