а скаковом поле. Как всё преображается на этой залитой светом огромности скакового поля, где вас поражает столько теней, отблесков — такого нигде больше увидишь. А женщины какими могут быть красавицами! Особенно прелестна была публика на первых скачках, там были невероятно элегантные дамы, и всё это озарял насыщенный влагой голландский свет, так что даже на самом солнцепеке чувствовался пронизывающий холодок, поднимающийся от воды. В жизни не видел, чтобы женщин, едущих в каретах или глядящих в бинокли, озарял такой свет: его, наверно, порождает морская влажность. Ах, как бы я хотел это передать; я вернулся с этих скачек с безумным желанием работать!» Потом он стал восторгаться гонками парусников еще больше, чем скачками, и я понял, что для современного художника так же интересны регаты и спортивные сборища, где в сине-зеленом свете морского ипподрома плещутся красиво одетые женщины, как для Веронезе или Карпаччо праздники, которые они так любили изображать. «Ваше сравнение очень точно, тем более что они изображали такие города, где праздники были отчасти связаны с водой, — сказал мне Эльстир. — Только красота судов в ту эпоху чаще всего заключалась в их тяжеловесности, замысловатости. Устраивали состязания на воде, прямо как здесь, обычно в честь какого-нибудь посольства, вроде того, что Карпаччо изобразил в „Легенде о святой Урсуле“[279]. Корабли были громоздкие, похожие на архитектурные сооружения, чуть ли не амфибии, словно маленькие Венеции посреди большой; их пришвартовывали посредством перекидных мостов, драпировали алым атласом и персидскими коврами, и женщины в вишневом бархате или зеленом камчатном полотне проплывали совсем близко от балконов, инкрустированных разноцветным мрамором, с которых, глядя на них, наклонялись другие женщины, в платьях с черными рукавами с белыми прорезями, скрепленными жемчугом или украшенными гипюром. И уже непонятно было, где кончается земля, где начинается вода, где еще дворец, где уже корабль, каравелла, галера, Буцентавр»[280]. Альбертина со страстным вниманием слушала, как Эльстир описывал подробности туалетов и роскошные зрелища. «Ах, как бы мне хотелось такой гипюр, о котором вы говорите! — воскликнула она. — Венецианское кружево так прекрасно! И до чего бы мне хотелось поехать в Венецию!»
— Быть может, скоро вы сможете любоваться чудесными тканями, которые там носили, — сказал ей Эльстир. — Мы уже давно нигде не видели их, кроме как на картинах венецианских художников, да изредка — в церковных сокровищницах; иногда они попадали на аукционы. Но говорят, один венецианский художник, Фортуни, нашел утраченный секрет их изготовления, и через несколько лет женщины смогут носить на прогулке, а главное, дома, такой же великолепный бархат, как тот, который Венеция разукрашивала для своих патрицианок восточными орнаментами[281]. Право, не знаю, понравится ли мне это, не будут ли эти наряды казаться анахронизмом на сегодняшних женщинах, даже тех, что щеголяют на регатах, ведь наши современные прогулочные корабли — полная противоположность тем, которыми владела Венеция, «королева Адриатики». Самое привлекательное в яхте, в ее обстановке, в нарядах яхтсменов — это простота всего морского, а я так люблю море! Откровенно говоря, сегодняшние моды мне милее мод эпохи Веронезе и даже Карпаччо. Что хорошо в наших яхтах — особенно в яхтах среднего размера, не люблю я огромных, тех, что уже почти корабли: с яхтами, как со шляпами, нужно соблюдать меру — это штука простая, без отделки, светлая, серенькая, а когда небо подернуто дымкой и воздух голубоватый, она вся кремовая, воздушная. Каюта, в которой вы находитесь, должна напоминать маленькое кафе. И с нарядами женщин на яхте то же самое; мило выглядят легкие, белые, однотонные наряды, полотняные, батистовые, полосатого шелка, тиковые: на солнце на фоне синего моря они выглядят такими же ослепительно-белыми, как белый парус. Впрочем, хорошо одеваются очень немногие женщины, хотя иные бывают великолепны. Мадемуазель Леа появилась на скачках в маленькой белой шляпке и с белым зонтиком, это было восхитительно. За этот маленький зонтик я бы отдал всё на свете. — Мне хотелось знать, чем этот маленький зонтик отличается от остальных, а Альбертине этого хотелось еще больше, хотя по другой причине, из женского кокетства. Но, как говорила Франсуаза о своем суфле: «Тут всё дело в сноровке» — зонтик, оказывается, отличался особым покроем. «Совсем маленький, — объяснял Эльстир, — совсем круглый, как китайский зонтик от солнца». Я называл зонтики разных женщин, но всё это было не то. Эльстиру все они казались чудовищными. Он был разборчив, вкус у него был изысканный: для него разница между теми безобразными одеждами, что носили три четверти женщин, и красивой вещью, приводившей его в восторг, состояла в сущем пустяке, но в этом пустяке было всё дело; причем если во мне при виде любой роскоши полностью замирала способность к творчеству, то в нем, наоборот, всё прекрасное возбуждало желание писать, «чтобы попробовать сделать что-нибудь такое же славное». «Гляньте, малышка уже поняла, что это были за шляпка и зонтик», — сказал мне Эльстир, кивнув на Альбертину, у которой от вожделения загорелись глаза. «Как бы я хотела быть богатой, чтобы у меня была яхта, — сказала она художнику. — Я бы с вами советовалась о том, как на ней всё устроить. Какие бы прекрасные путешествия я на ней совершала! И как здорово было бы участвовать в регатах в Каусе[282]. А автомобиль! Вам нравятся женские моды для поездок на автомобиле?» — «Нет, — отвечал Эльстир, — но это дело будущего. Впрочем, настоящих мастеров мало, один-два, Калло, хотя она слишком увлекается кружевами, Дусе, Шерюи, иногда Пакен, остальные ужасны»[283]. — «И что ж, между туалетом от Калло и от обычного портного такая огромная разница?» — спросил я у Альбертины. «Разница неописуемая, мой мальчик, — отвечала она. — Уж ты меня прости. Но увы! То, что у других стоит триста франков, у них стоит две тысячи. Зато и выглядит по-другому, и только тем, кто совсем не разбирается, кажется, что это похоже». — «Прекрасно, — отозвался Эльстир, не доходя, впрочем, до утверждения, что разница так же огромна, как между статуями Реймского собора и церкви Святого Августина…[284] — Кстати о соборах, — продолжал он, обращаясь именно ко мне, потому что его слова были продолжением разговора, в котором девушки не участвовали, да он бы их нисколько и не заинтересовал, — я вам на днях говорил о бальбекской церкви и сравнивал ее с огромной скалой, с огромным нагромождением местного камня, но вот вам обратный пример, — сказал он, показывая мне одну акварель, — посмотрите на вот эти скалы (я этот эскиз набросал совсем близко отсюда, в Кренье[285]), посмотрите, как мощно и в то же время изысканно они тянутся ввысь, точь-в-точь собор». И впрямь, они напоминали огромные розовые стрельчатые арки. Но Эльстир писал в знойный день, и они словно рассыпались в пыль, растворялись в жаре, наполовину выпившей море, которое по всей ширине полотна словно почти уже перешло в газообразное состояние. Свет как будто разрушал реальность, и она сосредоточивалась в темных прозрачных формах, которые по контрасту создавали впечатление невероятно захватывающей и близкой жизни: это были тени. Почти все они, преображенные прохладой, улетев от пылающего морского простора, перебрались к подножию скал, куда не дотягивалось солнце; остальные медленно плавали над водой, словно дельфины, и цеплялись к бортам прогулочных лодок, расширяя их своими синими лоснящимися телами. Наверно, та жажда прохлады, которую они излучали, лучше всего передавала ощущение жары, царившей в тот день, и я воскликнул: как жаль, что я никогда не был в Кренье! Альбертина с Андре уверяли, что я уже сто раз там был. Если и так, то я не знал и не догадывался, что когда-нибудь этот вид возбудит во мне такую жажду красоты, причем не природной, не той, которую я искал до сих пор в бальбекских скалах, но скорее архитектурной. А главное, я ведь отправился на поиски царства штормов, но на прогулках с г-жой де Вильпаризи океан нам виделся только мельком, издали, нарисованный за дальними деревьями; я нигде не находил по-настоящему реального, текучего, живого океана, по-настоящему перекатывающего свои водяные валы; раньше-то мне хотелось видеть его только в оцепенении, под зимним саваном тумана — мог ли я поверить тогда, что буду мечтать о море, превратившемся в белёсый пар, утратившем плотность и цвет. Но Эльстир, как те, что задремывали в разомлевших от солнца лодках, до такой глубины изведал очарование этого моря, что сумел передать, закрепить на холсте неуловимую рябь на воде, пульсацию минуты счастья; и перед этим колдовским портретом вами овладевала такая любовь, что хотелось только пуститься по свету на поиски умчавшегося дня во всей его сонной мимолетной прелести.
Раньше, пока я не стал бывать у Эльстира и не увидел морского пейзажа с молодой женщиной в барежевом или батистовом платье на яхте под американским флагом, пейзаж, внедривший в мое воображение неосязаемую «копию» белого батистового платья и флага и немедленно заразивший меня ненасытным желанием как можно скорей увидать белые батистовые платья и флаги над морем, словно до сих пор я ничего подобного не видел, — раньше я всегда пытался, очутившись у моря, изгнать из поля своего зрения и купальщиков на первом плане, и яхты со слишком белыми парусами, и пляжные костюмы — всё, что мешало мне себя убедить, что я созерцаю древнюю стихию, которая жила уже своей таинственной жизнью, когда на свете еще не появились люди; я отмахивался от лучезарных дней, которые, на мой взгляд, заражали пошлостью безбрежного лета это туманное, бурное побережье, обозначали просто перерыв, музыкальную паузу, а теперь ненастная погода, при которой не было места миру красоты, представлялась мне обидным злоключением; мне страстно хотелось броситься на поиски в реальном мире всего того, что вызывало во мне такой восторг; я надеялся, что погода позволит мне с верхушки скалы увидеть те же синие тени, что на картине Эльстира.