ьно! Сегодня вечером он дает концерт, но мы не идем, потому что это в зале мэрии. В казино сколько угодно, но из мэрии вынесли Христа, и если мы пойдем, у матери Андре будет апоплексический удар, не иначе. Вы мне на это скажете, что муж моей тетки член правительства. Но что вы хотите? Тетка — это тетка. Но это не значит, что я ее люблю! Она всегда только и думала, как бы от меня отделаться. Мне заменила мать совсем другая женщина, и это вдвойне ее заслуга, потому что в сущности она мне никто, просто она мне друг, и, в общем, я ее люблю как мать. Я покажу вам ее фотографию». На нас ненадолго напал Октав, чемпион гольфа и игрок в баккара. Я было думал признаться, что у нас есть общие знакомые, потому что в разговоре выяснилось, что он в родстве с Вердюренами и они его весьма привечают. Но о знаменитых средах он говорил с пренебрежением и добавил, что г-н Вердюрен не знает, когда надевать смокинг, так что чистая мука натыкаться на него в «мюзик-холлах», где вам страшно неловко, когда господин в пиджаке и черном галстуке, ни дать ни взять деревенский нотариус, кричит вам: «Привет, проказник!» Потом Октав нас покинул, а вскоре после него и Андре — мы дошли до ее шале, и она ушла домой, так и не сказав мне ни слова за всю прогулку. Мне было жаль, что она ушла, тем более что пока я жаловался Альбертине, как холодно со мной обошлась ее подруга, а про себя думал, что Альбертина, кажется, пытаясь подружить меня со стайкой, столкнулась с тем же затруднением, что и Эльстир в тот первый день, когда хотел исполнить мое желание, — в тот самый миг мимо прошли знакомые девушки, барышни д’Амбрезак, которых я приветствовал, и Альбертина с ними тоже поздоровалась.
Я думал, что благодаря этому я вырасту в глазах Альбертины. Мать этих девушек была в родстве с г-жой де Вильпаризи и знакома с принцессой Люксембургской. Г-н и г-жа д’Амбрезак владели маленькой виллой в Бальбеке и были невероятно богаты, но жили очень просто, муж был всегда в одном и том же пиджаке, жена в темном платье. Оба при встрече сердечнейшим образом приветствовали бабушку, но дальше этого дело не шло. Девушки, очень хорошенькие, одевались элегантнее, но по по-городскому, а не по-курортному. В длинных платьях, под огромными шляпами, они словно принадлежали к другой человеческой породе, чем Альбертина. Она прекрасно знала, кто они такие. «А, вы знакомы с малышками д’Амбрезак? Что ж, у вас шикарные знакомства. Впрочем, они очень простые, — добавила она, словно одно другому противоречило. — Они очень милые, но уж такие воспитанные, родители их даже в казино не пускают, в основном из-за нас, мы слишком дурно себя ведем. Вам они нравятся? Конечно, что-то в них есть. Маленькие простушки, вот они кто. В этом, наверно, есть своя прелесть. Если вам нравятся маленькие простушки, вы найдете в них ровно то, что вам надо. Говорят, кому-то они нравятся: одна из них уже обучена с маркизом де Сен-Лу. А младшая из-за этого очень страдает: она была в него влюблена. Меня-то раздражает даже эта их манера говорить краешком губ. И одеваются они смехотворно. Ходят играть в гольф в шелковых платьях. В их-то возрасте наряжены вычурнее, чем зрелые дамы, умеющие одеваться. Возьмите госпожу Эльстир — вот у кого элегантность». Я возразил, что, по моему разумению, она была одета очень просто. Альбертина рассмеялась. «Платье на ней очень простое, это правда, но одета она восхитительно, и на эту, по-вашему, простоту тратит бешеные деньги». Человеку, не обладавшему точным и неуклонным вкусом в области нарядов, платья г-жи Эльстир казались неприметными. Я таким вкусом не обладал. Эльстир, по словам Альбертины, был им наделен в высшей степени. Я об этом и не подозревал, как не догадывался и о том, что изящные, но простые предметы, переполнявшие его мастерскую, были редкостями, которых он страстно домогался, знал всю их историю, выслеживал их по распродажам вплоть до дня, когда, обладая достаточными деньгами, мог их добыть. Но об этом Альбертина ничего не могла мне сообщить: она была так же невежественна, как я. Зато по части туалетов ею руководил инстинкт кокетки, а может быть, и сожаления бедной девушки, которая бескорыстно и деликатно восхищается у богатых вещами, зная, что никогда не сможет щеголять ими сама; поэтому она со знанием дела рассказывала мне об эстетстве Эльстира, о его разборчивости: для него все женщины одевались недостаточно хорошо; в какой-нибудь пропорции, в каком-нибудь нюансе для него таилась целая вселенная, и для жены он заказывал зонтики, шляпки, манто за бешеные деньги; Альбертина благодаря его урокам научилась понимать их прелесть, а человек, лишенный вкуса, вроде меня, не обратил бы на них внимания. Впрочем, в прошлом Альбертина немного занималась живописью, хотя, по ее собственному признанию, не имела к ней никаких способностей; она до глубины души восхищалась Эльстиром, и благодаря тому что он ей рассказывал и показывал, по-настоящему разбиралась в картинах: это было совсем не то, что ее восторг от «Сельской чести». На самом-то деле, хоть это еще совершенно не бросалось в глаза, она была очень умна, и глупости, проскальзывавшие у нее в разговоре, следовало приписать не ей, а ее среде и возрасту. Влияние Эльстира на нее было благотворным, но он влиял на нее лишь отчасти. Ум ее не во всех направлениях был развит одинаково. Вкус в живописи почти сравнялся у нее со вкусом в одежде и всех видах элегантности, но музыкальный вкус сильно отставал.
Что толку с того, что Альбертина знала, кто такие Амбрезаки — кому дано большее, тому не обязательно дается меньшее, и я вовсе не почувствовал, что после того, как я раскланялся с этими девушками, ей больше захотелось сблизить меня со своими подругами. «Очень мило с вашей стороны, что вы так ими интересуетесь. Не обращайте на них внимания, ничего в них такого нет. Зачем эти девчонки достойному человеку вроде вас? Андре, правда, удивительная умница. Она хорошая девочка, даром что совершенно взбалмошная, а остальные самые настоящие дурочки». Расставшись с Альбертиной, я вдруг страшно огорчился, что Сен-Лу скрыл от меня свою помолвку и повел себя так некрасиво: собирается жениться, не разорвав отношений с любовницей. Между тем несколько дней спустя я был представлен Андре, она довольно долго со мной говорила, и я, улучив момент, сказал ей, что хотел бы встретиться с ней на другой день, но она возразила, что никак не может: ее мать чувствует себя ужасно и ее нельзя оставлять одну. Еще через два дня я навестил Эльстира, и он мне сообщил, что я очень нравлюсь Андре; я ответил: «Да она тоже мне очень нравится с самого первого дня, и я предложил ей встретиться завтра, а она оказалась занята». — «Да, знаю, она мне говорила, — отозвался Эльстир, — она очень об этом жалела, но она еще раньше договорилась поехать в открытом экипаже на пикник в двух льё отсюда, и отказаться было уже невозможно». Андре знала меня совсем мало, и ложь была пустячная, но я уже не мог общаться с особой, которая способна так поступить. Что человек сделал, то он будет повторять до бесконечности. И если друг, с которым мы договаривались о встрече, и раз, и другой не смог прийти или сказался простуженным, то и через год, и через два он подхватит всё ту же простуду и опять не сможет прийти на свидание, и причина будет всё та же самая, хотя он станет, смотря по обстоятельствам, объяснять свое отсутствие самыми разными причинами.
Однажды утром, несколько дней спустя после того, как Андре мне сказала, что должна посидеть с матерью, я прогуливался с Альбертиной, которую заметил со странным атрибутом в руках: она держала его за шнурок, и это придавало ей сходство с «Идолопоклонством» Джотто[275]; игрушка эта называется «диаболо» и настолько вышла из моды, что перед портретом девочки с «диаболо» в руках комментаторы будущего станут, вероятно, рассуждать, как перед какой-нибудь аллегорической фигурой в церкви на Арене, о том, что же это она такое держит. Через минуту подошла одна из подруг, та, что в первый день, когда я их видел, выглядела бедной и хмурой и с такой злостью сказала про старичка, которого задели легкие стопы Андре: «Бедный старикан, прямо жаль его»; теперь она обратилась к Альбертине: «Привет, я вам не помешаю?» Она сняла шляпу, которая ее стесняла, и волосы, точь-в-точь множество разных неведомых науке прелестных растений, падали ей на лоб и завивались аккуратной тонкой листвой. Возмутившись, видимо, что их обладательница ходит с непокрытой головой, Альбертина не ответила, но, несмотря на ее ледяное молчание, девушка осталась с нами, хотя Альбертина постаралась оттеснить ее в сторонку, а сама то на несколько мгновений отставала с ней, то догоняла меня и шла рядом, а девушка поспевала следом. Мне пришлось попросить Альбертину при ее подруге, чтобы она нас познакомила. Эта девица показалась мне такой жестокой, когда бросила: «Бедный старикан, прямо жаль его», — но когда Альбертина произнесла мое имя, в лице и глазах у нее мгновенно просияла сердечная, ласковая улыбка и она протянула мне руку. Волосы у нее были с золотым отливом, да и не только волосы; розовые ее щеки и голубые глаза были словно еще розовеющее утреннее небо, усеянное сияющими блестками золота.
Я сразу воспламенился и решил, что, когда она любит, она превращается в робкое дитя и что она осталась с нами, несмотря на грубости Альбертины, для меня и ради меня; наверно, она счастлива, что наконец-то может этим своим улыбчивым и кротким взглядом признаться мне, что ко мне она будет столь же нежна, сколь жестока к другим. Возможно, она приметила меня на том же пляже, когда я еще ее не знал, и с тех пор думала обо мне; наверно, она и над тем старичком издевалась, чтобы вызвать во мне восхищение, а потом ходила угрюмая, потому что ей не удавалось со мной познакомиться. Из гостиницы я часто замечал ее по вечерам: она гуляла по пляжу. Скорее всего, надеялась меня повстречать. А сейчас присутствие Альбертины ее явно стесняло не меньше, чем если бы здесь собралась вся стайка, но несмотря на то, что подруга всё сильнее обдавала ее холодом, она все-таки шла за нами по пятам и явно надеялась, что останется позже Альбертины, и назначит мне свидание на то время, когда сумеет ускользнуть из-под надзора семьи и подруг, и встретится со мной в надежном месте перед мессой или после гольфа. Андре с ней не ладила и терпеть ее не могла, из-за этого увидеться с ней было еще труднее. «Я долго терпела ее кошмарную неискренность, — сказала мне Андре, — ее угодливость, гадости, которые она мне подстраивала. Ради других я всё это терпела. Но последняя ее выходка уже ни в какие ворота не лезет». И она пересказала мне сплетню о том, что сделала эта девушка; ее поступок и впрямь мог навредить Андре.